***
Кацуки все проебал.
Осознание этого накатило тогда, когда дышать стало так тяжело, что от воздуха полыхало в глотке огнем из преисподней. Когда руки тряслись так, что могли с легкостью отбить чечетку (и да, он знал, что это делают ногами). Когда ебаное сердце немного умирало, разрываясь в грудной клетке, разрывало саму грудную клетку, разрывало самого Бакуго.
Кацуки никогда не считал себя идиотом.
Кацуки никогда не считал себя придурком.
Кацуки всю свою жизнь был идиотом и придурком, но понял это только сейчас.
Если бы у него была машина времени, он бы ею не воспользовался, потому что, какая, нахрен, машина времени, это же не ебаная сказка, где все заканчивается свадьбой, детишками и хэппи эндом.
(А вы никогда не задумывались над тем, что происходит с героями после окончания сказки?)
Кацуки сжимал в кулаки трясущиеся пальцы, впивался до крови в ладони и крыл матом весь белый, блять, свет. И совсем немного проклинал себя, но в сложившейся ситуации, если честно, это было правильно.
Они с Шото начали встречаться на втором году обучения в Академии. Ну вообще то, что они встречаются, признавал только Шото, потому что Бакуго считал это слишком по-пидорски.
А он же не какой-нибудь пидор. А вот Шото да, ему нормально.
Поэтому и тот факт, что он сам лез целовать Тодороки при любом удобном случае, скидывал на физиологическую потребность. Вообще-то им по шестнадцать, у них гормоны, так что какие, блять, к нему могут быть претензии. Тодороки просто всегда оказывался рядом, просто всегда ему отвечал и всегда смотрел такими глазами, что у Кацуки дрожали ноги, сводило живот и немного кружилась голова.
Но это гормоны, так что идите все нахер.
Так думал Кацуки и сваливал, пока держали негнущиеся ноги. А если Тодороки, который все еще смотрел так, что хотелось сдохнуть-родиться-и-снова-сдохнуть, хватал его за руку, то непременно получал по лицу.
А еще он кусал губы до крови и жмурил глаза до плывущих черных точек перед ними (позже он начал сжимать рубашку на груди в том месте, где в припадке билось умирающее сердце).
Бакуго никогда не оставался ночевать в комнате Тодороки и никогда не позволял ему ночевать у себя.
— Свали, кровать маленькая.
— Я могу спать на боку.
— Свали, блять, от тебя жарко, — Бакуго отвернулся к стене и потянул одеяло на себя.
— Моя правая сторона...
— Плевать я хотел на нее.
Тодороки поджал губы и посмотрел на широкую спину.
— Почему мы не можем спать вместе после занятия любовью?
— Какого, нахрен, занятия?! — Бакуго подорвался с места, повернулся к нему полыхающим от злости лицом. — Это просто секс, так что съеби отсюда!
А когда Шото закрыл за собой дверь, Бакуго прокричал, чтобы больше такой хуйни не слышал.
После окончания Академии Тодороки предложил съехаться, потому что больше не хотел жить с отцом.
(«Я хочу жить с тобой» читалось в его глазах).
Бакуго заявил, что это опять, блять, слишком по-пидорски.
— Мы не друзья, мы не лю... встречаемся, так нахрена?
Тодороки не стал спрашивать, кто же они тогда друг для друга, потому что был уверен, что ответ забьет последний гвоздь в его гроб.
И останется только присыпать землей.
Когда через месяц ему пришла смска «ладно, давай съедемся», Тодороки чуть не выронил телефон из рук.
Бакуго же смотрел на свои руки и не понимал, нахера он вообще это написал. Нахера он это отправил. Что он, блять, вообще только что сделал?
Они съехались.
Шото постоянно желал ему доброго утра и хорошего дня.
Шото всегда, когда оказывался в квартире раньше, кричал «с возвращением».
Шото с синяками под глазами однажды сказал, сжимая белую больничную простынь, что волновался так, что сердце чуть не остановилось.
Шото несколько раз говорил, что любит его.
Кацуки говорил ему заткнуться, потому что это слишком, блять, по-пидорски (и совсем у него не сжимались внутренности от этих слов, нет).
Когда Шото прошептал, что умрет без него, Кацуки рассмеялся. И добавил, что, если сдохнет Шото, он пойдет и трахнет ту новую девку-героя, потому что та уже давно по нему сохнет.
Тодороки молчал. А когда оставался один, зажимал руками рот.
В постели Бакуго сжимал бедра Тодороки и оставлял на них синяки. Кусал в доверительно подставленную шею и плечи, не обращая внимания на кривившееся лицо. Целовал так, что потом же слизывал кровь с губ. У Бакуго сносило башню от того, с каким трепетом отдавался ему этот придурок, стучало в висках от его преданного взгляда и красного лица. Он переворачивал его на живот и вдавливал лицом в подушку, подхватывая зубами загривок.
Тодороки про себя называл это занятием любовью и целовал в ямку за ухом, потому что знал, что Бакуго это нравится.
Однажды Кацуки случайно встретил Деку на улице; мистер-я-всех-спасу стал значительно выше и, черт возьми, сильнее. Он шел домой, неся в руках пакеты с продуктами, и был искренне рад встретить старого друга. Бакуго его энтузиазма не разделял и собирался свалить от болвана куда подальше.
— Кач-чан, — позвал его посерьезневший Мидория (от этого всегда было не по себе), когда тот уже развернулся к нему спиной, — пожалуйста, перестань вести себя так грубо по отношению к Тодороки-куну.
Бакуго остановился и открыл рот, будто ему в спину прилетел нож.
— Что ты несешь, ублюдок?!
— Хватит делать ему больно.
— Да кто ему что делает?! — Кацуки развернулся, в одно мгновение оказался рядом с Мидорией, чтобы раскрасить его морду, но тот перехватил удар. И посмотрел в глаза так открыто и с таким ебучим укором, что Кацуки захотелось врезать ему сильнее прежнего. — Он тебе растрепал?
— Нет. Я сам понял, что вы вместе.
— Мы не вместе! — Кацуки выхватил заискрившуюся руку из захвата и ощутил, как в груди все полыхает.
Мидория чувствовал людей.
Мидория беспокоился о них больше, чем за себя.
Мидория лез в чужие проблемы, бороздил раны и помогал (да кому тут сдалась твоя блядская помощь?).
— Кач-чан, если ты не изменишься, Тодороки-кун уйдет от тебя.
Кач-чан, если ты не изменишься, ты кое-что проебешь.
Бакуго тогда заявил, что пусть катится, куда хочет.
Что он ему нахер не нужен.
Что он заебал настолько, что терпит этого пидора с трудом.
Сейчас он стоял, смотрел в темноту и совсем немного себя ненавидел.
(Ладно, блять, он сильно ненавидел себя,
хватит так нагло врать самому себе).
Потому что Тодороки действительно ушел.
Шото уходил, медленно собирая вещи. Шото уходил, аккуратно складывая их в чемодан. Шото уходил, не отвлекая Бакуго от залипания в ноутбуке (он хотел, чтобы его остановили).
Шото ушел и тихо закрыл за собой дверь.
А Бакуго читал комментарии на сайте героев и пил газировку. В этом месяце он упал на третье место, что задевало его самолюбие, его самооценку и вообще какого хрена он третий, кто составляет эти гребаные списки.
Он проснулся с утра и понял, что пиздец как замерз.
Потом осознал, что проспал.
Чайник пришлось ставить самому, потому что чашку с кофе ему никто не оставил.
А еще никто не пожелал доброго утра, хорошего дня, не спросил, как прошли дела на ебучей работе, от кого он спасал на этот раз и много всякой нужной херни, к которой он привык за последние несколько лет.
Ну и забил.
Через неделю он валялся на диване и листал новости с телефона.
А потом было чувство, будто на него упала наковальня. Или кувалда. Или еще какая тяжелая херня, потому что осознание накрыло ледяной волной и отправило на дно Марианской впадины. Он подскочил и безумными глазами уставился в пустоту.
Потому что Тодороки действительно ушел.
Потому что Бакуго действительно проебался.
Бакуго сорвался с места, споткнулся, упал и чуть не расшиб себе висок.
Лучше бы расшиб; тогда бы не хотелось лезть на стенку, как какой-нибудь человек-мать-его-паук.
Вывалился ночью на улицу, не завязав шнурки на кедах. Побежал в темноту, сам не зная куда.
А в горле стоял комок, и дышать было тяжело, и двигаться, вообще-то, тоже.
(Еще было тяжело просто быть, но сейчас не об этом).
В голове было пусто.
В голове, сука, все это время было пусто.
Всю свою жизнь он вел себя как конченный мудак, но за последние пять лет ему можно было выдать медаль за ублюдство. Он готов подняться на пьедестал. И на этот раз он не будет вырываться.
Деку говорил. Деку предупреждал. Деку, Деку, Деку, Деку,
блять.
Кацуки развернулся и помчался в сторону дома мистера-я-всех-спасу. Едва удержался от того, чтобы не сорвать дверь с петель. Закричал что-то про половинчатого ублюдка.
Дверь открыл Мидория. Посмотрел так, что захотелось вырыть себе могилу, залезть в нее и закопать ее самому.
В голове настойчиво крутилось заслужил.
В голове настойчиво крутилось этого мало.
Ты такой ублюдок крутилось.
Мидория схватил ветровку и вышел на улицу, прикрыв за собой дверь.
Шото стоял посередине гостиной, бездумно смотря на столик перед собой. Он выглядел потерянным, растерянным, взволнованным. Бакуго подскочил к нему, схватил за грудки, пытаясь заглянуть в разноцветные глаза, (давай, посмотри так, чтобы захотелось сдохнуть и воскреснуть) и почувствовал, как его пальцы разжали, а руки отвели в стороны.
Бакуго будто оглушило ударной волной.
Кацуки кричал, что Тодороки чертов ублюдок, еблан и какого черта он вообще разворачивается и уходит. Какого хера он его игнорирует.
Какого,
блять,
хрена.
Он смотрел в прямую уходящую напряженную спину и сжимал зубы.
Смотрел и впивался в оставленные на руках кровоточащие царапины.
Смотрел и ощущал, как глаза начинают гореть.
Кацуки подскочил к нему и схватил за плечи, останавливая в коридоре.
Он нес какой-то бессвязный бред, что Тодороки придурок, что полный кретин, что мудак, что ненавидит его так сильно, что готов переломать все кости. Говорил, что он самый ублюдочный герой, и какой он, блять, вообще герой.
Красно-белый затылок расплывался перед глазами, а он все продолжал орать, что ублюдок ему нахрен не нужен.
Уткнулся лбом в спину и, срываясь на рыдания, повторился, что ненавидит.
Обессиленно стукнул кулаками по спине и сжал зубы, ощущая, как катятся по лицу слезы.
Бакуго просил, чтобы Шото не уходил.
Шепотом умолял его простить.
Клялся, что больше не будет таким уебком.
Он глотал слезы и думал, что, если Тодороки пошлет его, это будет заслуженно, что он имеет на это право, и вообще так ему, Кацуки, и надо.
Бакуго почувствовал, как напряженная спина расслабилась. Как к нему неуверенно повернулись и как прижали к себе. Как позволили уткнуться носом в шею и сжать в кулаках ткань мокрой футболки, оставляя на ней пятна крови.
Тодороки трясущимися руками обхватил Бакуго, заходящегося в беззвучных рыданиях.
Кацуки чуть все не проебал.