Принцесса

Моя принцесса, как и полагается героиням дешевых драм, умерла осенью. По сюжету шел дождь, что способствовало созданию атмосферы. Как раз был тот период осени, когда на деревьях нет ни листочка, а асфальт темно-темно серый, насквозь пропитанный водой. В тот день он пропитался еще и кровью. И слезами... Можно отнести к воде, но это не было бы так драматично. А она любила трагедии.

Моя принцесса, маленькая девочка, в сапогах с подкладкой из натурального меха и с ног до головы облитая дорогим парфюмом, любила делать больно другим и себе, потому что в этом была своя эстетика. В страдании есть красота, если уметь страдать красиво. И она умела. Как глупые подростки в "депрессии", она укутывалась в теплый плед, заваривала чай, обязательно черный, обязательно с сахаром и лимоном, и садилась на широкий подоконник, чтобы умными глазами печально смотреть вдаль. Будто там есть что-то важное. Но на самом деле ей нравилось только то, как это выглядит со стороны. Поэтому ее грусть была лишь следствием безделья и скуки, а проходила так же быстро, стоило лишь съесть кусочек шоколадки, услышать знакомый голос из динамиков сотового или, взяв большую упаковку чипсов с сыром и литровую диетическую колу, приступить к просмотру нового сериала. Красиво она любила не только страдать, но и проводить досуг. Эстет, что сказать...

Но девочка все равно закрыла глаза навсегда. И в этом не было ни капли красоты. Ее лицо опухло, покрытое ссадинами, выглядело непропорционально большим в свете луны. По щекам стекали капли дождя (драма) и капли крови (уже не так поэтично). Я прислонялся губами к ногтям, без маникюра, искусанным почти до основания, что говорило о ее второй плохой привычке после страданий. Целовал худые пальцы и каждую морщинку на бледных руках, которые в свете проклятой луны казались абсолютно белыми. Нечаянно продолжал искать пульс, но его уже не было. Только я не любил страдать, поэтому хотел найти в ней признаки жизни. Неудачно.

Моя принцесса не была одинокой. Она всегда находилась в центре внимания, окруженная любовью и заботой. Все признавались ей в чувствах, на праздничных вечерах, под масками, в подсобках, без одежды... На что девочка лишь краснела, шепотом благодаря, всегда с разной интонацией, ведь ей льстило подобное отношение. Но никогда искренне, ведь она не могла выражать чувства словами и постоянно поражалась, как просто это делают остальные.

У нее были родители - Тина и Макс - прекрасные люди, всегда улыбчивые, гостеприимные и обожающие свою маленькую девочку. Как из стандартных реклам быстрых завтраков или фруктовых соков. Они казались такими искренними... Но Макс слишком любил виски и тщательно изучал каждую каплю очередной бутылки новой марки. А после засыпал прямо в кресле у камина, поскольку был неспособен доползти до постели. Да и не видел в этом смысла, ведь Тина куда-то исчезала по вечерам. Выжидала момента, пока все уснут, и громко хлопала входной дверью, оставляя позади недоуменно смотрящую в окно дочь и храпящего в беспамятстве мужа. Иногда возвращалась утром, что свойственно для банальных мелодрам, до пробуждения Макса и своей маленькой девочки. Иногда возвращалась через несколько дней. Они все равно каждый раз делали вид, что ничего не происходит, потому что не любили перемены, а так было легче. Тем более, после выяснения всех нюансов и решения проблем мог исчезнуть повод для красивых страданий и поглощения алкоголя. А никто в этом не был заинтересован.

В тот вечер Тина и Макс тоже были заняты. Тем же. Пока принцесса сворачивалась в позу эмбриона от боли, лежа на холодном мокром асфальте. Ее ребра крошились под глухими ударами, а холодный ветер пробирал до дрожи. Волосы путались, сбивались, клеились к лицу, попадали в рот и горло, вызывая тошноту. А она не могла кричать, ведь легкие, казалось, сжались, скомкались под натиском, не хватало кислорода для насыщения, не то что для крика. Лишь слабый стон, всхлипы в конвульсиях и попытки ухватить как можно больше жизни сухими бледными губами.

Я видел, что она разбита еще задолго до того, как появились увечья. Это было заметно по легкой маске меланхолии, о которой окружающие говорили: "Это временно. Возрастное, наверное. Пройдет", - утыкаясь в экраны смартфонов, листая ленту новостей в соц.сетях или графики роста стоимости акций на бирже. Я различал грусть в одиноких скобочках после сообщений в переписке, в холодности и задумчивости, в наушниках, с которыми она никогда не расставалась, в том, как она могла радостно и увлеченно о чем-то рассказывать, смеясь, а после резко замирала, устремляла взгляд в одну точку и полностью погружалась в себя. Ненадолго. Пять-десять секунд. Но мне хватало этих моментов, едва заметных мелочей, чтобы увидеть то, что не видел (или не хотел видеть?) никто.

У моей маленькой принцессы был бог, которому она молилась, забавно закрывая глаза и по-детски соединяя ладошки, когда ей было страшно. У нее были друзья, что давали ей смешные клички, ставили лайки на аватарки, сопровождали во время шоппинга, смеялись, обнимая, на камеру и поздравляли с днем рождения ровно в полночь. Ее любили мужчины, особенно один, преподаватель английского. Часто хвалил, ставил пятерки, оставлял после пар, целовал в шею и шептал, насколько сильно она ему нужна, клялся, что стоит ей только позвонить в любое время дня и ночи, попросить о помощи, и он тут же примчится. Карманный спаситель, который дома включал режим "не беспокоить" и прятал телефон от жены.

Девочка дрожащими руками вводила графический ключ, открывала список контактов и, перебирая сотни имен, номеров самых близких и родных, понимала, что звонить некому, да и незачем. Разбивала экран об асфальт, чтобы не было соблазна потревожить того, кому не нужна. Кого-либо. Стирала следы туши с лица рукавом розовой кофты. Ненавидела розовый (ведь в моду среди любителей пострадать вошел черный), но использовала. В нем есть что-то мечтательное, что-то печальное, какая-то эстетика.

Сейчас этот свитер испачкан грязью, кровью, косметикой, усеян следами ботинок и чьими-то слезами... Наверное. В нем же она просила меня помочь, она просила спасти и вытащить ее отсюда. Говорила, что больше так не может, что слишком тесно, страшно, больно. Но я сбросил все на ее любовь к страданиям. Мне было жаль, но дождь, печаль, депрессия, меланхолия на дне чашки чая, вязаный красный шарф, слишком пафосные речи, чересчур громкие истерики, излишне грустные песни и бесконечная тяга к осени и размышлениям наталкивали на неутешительные выводы: ей нравится быть несчастной. Каждое движение как идеально отточенный маневр, каждое слово как часть спектакля. Экспрессия и эмоции, сменяющиеся медленным погружением в собственную фантазию, самовыдуманную трагедию. И я любил эту театральность, готовый подыгрывать, готовый жалеть. Тогда мне было сложно понять все до конца.

С кирпичной стены с трудом удавалось прочесть странные надписи как обрывки пророчеств. Граффити. Для кого-то ничего не значащие рисунки, для кого-то - самые яркие моменты жизни. С каплями крови, дождя и слез...

Она умерла осенью, как и полагается героям дешевых драм. Шел дождь, что создавало подходящую атмосферу. В гордом одиночестве и с полной грудью страданий, это идеально соответствовало ее печальному образу. В смерти моей принцессы была своя эстетика, которой ей, увы, не суждено насладиться.

Да, раньше я не любил страдания...