2:36 по Аляске

Наброски второй книги и продолжения «2:36 по Аляске», которую я когда-то планировала писать и которая, возможно, появится когда-нибудь в будущем (но не скоро). Выкладываю временно.

***

Кровь. Она была везде: точно кленовый сироп стекала по пальцам, обтянутым латексными перчатками, заливалась под их рукава и скапливалась у костяшек. Именно подобного холода он так не выносил: то же самое, что окунать руки в ведро с кубиками льда. Именно поэтому его обитание на Аляске выглядело столь поэтично — огонь, вынужденный томиться в плену извечной зимы. Лишь летом это пламя могло разбушеваться, но каждое лето рано или поздно подходит к концу... Кончалось и это: замерзающая желтая трава скрипела под ботинками, а воздух утратил запах гвоздики и лесных ягод, возвратив себе дубовую горечь. Огонь снова должен будет искать все, что можно сжечь вместе с собой, лишь бы только не затухнуть.

Хм, о чем это он?

Ах, да! Кровь.

— Я великолепен, — пробормотал он себе под нос, стягивая с лица замызганный платок и запивая склизкое ощущение на собственных пальцах очередным глотком дешевого бренди — единственного, на какое только хватило денег, оставшихся после перебежки.

Поднеся к лицу острый металл катаны, блестящей в багрянце, он ухмыльнулся, разглядывая в нем свой помятый вид с синяками на шее (или то были засосы?). Хорошенько протерев меч, он ухмыльнулся снова:

— Я великолепен. Этот меч великолепен. Ночь великолепна. Бинго, черт побери!

Не будь он настолько пьян, то точно не смог бы перерубить всех эти банши со своим вспоротым плечом. Сунуться в гнездо на кураже — решение самоубийственное, но адреналин вызывал привыкание, которое надо было как-то утолить. Все или ничего.

Тем более, где еще ему раздобыть денег на антисептики и десять уколов от бешенства?

***

— Опять ты, — процедил бармен, привередливо оглядев его взлохмаченную огненную шевелюру. — Тебе здесь не рады.

— Дискриминация по цвету волос? Имеете что-то против рыжих?

— Против рыжих — нет, а вот против Хвостов Кицунэ — да. Анубисы, Санта Муэрте... Любите вы все сюда захаживать, однако. Медом намазано, что ли? Здесь не место всяким вашим языческим культам.

— Грязные слухи, — вздохнул он устало, плюхаясь на высокий стул. — Это просто работа. У нас нет идолопоклонства и жертвоприношений... Ну так, разве что потроха барашка по выходным или девственница на Хануку. А вы знаете, как нынче тяжело достать девственниц? Одни распутные девицы кругом!

Охранник у входа, держа на плече ружье, сплюнул на пол вязкую слюну, коричневую от смоляных сигарет, будто выражая свое презрение к услышанному.

— Завязывай со своей комедией, — буркнул бармен. — Вали отсюда по-доброму, Хвост...

— У меня есть имя.

— Кочевник — не имя.

— Ошибаешься.

— Вот когда захочешь поделиться своим настоящим именем, тогда и приходи. А до тех пор...

Кочевник одним рывком дернул молнию сброшенного рюкзака, и из просвета показалось четыре круглые головы, изуродованные и залившие холодной кровью всю дно его сумки. Белые глазницы навыкате, широко распахнутые, уставились прямиком на позеленевших завсегдатаев бара, поспешивших тут же ретироваться подальше от барной стойки.

— Что ты там говорил?— насмешливо спросил Кочевник.— Сейчас ты вроде бы должен мне заплатить, да?

— Убери эту мерзость сейчас же! Клиентов распугнешь, — шикнул бармен и, оглянувшись, перегнулся через барную стойку: — Никто не станет платить тебе за это! Я не заключал сделок с наемниками.

— Да, но ты разместил объявление, а это автоматически предлагает контракт любому, кто...

— Нет.

— Хм, значит, мне лучше оставить эти кочерыжки здесь? Сможете повесить под дверью вместо колокольчика...

Бармен зашипел, торопливо хватаясь за протянутый мешок и пряча его под прилавок.

— Четыре банши, — констатировал Кочевник, с грохотом поставив на стойку локти, отчего на него обернулось еще несколько посетителей, а бармен сконфуженно втянул голову в плечи. — Четыре головы. Твой оккупированный амбар зачищен и снова открыт для поставок. Других тварей поблизости нет, я проверил. Опля — контракт выполнен! Ну? Где моя оплата? Или мне все же стоит вернуть эти головы себе? Может быть, когда твои посетители увидят, кто успел изваляться в том пшене, которое они прямо сейчас уплетают за обе щеки, тогда ты станешь сговорчивее...

— Сколько ты хочешь? — процедил бармен, скрипя зубами. — Я не надеялся, что за этот контракт кто-то возьмется, да и последний мешок пайка давно продал. Папиросы тоже.

Кочевник измученно застонал. Черт, а ведь он и впрямь рассчитывал на папиросы, но не беда.

— Видишь это? — спросил он, пальцем ткнув на кровавый лоскут из грязного хлопка, которым была обмотана его шея вместо шарфа и от которого, судя по ощущениям, рана уже начала гноиться. — Это значит, что у меня был паршивый денёк.

— Куснули в порыве страсти? — злорадно хохотнул бармен, заняв руки протиркой бокалов. — Те банши?

— Хуже. Женщина.

— Красивая хоть?

— Да, очень, но... Бешеная, как свора голодных псов. Мне нужно что-нибудь для внутреннего обезображивания. Например, виски. Две бутылки. Лучше три.

Бармен фыркнул и, скрепя сердце, вывалил перед ним на стойку содержимое своих контейнеров.

— Последние забираешь, пьяница!

— У всех свои недостатки.

— Хоть одну оставь, — взмолился он, вскинув руки. — Мне нечем будет поить клиентов!

— Ладно.

Бармен вскинул седые брови, явно удивленный добросердечностью назойливого наемника, но все встало на свои места быстрее, чем тот успел бы придумать щедрую похвалу. Кочевник приблизился к его лицу, сделавшись серьезнее, чем за игрой в свой любимый покер:

— Тогда тебе придется предложить мне кое-что другое. Карту, например.

— Карту чего, полудурок? Сокровищ?

— Почти. Я ищу Дом.

Сторож дернул ружьем и сбил пару декоративных подсвечников, которые должны были создать в этой берлоге мало-мальский уют, с чем, разумеется, не справлялись. Бармен же и вовсе оторопел и выпятил вперед нижнюю челюсть, давясь смехом. Кочевнику пришлось приложить немало усилий, чтобы схватить того за сюртук, а не за горло.

— Посмотри на себя, — ответил бармен со злорадным блеском в глазах, которые от извечного полумрака подпольного бара давно не видели дальше протянутой руки. — Как думаешь, тебя примут? На кой ты сдался Дому? Или ты хочешь явиться к ним, чтобы обокрасть? Тогда это имеет хоть какую-то логику... Иначе ты совсем тупой.

— Мои причины — не твоего ума дело. Меньше думай — больше рассказывай. Где портал?

— Можешь поискать у меня в заднице, — гоготнул бармен, и Кочевник скрипнул зубами. — Я почти уверен, что он там.

***

— Я просто очень этого хотела, — солнечно улыбнулась странная женщина. — А судьба милостива. Ты и представить себе не можешь, какой силой порой обладает обыкновенное желание. Так где она?

— Кто? Та девчонка? — переспросил Кочевник, порядком захмелев; последние, что ему хотелось делать в свой перерыв между бесконечной чередой убийств и выживания — это говорить о какой-то спятившей дурочке. — Мы разминулись около двух часов назад. Она, кажется, собиралась на Запад... Сказала мне, что Прайд якобы находится там, но я-то знаю, что ничего, кроме гнезд банши, там и в помине нет, — Он хмыкнул и ткнул пальцем в свое плечо, перетянутое несколькими узлами бинтов. — Видишь? Это она оставила. Пырнула меня перочинным ножиком. Отбитая на всю голову! Я всего-то хотел позаимствовать ее тачку.

Желваки женщины едва заметно дрогнули и, просушив горло второй по счету стопкой, она спросила, и Кочевник интуитивно напрягся от того, как натянуто зазвучал ее голос:

— Девчонка сказала тебе свое имя?

— Я был пьян, — признался он, пожав плечами, но тут же отдернулся, ощутив, как они болят. — Кажется, Лана или Лола...

— Лилу? Она представилась тебе, как Лилу?

— Да, точно! Ты знакома с ней?

— Можно сказать и так, — осторожно кивнула женщина. — Я ее мать.

Кочевник не успел даже дернуться, как она хлопнула ладонью по столу, и все ставни на многочисленных дверях разом захлопнулись, хотя на улице был полный штиль (уже не говоря о том, что бар был под землей). Свет в люстрах замигал, а затем заискрился, щелкнул и погас. Посетители зашумели, окунувшись практически в полную темноту.

В груди засвербело предчувствие неминуемой беды — именно это Кочевник чувствовал каждый раз перед тем, как нарваться на хищного зверя или заслышать вдалеке смертоносный визг. Он оперся на локти и резко приподнялся, намереваясь встать и сбежать отсюда раньше, чем его предчувствие окажется не безосновательным, но женщина хлопнула рукой по столу еще раз. Кто-то словно ударил Кочевника в спину, и он упал обратно на стул, больше неспособный подняться.

— Да кто ты такая? — прошипел он, незаметно потянувшись за бутылкой с пивом, которую можно было бы разбить и использовать вместо пистолета в кобуре, которую он так опрометчиво сдал охраннику на входе.

За спиной раздалось неодобрительное цоканье. Кочевник послушно отодвинул бутылку обратно, почувствовав затылком прижавшееся дуло ружья.

— Я бы не советовал, — произнес мужской голос.

Женщина криво улыбнулась и, залпом опрокинув очередную стопку горячительной смеси, вздохнула.

— Меня зовут Джеремия Роуз, — сказала она. — И я основала Дом, который ты ищешь. А теперь веди меня туда, где ты в последний раз видел Эбигейл, иначе ее отец за твоей спиной вышибет тебе мозги.

***

Мы сцепились — тугой комок нервов и обоюдной мощи, в котором упрямства обоих хватило бы на целое стадо бизонов. Никто не был готов уступать и первым разомкнуть цепкие руки. Отец тренировал меня с детства, и сдаться было бы позором. Поэтому...

Его пальцы в моих волосах — оттягивают болезненно и безжалостно. Мои — под его адамовым яблоком, готовые задушить и переломить шею пополам.

Кочевник зарычал и навис надо мной, перевернув на спину и вдавив в топкую грязь, в которой мы и без того щедро извалялись:

— Ты невыносима! Отпусти...

— Или что? Ты ведь слабак. С консервной банкой и то не справился, — насмешливо поддела его я. — Максимум, что ты можешь мне сделать — это испортить прическу.

— А что, разве это не самое страшное по мнению женщин, что может с ними приключиться?

Кочевник ухмыльнулся, и я пнула его в пах, выбив рваный жалобный стон, а после закрепила этот эффект ударом локтя по лицу. Перевалившись на бок, он поперхнулся, а я тем временем взобралась сверху, обездвиживая коленями его бедра.

Он вдруг перестал сопротивляться и, заглянув мне в глаза каким-то до дрожи масляным взглядом, прошептал:

— Если уже чувствуешь под собой что-то твердое, то не хватайся слишком грубо, пожалуйста. Клянусь, это не пистолет. Это кое-что другое...

— Боже, да что с тобой не так?!

Он вдруг приподнялся, и губы обожгло — мерзкий жар, который таким уж мерзким, по правде говоря, и перестал быть спустя две секунды. Просто влажный, долгий, живой... Это был жар поцелуя, которым Кочевник буквально ужалил меня, обхватив мою голову руками так крепко, будто намеревался размозжить мне череп. Ответная отдача же была рефлекторной... По крайней мере, считать так — пощада для моего самолюбия.

Губы шевельнулись в ответ, позволяя ласкать их и даря в ответ то, чего Кочевник не заслужил — нежность. Островки щетины, царапающей мой подбородок, мозолистые пальцы, создающие в волосах такой же сумбурный беспорядок, как и в голове. Запах горький и дикий, как и он сам: пустырник, бензин, сырость земли. Ничего сладкого или приятного. Наши губы разомкнулись, оставляя в память о их притяжении солоноватое послевкусие жевательного табака.

— Что и требовалось доказать, — шепнул Кочевник, уже сидя, а не лежа, но вместе с тем давая сидеть и мне — на его коленях, точно соблазненная школьница, а не противник. — Ты от меня без ума.

Услышанное отрезвило, впилось клешнями, выдирая меня из опьянения, передавшегося от Кочевника словно бы с его слюной. Я почувствовала тянущую негу внизу живота, покалывание в груди и тепло, которому был не страшен никакой мороз. Слабость — вот, что это было. Я дала слабину и, любуясь этим, Кочевник открыто злорадствовал. Я же поджала губы и оскорбленно съежилась, униженная.

— Это у тебя сейчас эрекция, а не у меня, — проблеяла я сиплым голосом, заерзав на неудобной поверхности его живота, и впрямь сделавшейся твердой.

— Ну, было бы странно, возникни она у тебя тоже.

— Это ты меня поцеловал.

— А ты ответила...

— Инстинкт, не более.

— Вот и я о том же! Это был инстинкт продолжения рода, милая...

— Ты самый омерзительный мужчина, какого мне только доводилось встречать на Аляске, — призналась я искренне. — Еще раз поцелуешь меня — и я сломаю тебе то, чем ты сейчас в меня упираешься.

— Пряжку ремня? Пощади, прошу!

***

— Ты ничего не хочешь мне вернуть? — терпеливо поинтересовался Вердж и скинул в угол черную цилиндрическую шляпу, следом кивая на изящную катану, которую Кочевник тут же перехватил обеими руками, заняв оборонительную позицию.

— Зачем?

— Затем, что ты взял то, что принадлежит мне.

— Не припоминаю такого.

— Еще бы ты помнил, — ухмыльнулся тот, не сводя с лица Кочевника потемневших глаз. — После стольких-то раз, сколько тебя били по голове... К тому же вы, дикари, всегда забираете чужое без спроса. Ни этики, ни манер. Не жди от меня милосердия: ты не дождешься его точно так же, как я когда-то не дождался от тебя вежливости.

— То был равноценный обмен...

— Равноценный?! — Вердж вдруг вскинул руку, зажатую прежде между подолом его пальто и телом. В ней оказался длинный металлический шест с острым наконечником, похожий на современное копье. — Ты выкрал у меня меч и подложил вместо него палку! По-твоему, какое-то первобытное копье может сравниться с легендарной катаной?!

— Ну... Копья — это стильно.

— Кухонный тесак и то отличается большим стилем, — фыркнул Вердж. — Мне нужна моя катана! Мне нужно отражение ее лезвия, чтобы меня не прикончил какой-нибудь недоумок вроде тебя!

— Так носи с собой зеркало. В чем проблема?

— В том, что ты вор!

— А ты пижон, — ухмыльнулся Кочевник резонно.

Вердж улыбнулся уголком губ, скрашивая острую ситуацию, пока я пряталась за стеллажами тенью... Черт, надоело ждать, пока все уляжется само собой.

Осторожно обойдя молодого мужчину, в чьи дела и намерения против Кочевника я никак не хотела вмешиваться, но была вынуждена это сделать, я вытянула в руке отцовский ТТ и хмыкнула, почти вперив его дуло в белокурый затылок.

— Эй, мальчики, впустите девочку в вашу дележку игрушек?

Кочевник прыснул со смеху, и Вердж немного расслабил руку с копьем, вопросительно вскинув брови, но так и не обернувшись ко мне:

— Я сказал что-то смешное?

Я продолжила стоять, направляя ТТ на Верджа, и демонстративно откашлялась.

— Эй, модник, я к тебе обращаюсь!

Меня будто здесь не было вовсе: тот продолжил внимательно следить за Кочевником, который, наконец-то переведя взгляд на меня, виновато пояснил:

— Черт... Я забыл предупредить тебя, чтобы ты не разглагольствовала и просто его вырубила. Он же глухой.

Я приоткрыла рот, изумленно моргая, но сообразила слишком поздно, в отличие от Верджа, реакция которого была такой же быстрой, как прыжок ядовитой змеи. Я мельком увидела перемену, исказившую его лицо: испуг, гнев, хладнокровие. Одно сменялось другим, пока он не взял себя в руки и, развернувшись, не выбил у меня оружие, ухватив за запястье. Я взвизгнула от боли: обтянутые замшей пальцы знали, куда и с какой силой надавить, чтобы парализовать. Точечное нажатие, будто мучительный массаж — я рухнула на колени от одного лишь прикосновения, даже не похожего на удар. Второй рукой Вердж схватил меня в шею и приподнял, заставляя запрокинуть голову и посмотреть ему в лицо.

Скулы острые и узкие, как хирургический скальпель. Цвет глаз — перемолотые драгоценные камни. Фиолетовый аметист, политый серебром. Он смотрел на меня с презрением и равнодушием, но секунда — и взгляд сделался мягче, точно плитку шоколада растопили на солнце. Вердж с любопытством наклонился, рассматривая меня, и его парализующий прием ослабил хватку.

— Я и вправду глухой, — сказал он, понизив голос. — С рождения. Я читаю по губам. Распространенное заблуждение — думать, что глухота всегда идет в совокупности с немотой. Так что ты там говорила, Джеремия Роуз?

— Это не Джеремия, — хмыкнул Кочевник, и Вердж покосился на него краем глаза, уловив движение и интуитивно распознав диалог. — Это Эбигейл, ее дочь. И я советую тебе ее отпустить... Отец у нее у нее настоящий Цербер! А еще она кусается, — поморщился он, показав ему свою ладонь, еще красную и с памятным отпечатком моего прикуса у большого пальца.

Вердж хмыкнул и снова взглянул на меня. Я цеплялась за его руку, пытаясь разомкнуть жесткие пальцы, хотя он почти и не сдавливал их больше. Высокий и мускулистый, гибкий и выносливый... Я не смогла бы сдвинуть его с места и на дюйм, хотя еще совсем недавно управилась с самим Кочевником. Неестественно светлые волосы, похожие на выбеленный фарфор, были прилежно зачесаны назад, выстриженные по бокам. Вердж выглядел до лоска опрятно, интеллигентно и до чертиков великолепно, особенно на фоне меня или самого Кочевника, по которому будто проехались трактором несколько десятков раз.

Вердж кивнул и наконец-то отпустил меня, выпрямившись, а затем даже подал руку, которую я неуверенно приняла, ощутив лишь шероховатость теплой замши его перчаток и запах кофе, осевший на них и на его пальто.

— Я все равно не дерусь с прелестными созданиями. То есть, с котиками и женщинами, — улыбнулся он, беззастенчиво разглядывая меня. — Тем более, с теми из них, кого нельзя убить.

Все встало на свои места. Вот, почему его гнев сменился на милость — интерес к моему бессмертию, о котором ему не должно быть ничего известно. Откуда? Такая же загадка, как и та толика желания, которая (готова поклясться!) мелькнула в его взоре в тот самый миг, когда он неохотно выпустил мою ладонь из своей.

Я смутилась.

— Принцесса роз, — ухмыльнулся он. — Рад знакомству.

— Принцесса роз? — глумливо фыркнул Кочевник, обойдя Верджа и встав рядом со мной. — Это подкат времен викторианской Англии? Прямо как твой стиль. По-моему, ты немножко опоздал с эпохой, приятель.

Колкий выпад в адрес Верджа остался незамеченным: аметистовые глаза изучали меня с научным остервенением, и в этом было что-то сокровенное, интимное до одури, словно кроме нас двоих в этом промозглом трейлере никого больше не было. Лишь когда Кочевник, закатив глаза, продел катану за широкий пояс брюк, Вердж дернулся и протрезвел.

— Куда ты подевал ножны? — сурово спросил он, тут же собравшись, как прежде, и вновь воспылав ледяным бешенством, похожим на шип ледяного айсберга. Никогда не видела, чтобы кто-то злился столь невозмутимо.

Кочевник озадаченно оглядел голое лезвие меча и пожал плечами.

— Не знаю. Посеял где-то после пьянки, наверно. Или проиграл в карты...

— Ты в своем уме?! Это катана эпохи Камакура! Ей восемь веков!

— Хм, тогда однозначно в карты.

— Эти ножны были изготовлены для нее, как влитые... Они неповторимы, как и сам меч! Неуважение к лезвию: оно тупится, не ухоженное, ветхое... Это тебе что, нож для барбекю?!

— Воу, — стушевался Кочевник, когда Вердж, потеряв львиную долю такта и терпения, недобро приблизился. — Да брось, это же всего лишь перетянутый лентами футлярчик...

— Ты украл мою катану, исцарапал ее, чуть ли не продал на запчасти, и это все за два месяца... Безответственная мразь! — рявкнул Вердж и вдруг посмотрел на меня, словно кто-то щелкнул у него табличкой с моим именем перед носом. Он смутился и, скинув половину того багрянца, в который окрасила его бледную кожу ярость, прочистил горло. — Прошу прощения.

— Нет, ничего страшного, — просияла я, улыбаясь во весь рот. — Не останавливайся! Мне нравится.

***

— Я убил нашу дочь, — услышала я сквозь темноту бледный и надрывный шёпот прямо над ухом и попыталась пошевелить пальцами, непослушными и онемевшими, чтобы подать признаки жизни. Но никак не выходило.

— Успокойся, ты её не убивал. Ты её... временно умертвил. Это другое.

— Я убил нашу дочь!

— Крис, дыши глубже, ладно? Возьми себя в руки.

— Не могу, — прохрипел он, жадно хватая ртом воздух. — Ты рожала нашего ребёнка в муках, а я взял и завалил его из дробовика!

— Фу, не напоминай мне про муки...

— Джейми, ты серьёзно?! Посмотри, что я наделал! 

***

— Рядом с тобой ворон и лис. Кого ты выберешь?

— Что?

— Ответь, — настойчиво попросила Ингрид, сжав потрескавшиеся губы, такие же сухие, какой с годами сделалась и ее кожа.

— Это что, какая-то загадка? — скривилась Джейми, взывая ко всей своей выдержке, выработанной извечными политическими потасовками и интригами в Байрон-Бей. Однако никакие элитарные разборки не могли сравниться с Аляской: здесь все поголовно так и норовили выбесить ее ко всем чертям. — Мы в шарады играем? Ладно...

— Ворон или лис. Лис или ворон.

— Ворон.

— Почему?

— Птицы, — пожала плечами Джейми. — Они летают. Лисы — обманщики.

— Но вороны выклевывают глаза. Они ослепляют тебя, чтобы унести к себе в логово и полакомиться сырым мясом...

— Все равно ворон. Возможность летать — это любого стоит.

— Ох... Твоя дочь решила так же, — хмыкнула Ингрид, опустив глаза. — И теперь ей придется несладко.

***

Он поймал кончики моих пальцев. Они угодили в хитро сплетенную паутину из ласок, раскаяния и признания. Я любовалась жемчугом собственных ногтей, смотрящихся на черной замше его перчаток вкраплениями звезд на небе.

— Мы можем править, — сказал Вердж, и я почувствовала тугой пульсирующий комок, вставший поперек горло и мешающий говорить.

— Чем?

— Этим, — Он улыбнулся, обводя тонкими пальцами порталы, раскрытые перед нами. За ними скрывались целые маленькие миры. Хрупкие. Противоречивые. Человеческие города, такие беспомощные перед тем, что грядет. — Всем, чем захочешь. Сколько захочешь. Кем захочешь. Ты — бессмертный ловец... Тебе не надо ловить никакое солнце. Ты и есть оно.

Его пальцы погрузились в мои волосы, встряхивая их, и так взъерошенные от ветра. Я проделала то же самое с волосами его — светлые пряди, почти белые, похожие на пепел, который вот-вот распадется прямо в ладони. Я беспардонно портила это убранство — ухоженную прическу, на которую никто из смертных не смел посягать точно так же, как и на его свободу. Однако впервые Вердж не замечал этого, глядя не на меня, но куда-то сквозь. Этот взгляд пронзал, как раскаленные вилы. Становилось почти осязаемо больно от серой радужки глаз, подсвечивающейся лавандой.

Он целовал меня. Снова, снова и снова. Стянул перчатки наперекор клокочущей в груди тревоге, дотронулся прохладными пальцами до голой поясницы под одеждой, скользнул приоткрытым ртом от уголка рта до самых ресниц, вбирая в себя мои губы тогда, когда сам считал нужным. Его руки шли следом: очерчивали лицо, изгиб подбородка, скулы, виски. Затем спустились ниже.

— Вердж...

Он не слышал меня, потому что уже наклонился к моей шее и не видел губ, по которым смог бы прочесть мольбу или то, чем был мой жалкий скулеж. Мне всегда было интересно, как это — целовать кого-то в абсолютном беззвучном вакууме, не слыша даже собственного сердцебиения. Я же слышала сердца оба — и мое, и его; мое — гулко рвущееся наружу, а его — отсчитывающего удары точно и безукоризненно, словно заведенные часы. Вся жизнь Верджа была подобна этим часам — чистейший расчет без права на ошибку.

***

— Джейми. Джейми. Джейми...

— Почему?!

Ингрид не ответила, продолжая расплетать клубок шерстяных нитей.

— Хватит строить из себя полоумную! — вышла из себя Джейми,  и Ингрид, наконец, посмотрела на нее — кристально ясный взгляд, стеклянный... Невинный. — Я знаю, что ты понимаешь меня. Я знаю, что ты не сумасшедшая! Просто ответь, за что ты так поступила со мной. Почему ты не сказала мне, что Оливий умрет, если могла это предвидеть? Он мог вырасти, у него могла появиться семья... За что ты обрекла меня на участь жить с кровью ребенка на собственных руках?! ЗА ЧТО?!

Ее голос сорвался, но лицо Ингрид не дрогнуло. Она улыбнулась, и в этот момент Джейми не хотелось ничего сильнее, чем с размаху заехать ей в нос, чтобы стереть эту улыбку, доводящую до исступления, вынимающую наружу душу голыми руками — самое страшное последствие непонимания.

— Ты хочешь, чтобы твоя дочь выжила?

— Что за идиотский вопрос?! Конечно, да!

— Я так и знала, — ответила она шепотом и вальяжно потянулась в кресле, прежде чем съежиться и застыть. — Чтобы сомкнуться, цепь должна иметь определенное количество звеньев... Она должна быть симметричной. Звено Оливия должно было выпасть, чтобы цепь сомкнулась. А, смыкаясь, цепь образует круг — круг жизни, круг перемен. Так работает судьба. Боже, это уже происходит...

— Ингрид, — устало простонала Джейми, пряча лицо в собственных ладонях, а вместе с ними и бессильные слезы. — Пожалуйста, хватит...

Снова загадки. Снова безумие. Снова отсутствие смысла...

— Три.

— Моя дочь, — вздохнула Джейми, взяв себя в руки и снова взглянув на нее. — Ты знаешь, где она сейчас?

— Два, — продолжила отсчитывать Ингрид, и Джейми стиснула пальцы в кулак от назревающей ярости.

— Инга! Что происходит сейчас с моей дочерью?! Где она?

— Один.

Ингрид распахнула глаза и, содрогнувшись в новом припадке, зашлась пронзительным криком.

***

— Да почему он не просыпается?!

Я больше не могла выносить ни этот крик, ни это зрелище. Зажав руками уши, чтобы не слышать, как срывается мамин голос, повторяя одно и то же, как заведенный, я встала с поваленного дерева и отошла, пытаясь отдышаться. Обернувшись, я уже знала, что увижу ту же картину, что отказывалась меняться вопреки привычному нам сценарию: мертвое тело с головой, запрокинутой к небу, и рваной раной под ребрами, которая не заживала. Хладный труп, которым оставался мой отец уже на протяжении шестнадцати часов.

— Почему так долго... Так не должно быть... Слишком, слишком долго... Боже, Крис, пожалуйста, очнись!

Джейми все плакала и плакала, а я даже не находила слов, чтобы ее утешить. «Однажды всему приходит конец, Эбигейл. Даже у кошки всего девять жизней». Я обещала ему быть готовой к этому, но не была. Все знали, что рано или поздно этот день может настать. День, когда бессмертие Криса Роуза иссякнет под тяжбой возраста и количества пережитых смертей, и он больше не оживет.

***

— О! Моя самая первая и самая неудачная. Мне было пятнадцать, — хихикнула Жюли, оттянув пояс джинсов и приспустив их так, чтобы под смущенный взгляд Каллена обнажить перед ним участок своей поясницы. Вниз, уходя под штаны, тянулись чернильные крылья пестрой колибри. — Отец помог выбрать эскиз. Когда мама увидела, они впервые подрались... Ну, вообще-то, это была не совсем честная драка. Мама просто взяла и отхлестала отца кухонным полотенцем, — хмыкнула та. — Он целую неделю спал на пляже, а мама еще месяц моргала, как рептилия — сначала одним глазом, потом другим. Только позже мы поняли, что это у нее начался нервный тик. Иногда мне становится стыдно, что мы у нее такие...

(прим. автора: дети Себастьяна и Флейты — близнецы, брат с сестрой Жюли и Шарль)

***

Он никогда не скажет ей этого.

Его взгляд прилипает к ней, точно насекомое к меду, стоит ей отвернуться. Рыжие волосы, колыхаясь на ветре, жадно лижут лицо, как языки адского пламени, и подобно тому же огню ее пожирают его глаза. Изгибы натренированного женского тела. Гладкая сливочная кожа без единого намека на шрам или царапину, которые на ней заживают лучше, чем на собаке. Глаза, похожие на два блюдца горных озер, расходящиеся лучиками морщинок, когда ему удается ее рассмешить (чаще всего она смеется от его неудач и синяков). И, конечно же, обтянутые плотными джинсами ягодицы, на которые он просто не может не пялиться, когда она нагибается, уже не говоря о груди, просвечивающейся под майкой во время ее переодеваний у костра. В такие моменты ходить ему мешает вовсе не пряжка ремня... Как и не сверчки и холод мешают ему спать. Нет, бессонница приходит к нему не за этим — она приходит для того, чтобы он лишний раз покараулил ее сладкий сон, запрещая прерывать его даже ранним горластым птицам. Все, что помогает отвлечься хотя бы на время — бутылка бренди и липкая мысль, засевшая на подкорке: «Черта с два я посмотрю на нее еще раз!». Но день ото дня он нарушает свое обещание и смотрит, смотрит, смотрит... Даже сейчас, когда она завязывает шнурки на кедах, а он, заглядевшись, снова спотыкается и кубарем катится в яму.

— Ты снова напился, — вздохнула горестно Эбигейл, укоризненно качая головой и, не глядя на отряхивающегося и невнятно бранящегося Кочевника, пошла дальше.

Он никогда не признается ей, как сильно хочет обладать ею во всех смыслах, постижимых человеческому уму. А она никогда не узнает, что именно пьяный бред по ночам сквозь полудрему — это и есть слова его любви, которые он не умеет говорить.

Зато Джейми знает и то, и другое, а оттого ухмыляется и крепко сжимает локоть Криса, натянутого, как струна. Лишь она стоит между ним и его решимостью выбить Кочевнику зубы раньше, чем тот успеет почистить их от перегара после очередного ночлега.

***

— Я никогда не любила детей.

Я удивленно взглянула на маму, сидящую возле костра с подогнутыми коленями, и бесшумно опустилась рядом, боясь прервать ее размышления хрустом листьев или снега.

— Я никогда не задумывалась о том, чтобы завести их. Было слишком рано, — прошептала Джейми, глядя перед собой, и блики огня играли на зелени ее глаз, как на арфе, подсвечивая их теми эмоциями, которые понять мне было еще не дано. — Но все меняется, когда ты встречаешь правильного мужчину. Ты смотришь на него, когда сталкиваешься с ситуациями, которые, казалось, разрешить невозможно, и вдруг понимаешь – «я готова к ним, я готова ко всему на свете, но только если он будет рядом».

— Так ты подумала рядом с отцом? — спросила я тихо. — Когда узнала, что у тебя буду я?

— Да, но не только в тот раз. Я думала так очень часто и до, и после этого. Ты — лучшее, что он когда-либо для меня делал, — ухмыльнулась Джейми, и я смутилась, радуясь, что в полумраке не видно моего румянца. Она коснулась моих волос, ласково потрепав, как в детстве. — Когда-нибудь ты узнаешь, как это — смотреть на кого-то и понимать, что он видит в тебе целый мир. Что ему или ей неважно, что ты делала до этого; что это существо понятия не имеет обо всех этих ужасах, а, даже если бы имело, то не осудило бы тебя, потому что ты для него и есть смысл. Это было прекрасно.

— Это и сейчас есть, — возразила я, нахмурившись. — Ты и сейчас мой смысл, мам.

Джейми хмыкнула и спустила руку с моих волос, снова завороженно уставившись в огонь.

— Нет, — парировала она, и прежде, чем я успела возмутиться, добавила: — И это хорошо. Я не должна быть твоим смыслом. Я не смогу тебе стать им, а вот он... Он сможет.

Я проследила за ее взглядом и с замиранием сердца поняла, что она кивком указывает на Кочевника, спящего на подстилке возле моего отца. Бронзовые волосы, растрепанные, частично закрыли от меня его контрастно-угольные ресницы и бледный шрам, тянущийся от уголка тонких губ до впалой скулы и делящий лицо на две половины.

Я нервно сглотнула.

— Он красавчик, — ухмыльнулась Джейми. — Но идиот. Хотя, как говорит моя подруга, все мужчины на Земле отчасти идиоты. Бери того, кто хотя бы это признает.