Продолжение.
ГЛАВА 19.
В эти первые дни осады, когда янки то тут, то там обрушивались на южан, разрывы снарядов наводили на Скарлетт такой ужас, что она всякий раз зажимала уши руками, съеживалась в беспомощный комочек и ждала, что с минуты на минуту ее разорвет на куски и прах развеет по ветру. Заслышав еще далекий свист снаряда, она влетала в спальню Мелани, бросалась рядом с ней на кровать, и, тесно прижавшись друг к другу, вскрикивая:
«Ой! Ой!», они зарывались головой в подушки. А Присси с Уэйдом спускалась в погреб, забивалась там, скорчившись, в угол, среди мрака и паутины, и выла в голос, а Уэйд икал и всхлипывал.
Задыхаясь в жарком пуху подушек, слыша визг смерти у себя над головой, Скарлетт безмолвно проклинала Мелани, по милости которой она не могла спуститься вниз, где было безопаснее. Но доктор запретил Мелани вставать с постели, а Скарлетт — оставлять ее одну. К страху быть разорванной на куски снарядом примешивался не менее отчаянный страх, что у Мелани в любую минуту могут начаться роды. Стоило Скарлетт подумать об этом, и спина у нее становилась липкой от пота. Ну что ей делать, если Мелани начнет рожать? Скарлетт чувствовала, что она скорее даст Мелани умереть, чем отважится выйти на улицу, чтобы позвать доктора, когда снаряды сыплются там с неба, как апрельский дождь. И она знала также, что Присси можно избить до полусмерти, но и она не высунет носа на улицу. Так что же делать, если у Мелани начнутся роды?
Как-то вечером, собирая на поднос ужин для Мелани, Скарлетт шепотом поделилась своими опасениями с Присси, и, к ее удивлению, негритянка помогла рассеяться страхам.
— А что ж тут такого, мисс Скарлетт, не пужайтесь, без доктора обойдемся. А я-то на что? Я эти дела знаю. Мамка-то моя кто — повивальная бабка. И я тож, как вырасту, буду детей принимать — а то нет? Меня мамка учила. Так что положьтесь на меня.
Скарлетт облегченно вздохнула, узнав, что опытные руки придут ей на помощь, но тем не менее ей страстно хотелось, чтобы это испытание поскорее осталось позади. Сходя с ума от страха при каждом разрыве снаряда, она всем существом своим отчаянно рвалась домой, в тихую обитель Тары, и каждую ночь, отходя ко сну, молилась о том, чтобы ребенок появился на свет на следующий день и она, освободившись от своего обещания, могла покинуть Атланту. Тара казалась таким надежным, таким далеким от всех этих ужасов и бедствий пристанищем.
Никогда еще Скарлетт не желала ничего так страстно, как очутиться сейчас под родительским кровом, возле матери. Рядом с Эллин она не знала бы страха, что бы ни произошло. После целого дня, наполненного воем и оглушительным грохотом рвущихся снарядов, она ложилась спать с твердым намерением наутро сказать Мелани, что не может больше выдержать ни единого дня этой жизни, что она уезжает домой, а Мелани пусть перебирается к миссис Мид. Но как только ее голова опускалась на подушку, перед глазами у нее возникало лицо Эшли: бледное, напряженное, словно от какой-то невысказанной боли, но с легкой улыбкой на губах — таким она видела его в миг их последней встречи… «Вы позаботитесь о Мелани, я могу надеяться? Вы такая сильная, Скарлетт. Обещайте мне». И она пообещала. А Эшли уже нет в живых. Где-то в чужом краю он лежит в земле. Но и оттуда он наблюдает за ней, не позволяет ей нарушить данное ему слово. И живому ли, мертвому, она будет ему верна, чего бы это ей ни стоило. Так день убегал за днем, а Скарлетт оставалась в Атланте.
В своих ответах на письма Эллин, умолявшей ее возвратиться домой, она старалась преуменьшать опасности осадного положения, описывала состояние Мелани и кончала обещанием приехать, как только младенец появится на свет. Эллин, всегда чувствительная к узам родства — будь то кровным или сводным, — против воли соглашалась с ее доводами, но настойчиво требовала, чтобы Присси с Уэйдом немедленно были отправлены домой. Это требование получило самое жаркое одобрение со стороны Присси, у которой теперь при каждом неожиданном звуке зубы начинали выбивать дробь, и она тупела до полного идиотизма. Почти целый день она сидела, сжавшись в комочек в погребе, и если бы не старуха Бетси, наши дамы начали бы пухнуть с голоду.
Скарлетт не менее Эллин рада была бы отправить Уэйда домой, и не столько ради его безопасности, сколько потому, что вечный страх, в котором пребывал ребенок, действовал ей на нервы. Взрывы снарядов приводили Уэйда в состояние безмолвного ужаса, и даже в минуты затишья он все время цеплялся за юбку Скарлетт, настолько испуганный, что не мог даже плакать. Вечером он боялся ложиться в постель, боялся темноты, боялся уснуть, чтобы ночью его не похитили янки, а негромкое жалобное хныканье ребенка во сне сводило Скарлетт с ума. Она и сама была напугана не меньше, чем он, но ее злило, что его осунувшееся, испуганное личико беспрерывно напоминало ей об этом. Да, разумеется, Уэйду место в Таре! Нужно отправить его туда с Присси, а затем Присси тут же должна возвратиться обратно, чтобы быть возле Мелани, когда придет срок.
Но не успела Скарлетт снарядить двух путешественников в путь, как разнеслась весть, что войска янки повернули на юг и ведут теперь бои вдоль железной дороги между Атлантой и Джонсборо. А что, если янки захватят поезд, на котором поедут Уэйд и Присси? При одной мысли об этом Скарлетт и Мелани побелели — ведь каждому было известно, какие зверства учиняют янки над беззащитными детишками — хуже даже, чем над женщинами. И Скарлетт побоялась отослать ребенка домой. Он остался в Атланте и ковылял за ней по дому, боясь хоть на миг выпустить из ручонки ее юбку — маленький, испуганный, безмолвный, как привидение.
День за днем осажденный город плавился в июльском зное, а душными ночами громыхание пушек сменялось зловещей тишиной, и мало-помалу жизнь в Атланте стала входить в колею. И снова всем стало казаться, что теперь, когда случилось самое страшное, бояться больше нечего. Все со страхом ждали осады, и вот город уже осажден, а жизнь в конце концов идет своим чередом. Идет почти что по-прежнему. Все понимали, что живут на вулкане, но пока вулкан не начал извергаться, они, в сущности, ничего предпринять не могли. Так чего же попусту тревожиться? Быть может, извержения еще и, не произойдет. Вон ведь как генерал Худ сдерживает янки, не подпускает их к городу! А кавалерия не подпускает их к дороге на Мейкон! Шерману никогда ею не овладеть!
Но под напускной беспечностью перед угрозой рвущихся снарядов, под притворным безразличием к полуголодному существованию и к янки, стоявшим в полумиле от города, в сердцах жителей Атланты, несмотря на всю безграничность их веры в людей в изодранных серых мундирах, заполнявших окопы, неосознанно тлела тревожная неуверенность в завтрашнем дне. И под бременем голода, горя, страха, среди мучительных всплесков и спадов надежды тревога эта точила души.
Скарлетт же, глядя на суровые лица своих друзей, мало-помалу обрела мужество, спасительный инстинкт самосохранения дал ей силы приспособиться к обстоятельствам, согласно пословице: чему быть, того не миновать. Конечно, она и сейчас еще вздрагивала при каждом залпе, но уже не кидалась к Мелани — зарыться головой в подушки. Теперь, сдерживая волнение, она только произносила дрогнувшим голосом:
— Это, кажется, где-то близко, да?
Страх ее ослабел еще и потому, что все стало представляться ей в каком-то призрачном, нереальном свете, как во сне — слишком страшном сне, чтобы он мог быть явью. Казалось невероятным, чтобы все это на самом деле происходило с ней, Скарлетт О’Хара, чтобы смерть действительно подстерегала ее каждый час, каждую минуту. У нее еще не укладывалось в сознании, что спокойное течение жизни могло претерпеть такие изменения в столь короткий срок.
Казалось невозможным — чудовищным и невозможным, — что чистая голубизна предрассветного неба будет осквернена черным дымом орудий, который грозовым облаком повиснет над городом, что солнечный полдень, напоенный таким пронзительным ароматом жимолости и вьющихся роз, может таить в себе смертельную угрозу, что улицы могут оглушать воем снарядов, несущих гибель, разрывающих людей и всякую живую тварь на куски.
Не стало тихих, дремотных часов послеобеденного покоя, ибо даже если грохот битвы порой затихал, Персиковая улица во все часы дня полнилась шумом: гремели влекомые куда-то пушки; ехали санитарные фургоны; брели раненые, приковылявшие из окопов; убыстренным шагом проходили войсковые части, перебрасываемые на оборону укреплений из одного конца города в другой; сломя голову, словно от их проворства зависела судьба Конфедерации, скакали в штаб вестовые.
Жаркими ночами наступало временное затишье, но тишина эта была зловещей — слишком глубокой, слишком полной, словно и древесные лягушки, и узкокрылые кузнечики, и сонные пересмешники — все были слишком испуганы, чтобы слить свои голоса в привычном летнем ночном хоре. Лишь время от времени звук одиночного выстрела где-то из последней линии обороны нарушал тишину.
И не раз глубокой ночью, когда Мелани спала, все огни в доме были потушены и над городом стояла мертвая тишина, Скарлетт, лежа без сна, слышала скрип отодвигаемой щеколды на калитке, а следом за этим тихий, настойчивый стук в парадную дверь.
Какие-то безликие люди в военной форме поднимались на крыльцо, и чужие, самые разные голоса взывали к ней из мрака. Порой выступавшая вперед тень изъяснялась изысканно вежливо:
— Мадам, глубоко сожалею, что отважился потревожить вас, но не позволите ли мне напиться и напоить коня?
Порой слышалась отрывистая, грубоватая горская речь, порой непривычный, чуть гнусавый говор долинных жителей далекого южного Уайтграсса, а порой певучие, протяжные звуки чужого голоса заставляли сжиматься сердце Скарлетт, воскрешая в памяти прибрежные города и образ Эллин.
— Барышня, у меня тут дружок, хотел дотащить его до госпиталя, да боюсь, далековато, как бы он раньше не загнулся. Может, оставите его у себя?
— Сударыня, жрать страсть охота. Мне бы кукурузной лепешки кусочек, ради бога, ежели я вас не обездолю.
— Простите мое вторжение, мадам, но, быть может, вы позволите провести ночь у вас на веранде… Я увидел розы, запахло жимолостью, и это так напомнило мне мой дом, что я отважился…
Нет, эти ночные видения не могли быть явью. Ей привиделся страшный сон, и все эти люди — без лица, без плоти, люди-голоса, усталые голоса, звучащие из душного мрака, — были просто частью кошмара. Напои их, дай поесть, постели им на веранде, перевяжи раны, поддержи облепленную грязью голову умирающего! Нет, это не могло происходить с нею наяву!
Однажды, в конце июля, призрак, постучавший ночью в дверь, оказался дядей Генри Гамильтоном. Дядей Генри — только без зонта, без саквояжа и без брюшка. Розовые щеки его обвисли и болтались, словно бульдожий подгрудок, и длинные седые волосы были неописуемо грязны. По нему ползали вши, он был почти совсем бос, голоден, но все так же несгибаем духом.
— Старые дураки, вроде меня, палят из старых пушек — идиотская война, — сказал он, но и Скарлетт и Мелани чувствовали, что он по-своему получает от этой войны удовольствие. В нем нуждались, как в молодом, и он делал то же, что и молодые. Да, ни в чем не отставал от молодых — куда там до него дедушке Мерриуэзеру, весело сообщил он. Дедушку совсем замучил ишиас, и капитан хотел даже отправить его домой. Но дедушка отказался наотрез. Он прямо сказал, что ему легче выносить проклятия и брань капитана, чем слащавые заботы снохи и ее неотвязные просьбы, чтобы он перестал жевать табак и мыл бороду с мылом каждый день.
Дядя Генри пробыл у них недолго, так как получил увольнительную всего на четыре часа — половину этого времени он добирался из окопов и столько же ему предстояло добираться обратно.
— Дорогие мои, я теперь не так скоро увижусь с вами, — заявил он, сидя в спальне Мелани и с наслаждением болтая натруженными ступнями в тазу с холодной водой, поставленном перед ним Скарлетт. — Нашу роту сегодня утром выводят из окопов. — Куда? — с испугом спросила Мелани, хватая его за руку.
— Что ты в меня вцепилась! — сварливо буркнул дядя Генри. — По мне вши ползают. Война была бы чудесным пикником, кабы не вши и не дизентерия. Куда нас отправляют? Видишь ли, мне об этом не докладывали, но догадываться я могу. Если я еще кое-что понимаю, то сегодня утром мы двинемся маршем на юг, к Джонсборо.
— Господи, почему к Джонсборо?
— Потому что там состоится большое сражение, мисс. Янки всеми силами будут стараться захватить железную дорогу. А уж если они ее захватят, прости-прощай Атланта!
— Ой, дядя Генри, неужели вы считаете, что это может произойти?
— Вздор, мои дорогие! Никогда! Как это может произойти, когда там буду я. — Дядюшка Генри ухмыльнулся, глядя на их испуганные лица, потом стал серьезен. — Это будет суровая битва, девочки, и мы должны ее выиграть. Вам, конечно, известно, что янки захватили все железные дороги, кроме Мейконской? Но это еще не все. Вы, возможно, не знаете, что они держат в своих руках и все тракты, и проселочные дороги, и даже верховые тропы — все, за исключением Мак-Доновской. Атланта — в мешке, и тесемки мешка затягиваются у Джонсборо. Если янки сумеют захватить и эту дорогу, они затянут тесемки и поймают нас в мешок, как опоссума. Так что мы не намерены отдавать им дорогу… Словом, мы, быть может, не скоро увидимся, детки. Вот я и пришел попрощаться с вами и убедиться, что Скарлетт не оставила тебя, Мелани.
— Ну конечно, она здесь, со мной, — с нежностью в голосе проговорила Мелани. — Вы не тревожьтесь о нас, дядя Генри, берегите себя.
Дядюшка Генри вытер мокрые ноги о лоскутный коврик и со стоном напялил свои разваливающиеся башмаки.
— Мне пора, — сказал он. — Надо еще отшагать пять миль. Скарлетт, заверни-ка мне с собой чего-нибудь поесть. Ну, что найдется.
Поцеловав на прощание Мелани, он спустился на кухню, где Скарлетт заворачивала в салфетку несколько яблок и кукурузную лепешку.
— Дядя Генри, дела в самом деле так… так плохи?
— Так плохи? Черт побери, да! Не будь гусыней. Армия при последнем издыхании.
— Вы думаете, они доберутся до Тары?
— Ну, знаешь ли… — начал было дядюшка Генри, раздраженный этой особенностью женского ума, способного думать лишь о собственных интересах, когда на карту поставлено кое-что поважнее. Однако, поглядев на удрученное, испуганное лицо Скарлетт, старик смягчился. — Конечно, нет. Тара в пяти милях от железной дороги, а янки нужна только дорога. Ты, душечка, смыслишь в этих делах не больше, чем табуретка. — Он помолчал. — Я притопал ночью не затем, чтобы просто сказать вам обеим «до свиданья». Я принес Мелли тяжелую весть, но, поглядев на нее, просто не смог ничего ей сообщить. Так что придется тебе взять это на себя.
— Неужели Эшли?.. Вы что-нибудь узнали? Он… он умер?
— Вовсе нет. Откуда бы я мог узнать про Эшли, стоя по самый зад в грязи в окопах? — раздраженно ответствовал старый джентльмен. — Нет. Это его отец. Джона Уилкса больше нет с нами.
Скарлетт опустилась на стул, уронив сверток с едой на колени.
— Я пришел, чтобы сообщить об этом Мелани, и не смог. Придется это сделать тебе. И вот, передай ей.
Дядюшка Генри достал из кармана небольшую миниатюру покойной миссис Уилкс, пару золотых запонок и массивные золотые часы с цепочкой, на которой покачивались, позвякивая, брелоки. Узнав часы, сколько раз виденные ею в руках старого Джона Уилкса, Скарлетт наконец осознала, что отца Эшли больше нет в живых. Это оглушило ее, и она сидела не шевелясь, не в силах произнести ни слова. Дядюшка Генри кашлянул и поерзал на стуле, не решаясь поглядеть на нее, боясь увидеть слезы и совсем расстроиться.
— Он был храбрый человек, Скарлетт. Передай это Мелли. Скажи, чтобы она написала его дочкам. И хороший солдат, несмотря на свои годы. Его убило снарядом. Угодило прямехонько в него и в лошадь. Лошадь я пристрелил сам, бедняжку. Славная была кобылка. Напиши-ка, пожалуй, и миссис Тарлтон про ее лошадку. Она в этой кобыле души не чаяла. Ну, давай, заворачивай мою еду, девочка. Мне пора обратно. Полно, полно, не принимай это так близко к сердцу. Какой еще смерти может пожелать себе старик, как не плечом к плечу с молодыми парнями?
— Нет, он не должен был умереть! И совсем не должен был идти на войну! Он должен был жить, и растить внука, и мирно умереть в своей постели! Господи, зачем он пошел на фронт! Он не считал, что Юг должен отделиться, и ненавидел войну и…
— Многие из нас мыслят совершенно так же, но что из того? — Дядюшка Генри сердито высморкался. — Думаешь, мне, в моем возрасте, доставляет большое удовольствие подставлять лоб под пули? Но в нашем положении у джентльмена нет выбора. Поцелуй меня на прощание, детка, и не тревожьтесь обо мне. Я вернусь с этой войны целым и невредимым.
Скарлетт поцеловала старика и слышала, как он в темноте затопал вниз по лестнице и как звякнула щеколда калитки. С минуту она стояла не двигаясь, глядя на вещи, оставшиеся на память о Джоне Уилксе. Потом поднялась наверх к Мелани.
В конце июля пришла дурная весть — предсказания дядюшки Генри сбылись, янки повернули на Джонсборо. Они перерезали железную дорогу в четырех милях от города, но были отброшены кавалерией конфедератов, и инженерные войска под палящим солнцем восстановили путь.
Скарлетт сходила с ума от тревоги. Три дня прошли в томительном ожидании, в снедавшем сердце страхе. Затем пришло ободряющее письмо от Джералда. Неприятельские войска не дошли до Тары. Шум сражения был слышен, но они не видели ни одного янки.
Джералд так хвастливо, с таким упоением описывал, как конфедераты очистили железную дорогу от янки, словно он сам, собственноручно и единолично, одержал эту победу. На трех страницах он возносил хвалу храбрым войскам конфедератов и лишь в конце письма коротко обмолвился о том, что Кэррин больна. По мнению миссис О’Хара, у нее тиф. Болезнь протекает не тяжело, у Скарлетт нет оснований для тревоги, только она ни под каким видом не должна возвращаться домой, даже если ехать станет безопасно. Миссис О’Хара теперь очень рада тому, что Скарлетт и Уэйд не возвратились домой, когда началась осада Атланты. Миссис О’Хара просит Скарлетт сходить в церковь, помолиться о том, чтобы Кэррин скорее выздоровела.
Читая эти строки, Скарлетт почувствовала угрызения совести: ведь она уже который месяц не посещала храма. Прежде она сочла бы это смертным грехом, но теперь такое небрежение почему-то перестало казаться ей непростительным. Однако под влиянием письма она тотчас поднялась к себе в комнату и наспех прочитала «Отче наш», но, встав с колен, не испытала на этот раз того успокоения, которое обычно приносила ей молитва. Последнее время у нее появилось ощущение, что господь не печется о ней больше — ни о ней, ни о конфедератах, ни о Юге, невзирая на все ежечасно возносимые ему молитвы.
В тот вечер Скарлетт сидела на веранде с письмом Джералда, засунутым за корсаж, время от времени нащупывая его и тем как бы приближая к себе Тару и Эллин. Горевшая в гостиной лампа бросала призрачные золотые отблески на темную, увитую диким виноградом веранду, аромат вьющихся роз и жимолости окружал Скарлетт словно стеной. Тишина вечера казалась бездонной. После заката солнца не прогремело ни единого выстрела, даже ружейного, и весь мир будто отодвинулся куда-то далеко-далеко. Покачиваясь в качалке, Скарлетт перебирала в уме известия, полученные из Тары, и чувствовала себя несчастной и бесконечно одинокой; появись сейчас хоть одна живая душа, пусть даже миссис Мерриуэзер, она была бы ей рада. Но миссис Мерриуэзер дежурила в этот вечер в госпитале, а миссис Мид готовила дома торжественный ужин для Фила, приехавшего на побывку с передовой. Мелани спала. Никакой надежды, что заглянет хоть случайный прохожий. Уже неделю никто не наведывался в их дом, ибо каждый мужчина, способный держаться на ногах, либо сидел в окопах, либо сражался с янки под Джонсборо.
Такое полное одиночество было непривычным для Скарлетт, и оно угнетало ее. Оставаясь одна, она невольно начинала предаваться размышлениям, а думы ее были слишком тягостными в эти дни. Как у всех людей, у нее появилась потребность вспоминать прошлое и тех, кого уже не стало.
В этот вечер, среди окружавшего ее безмолвия, стоило Скарлетт закрыть глаза, и она легко переносилась мыслями в Тару, и ей казалось, что она снова там, в сельской тиши, и жизнь течет как прежде, не меняясь. И вместе с тем что-то говорило ей, что и там прежняя жизнь не вернется никогда. Она вспоминала четырех братьев Тарлтонов — и рыжеволосых близнецов, и Тома с Бойдом, — и острая жалость теснила ей грудь. Ведь любой из близнецов, Сью или Брент, мог бы стать ее мужем. Но теперь, когда кончится война и она возвратится домой, их неистовое «Эге-гей!» уже не донесется к ней из-за поворота кедровой аллеи. И Рейфолд Калверт, который так божественно танцевал, никогда уже не пригласит ее на вальс. И мальчики Манро, и маленький Джо Фонтейн, и…
— Ах, Эшли! — всхлипнула она, уронив голову на руки. — Никогда, никогда не свыкнусь я с мыслью, что вас больше нет!
Скрипнула калитка, и Скарлетт, вскинув голову, поспешно утерла рукой слезы. Она поднялась с качалки и увидела, что Ретт Батлер с широкополой соломенной шляпой в руке направляется по тропинке к дому. Она не видела его ни разу с того дня, когда выпрыгнула из его кабриолета у Пяти Углов. Тогда она заявила, что знать его больше не желает. Но сейчас ей так нестерпимо хотелось перемолвиться словом хоть с кем-нибудь, чтобы как-то отвлечься от мыслей об Эшли, что она постаралась выбросить это воспоминание из головы. А Ретт, по-видимому, тоже забыл об их размолвке или, по крайней мере, делал вид, что забыл, и как ни в чем не бывало опустился на верхнюю ступеньку лестницы у ее ног. — Так вы, значит, не сбежали в Мейкон! Я слышал, что мисс Питти уехала, и, естественно, полагал, что и вы с ней тоже. А сейчас увидел огонек и решил зайти, справиться. Почему же вы остались?
— Из-за Мелани. Она… Ну, вы понимаете.., она не может никуда ехать сейчас.
— Тысяча чертей! Уж не хотите ли вы сказать, что миссис Уилкс тоже здесь? — воскликнул он, и в неярких отблесках лампы Скарлетт увидела, каким хмурым стало его лицо. — Что за безумие! Это крайне опасно в ее состоянии.
Скарлетт молчала в замешательстве: не могла же она обсуждать состояние Мелли с мужчиной! Ее смущало и то, что Ретт говорил так, словно мог что-т?? понимать в таких делах. Это было совсем не к лицу холостому мужчине.
— Не слишком-то любезно с вашей стороны, что вы даже не подумали обо мне — для меня ведь это тоже может быть опасно, — язвительно заметила она наконец.
Он лукаво прищурился.
— Ну, я в любых условиях поставлю на вас против янки.
— Уж не знаю, принять это за комплимент или как, — неуверенно сказала она.
— Ни в коем случае, — сказал он. — Когда же вы наконец перестанете по каждому пустячному поводу ждать от мужчин комплиментов?
— На смертном одре, — сказала она и улыбнулась, думая о том, чти всегда найдутся мужчины, которые будут расточать ей комплименты, даже если Ретт никогда этого не делает.
— Ох, это женское тщеславие! — вздохнул Ретт. — Однако ценю вашу прямоту.
Он достал портсигар, вынул черную сигару, поднес к носу, понюхал. Чиркнула спичка. Прислонившись к перилам, обхватив руками колени, он некоторое время молча курил. Скарлетт снова стала тихонько покачиваться в качалке, и ночь окутала их своим мраком и тишиной. Пересмешник, пробудившись от дремоты где-то в лабиринте жимолости и вьющихся роз, издал одну робкую, мелодичную ноту и снова умолк, словно передумав. Из темноты внезапно долетел негромкий смех Ретта.
— И вы, значит, остались здесь из-за миссис Уилкс! Более странную ситуацию трудно себе представить!
— Не вижу в этом ничего странного, — возразила она, мгновенно внутренне ощетинившись.
— Не видите? Значит, вы не умеете взглянуть на вещи со стороны. У меня уже давно сложилось впечатление, что вы с трудом переносите миссис Уилкс. Вы считаете ее глупой и бесцветной, а ее патриотические чувства нагоняют на вас тоску. Вы никогда не упускаете случая обмолвиться каким-нибудь уничижительным словечком по ее адресу, и мне, естественно, кажется загадочным, как это вы решились на такой бескорыстный поступок и остались с ней в осажденном городе. Ну, признайтесь, почему вы это сделали?
— Потому что она сестра Чарли и, значит, все равно что и мне сестра, — с большим, как ей казалось, достоинством ответила Скарлетт, чувствуя, что у нее зарделись щеки.
— Вы хотите сказать: потому что она вдова Эшли? Скарлетт вскочила, стараясь подавить закипавший в ней гнев. — Я уже готова была простить вам невоспитанность, которую вы допустили в прошлый раз, но теперь не прощу. Я бы никогда не позволила вам переступить этот порог, если бы не чувствовала себя в эту минуту такой несчастной…
— Сядьте, успокойтесь и не ершитесь, — сказал он совсем другим тоном и, потянув ее за руку, заставил опуститься в качалку. — Почему вы несчастны?
— Я сегодня получила письмо из дома. Янки там, совсем близко, и моя младшая сестра больна тифом, и… и… Словом, если бы я теперь и захотела поехать домой, мама не позволит мне из боязни, что я заражусь. О господи, а мне так хочется домой!
— Полно, не стоит из-за этого плакать, — сказал Ретт, и голос у него подобрел. — Здесь, в Атланте, вам безопаснее, чем дома, даже если янки возьмут город. Ну, что вам янки, а вот тиф может вас и не пощадить.
— Как это — что мне янки! Да как вы осмеливаетесь говорить такую ересь!
— Дорогое дитя, янки вовсе не исчадия ада. У них нет ни рогов, ни копыт, как вам, должно быть, это представляется. Они в общем-то мало чем отличаются от южан, если, конечно, не считать плохих манер и чудовищного произношения.
— Но ведь янки же меня…
— Изнасилуют? Не обязательно. Хотя, понятно, такое желание может у них возникнуть.
— Если вы будете говорить гадости, я уйду в дом! — воскликнула Скарлетт, благодаря небо за то, что тьма скрывает ее пылающие щеки.
— Скажите откровенно: разве вы не это имели в виду?
— Разумеется, нет!
— Разумеется, это! Не к чему злиться на меня за то, что я разгадал ваши мысли. Ведь именно так думают все наши чистые, деликатные дамы-южанки. У них это не выходит из головы. Бьюсь об заклад, что даже такие почтенные вдовы, как миссис Мерриуэзер…
Скарлетт ахнула про себя, припомнив, как всякий раз, когда в эти дни тяжких испытаний несколько матрон собирались вместе, они неизменно принимались шепотом сообщать друг другу о подобных происшествиях, и всегда оказывалось, что это было либо в Виргинии, либо в Теннесси, либо в Луизиане, словом, где-то далеко от родных мест. Там янки насиловали женщин, подымали младенцев на штыки и сжигали дома вместе с их обитателями. Конечно, все знали, что так бывает, хотя и не кричали об этом на всех перекрестках. И если у Ретта есть хоть капля порядочности, он не может не знать, что это правда. И не должен заводить таких разговоров. А тем более — это не предмет для шуток.
Она слышала, как он тихонько посмеивается. Временами он вел себя просто чудовищно. В сущности, почти всегда. Это отвратительно — мужчина не должен догадываться, о чем думают и говорят между собой женщины. Иначе начинаешь чувствовать себя перед ним раздетой. Ни один мужчина не обсуждает такие вещи с порядочными женщинами. Скарлетт злило, что Ретт прочитал ее мысли. Ей хотелось казаться загадкой для мужчин, но она понимала, что Ретт видит ее насквозь, словно она из стекла.
— Раз уж у нас зашла об этом речь, — продолжал Ретт, — есть тут в доме кто-нибудь, кто бы заботился о вас и опекал? Достопочтенная миссис Мерриуэзер или миссис Мид? Они всегда поглядывают на меня так, словно уверены, что я являюсь сюда с самыми дурными намерениями.
— Миссис Мид обычно навещает нас по вечерам, — сказала Скарлетт, обрадованная тем, что разговор перешел в другое русло. — Но сегодня она не могла. Ее сын вернулся домой на побывку.
— Какая удача, — негромко произнес Ретт, — застать вас одну. Что-то в его голосе заставило сердце Скарлетт забиться сильнее от приятного предчувствия, и кровь прилила у нее к щекам. Она не раз слышала такие нотки в голосе мужчин и знала, что за этим обычно следует объяснение в любви. О, вот было бы здорово! Если только он признается ей в любви, тут-то уж она помучит его, тут-то она сведет с ним счеты за все насмешки, которыми он изводил ее целых три года. Она хорошо поводит его за нос! Она постарается вознаградить себя даже за то невыносимое унижение, которое ей пришлось испытать по его милости в тот памятный день, когда она дала пощечину Эшли. А потом скажет — очень вежливо и дружелюбно, — что не питает к нему никаких чувств, кроме сестринских, и удалится в полном блеске своей победы. Она нервически хмыкнула в приятном предвкушении того, что последует дальше.
— Перестаньте хихикать, — сказал Ретт, взял ее руку, повернул ладонью вверх и поцеловал. Прикосновение его теплых губ обожгло ее, и трепет пробежал по телу. Его губы продвинулись выше, к запястью… Она знала, что они ощущают неистовое биение ее пульса, и попыталась выдернуть руку. Это совсем не входило в ее расчеты — этот предательский жар в груди и желание взлохматить ему волосы, почувствовать его губы на своих губах.
«Я ведь ни капельки не влюблена в него, — в смятении пронеслось у нее в голове. — Я люблю Эшли». Почему же так дрожат у нее руки и холодеет под ложечкой?
Она услышала его тихий смех.
— Не вырывайтесь! Я не сделаю вам ничего дурного!
— Попробуйте только! Я нисколько не боюсь вас, Ретт Батлер! Еще не родился тот мужчина, которого бы я испугалась! — воскликнула она, досадуя на себя за то, что голос у нее так же предательски дрожит, как и руки.
— Восхитительная уверенность в себе! Но не кричите слишком громко. Миссис Уилкс может услышать. И прошу вас, успокойтесь. — Казалось, ее растерянность и гнев забавляют его.
— Я вам нравлюсь, Скарлетт, признайтесь?
Это было уже больше похоже на то, чего она ждала.
— Ну, иногда, немножко, — осторожно сказала она. — Когда вы не ведете себя как подонок.
Он снова рассмеялся и прижал ее ладонь к своей твердой щеке.
— А ведь я, сдается мне, нравлюсь вам именно потому, что я подонок. Вам в вашей упорядоченной жизни встречалось так мало истинных, отъявленных подонков, что именно это качество странным образом и притягивает вас ко мне.
Разговор снова принимал неожиданный оборот, и она опять сделала безуспешную попытку вырвать руку.
— Неправда! Мне нравятся благовоспитанные мужчины, такие, на которых можно положиться, что они всегда будут вести себя как джентльмены.
— Вы хотите сказать: мужчины, которыми вы можете вертеть, как вам заблагорассудится. Впрочем, в сущности, это одно и то же. Но не важно.
Он снова поцеловал ее ладонь. И снова по спине у нее приятно поползли мурашки.
— И все же я нравлюсь вам. А могли бы вы полюбить меня, Скарлетт?
«Наконец-то! — промелькнула торжествующая мысль. — Теперь он мне попался!» И с наигранной холодностью она ответила:
— Конечно, нет. Во всяком случае, пока вы не измените своего поведения.
— Но я не имею ни малейшего намерения его менять. Следовательно, вы не можете полюбить меня. Я, собственно, на это и рассчитывал. Так как, видите ли, хотя меня неудержимо влечет к вам, я вас тем не менее не люблю, и было бы поистине жестоко заставлять вас вторично страдать от неразделенной любви. Не так ли, моя дорогая? Вы позволите мне называть вас «дорогая», миссис Гамильтон? Впрочем, я ведь буду называть вас «дорогая», даже если вам это не очень нравится, так что, в общем-то, все равно, я спрашиваю это просто для соблюдения приличий.
— Вы не любите меня?
— Разумеется, нет. А вы думали, что я вас люблю?
— Слишком много вы о себе воображаете!
— Ну ясно, думали! Как больно мне разрушать ваши иллюзии! Мне следовало бы полюбить вас, потому что вы очаровательны и обладаете множеством восхитительных и никчемных дарований! Но на свете много столь же очаровательных, столь же одаренных и столь же никчемных дам, как вы. Нет, я вас не люблю. Но вы нравитесь мне безмерно — мне нравится эластичность вашей совести и ваших моральных правил, нравится ваш эгоизм, который вы весьма редко даете себе труд скрывать, нравится ваша крепкая жизненная хватка, унаследованная, боюсь, от какого-то не очень далекого ирландского предка-крестьянина.
Крестьянина! Да это же просто оскорбительно! От возмущения она пролепетала что-то бессвязное.
— Не прерывайте меня! — попросил он, стиснув ей руку. — Вы нравитесь мне потому, что я нахожу в вас так много черт, которые сродни мне, а сродство притягательно. Я вижу, что вы все еще чтите память богонравного и пустоголового мистера Уилкса, вероятнее всего уже полгода покоящегося в могиле. Но в вашем сердце должно найтись местечко и для меня, Скарлетт. Перестаньте вырываться, я делаю вам предложение. Я возжелал вас с первой же минуты, сразу, как только увидел в холле в Двенадцати Дубах, где вы обольщали беднягу Чарли Гамильтона. Я хочу обладать вами — ни одной женщины я не желал так, как вас, и ни одной не ждал так долго.
От неожиданности у нее перехватило дыхание. Несмотря на все его оскорбительные слова, он все же любит ее и просто из упрямства не хочет открыто признаться в этом — боится, что она станет смеяться над ним. Ну, вот теперь она ему покажет, сейчас он у нее получит.
— Вы предлагаете мне стать вашей женой? Он выпустил ее руку и расхохотался так громко, что она вся съежилась в своем кресле-качалке.
— Упаси боже, нет! Разве я не говорил вам, что не создан для брака?
— Но… но… так что же…
Он поднялся со ступеньки и, приложив руку к сердцу, отвесил ей шутовской поклон.
— Дорогая, — сказал он мягко, — отдавая должное вашему природному уму и потому не пытаясь предварительно соблазнить вас, я предлагаю вам стать моей любовницей!
Любовницей!
Это слово обожгло ей мозг, оно было оскорбительно, как плевок в лицо. Но в первое мгновение она даже не успела почувствовать себя оскорбленной — такое возмущение вызвала в ней мысль, что он считает ее непроходимой дурой. Конечно, он считает ее полной идиоткой, если вместо предложения руки и сердца, которого она ждала, предлагает ей это! Ярость, уязвленное тщеславие, разочарование привели ее ум в такое смятение, что, уже не заботясь о высоких нравственных принципах, которые он попрал, она выпалила первое, что подвернулось ей на язык:
— Любовницей? Что за радость получу я от этого, кроме кучи слюнявых ребятишек?
И умолкла, ужаснувшись собственных слов, прижав платок к губам. А он рассмеялся — он смеялся прямо до упаду, вглядываясь в темноте в ее растерянное, помертвевшее лицо.
— Вот почему вы мне нравитесь! Вы — единственная женщина, позволяющая себе быть откровенной. Единственная женщина, умеющая подойти к вопросу по-деловому, не пускаясь в дебри туманных рассуждении о нравственности и грехе. Всякая другая сначала бы упала в обморок, а затем указала бы мне на дверь.
Скарлетт вскочила с кресла, сгорая от стыда. Как это у нее вырвалось, как могла она сказать такую вещь! Как могла она, получившая воспитание у Эллин, сидеть и слушать эти унизительные речи, да еще с таким бесстыдством отвечать на них! Она должна была бы закричать. Упасть в обморок. Или молча, холодно встать и уйти. Ах, теперь уже поздно!
— Я и укажу вам на дверь! — выкрикнула она, уже не заботясь о том, что Мелани или Миды у себя в доме могут ее услышать. — Убирайтесь вон! Как вы смеете делать мне такие предложения! Что это я такое себе позволила… как вы могли вообразить… Убирайтесь! Я не желаю вас больше видеть! Никогда! Все кончено на этот раз. И не вздумайте являться сюда с вашими несчастными пакетиками с булавочками, с ленточками, все равно я никогда вас не прощу… Я… я все, все расскажу папе, и он убьет вас!
Он поднял с пола свою шляпу, поклонился, и она увидела, как в полумраке, под темной полоской усов, блеснули в улыбке его зубы. Он явно не был пристыжен, все это только забавляло его, и ее слова пробуждали в нем лишь любопытство.
Боже, как он мерзок! Она резко повернулась и направилась в дом. Ей хотелось с треском захлопнуть за собой дверь, но дверь держалась на крюке, крюк заело в петле, и она, задыхаясь, старалась приподнять его.
— Разрешите вам помочь? — спросил Ретт.
Чувствуя, что, пробудь она здесь еще секунду, ее хватит удар, Скарлетт бросилась вверх по лестнице и уже на площадке услышала, как Ретт аккуратно притворил за ней дверь
ГЛАВА 20.
Когда жаркий август с бесконечным грохотом канонады подходил к концу, шум боя внезапно стих. Тишина, в которую погрузился город, казалась пугающей. При встречах на улице люди неуверенно, с беспокойством смотрели друг на друга, не зная, что их ждет. Тишина после дней, наполненных визгом снарядов, не принесла облегчения натянутым нервам — напряжение словно бы даже усилилось. Никто не знал, почему умолкли батареи неприятеля; никто ничего не знал и о судьбе войск — известно было только, что много солдат поднято из окопов, опоясывающих город, и переброшено к югу для обороны железной дороги. Никто не знал, где шли теперь бои, если они вообще шли, и на чьей стороне перевес в войне, если она еще идет.
Новости передавались теперь из уст в уста. Не стало бумаги, не стало типографской краски, не стало рабочих. Газеты с начала осады не выходили, и самые дикие слухи возникали невесть откуда и расползались по городу. В наступившей внезапно тишине толпы людей начали осаждать главный штаб генерала Худа, требуя информации; толпы собирались у телеграфа и на вокзале в надежде хоть что-нибудь узнать, получить хоть какую-то добрую весть — ведь каждому хотелось верить: умолкнувшие пушки Шермана говорит о том, что янки бегут, войска конфедератов гонят их назад к Далтону. Но вестей не было. Молчали телеграфные провода, не шли поезда по единственной оставшейся в руках конфедератов дороге на юг, почтовая связь была прервана.
Август с его пыльной безветренной жарой, казалось, задался целью задушить внезапно примолкший город, обрушив весь свой изнуряющий зной на усталых, истерзанных людей. Из Тары не было писем, и Скарлетт сходила с ума, хоть и старалась не подавать виду, — казалось, целая вечность прошла с тех пор, как началась осада; казалось всю свою жизнь Скарлетт жила под неумолчный грохот пушек, пока внезапно не пала на город эта зловещая тишина. А ведь всего тридцать дней минуло с начала осады. Всего тридцать дней! Тридцать дней в городе, окруженном красными зияющими рвами окопов, не смолкала канонада, тридцать дней вереницы санитарных фур и запряженных волами повозок тянулись к госпиталям, окропляя пыльные мостовые кровью, а похоронные взводы, еле держась на ногах от усталости, волокли на кладбище еще не успевшие остыть трупы и сваливали их, словно поленья, в наспех вырытые неглубокие канавы, тянувшиеся бесконечными рядами одна за другой.
И всего четыре месяца, как янки двинулись на юг от Далтона! Всего четыре месяца! Скарлетт вспоминала этот далекий день, и ей казалось, что это было где-то в другой жизни. Нет, не может быть, чтобы всего четыре месяца! С тех пор прошла целая жизнь.
Четыре месяца назад! Да ведь четыре месяца назад Далтон, Резака, гора Кеннесоу были лишь географическими названиями или станциями железных дорог. А потом они стали местами боев, отчаянных, безрезультатных боев, отмечавших путь отступления войск генерала Джонстона к Атланте. А теперь и долина Персикового ручья, и Декейтер, и Эзра-Черч, и долина ручья Ютой уже не звучали как названия живописных сельских местностей. Никогда уже не воскреснут они в памяти как тихие селения, полные радушных, дружелюбных людей, или зеленые берега неспешно журчащих ручьев, куда отправлялась она на пикники в компании красивых офицеров. Теперь эти названия говорили лишь о битвах: нежная зеленая трава, на которой она сиживала прежде, исполосована колесами орудий, истоптана сапогами, когда штык встречался там со штыком, примята к земле трупами тех, кто корчился на этой траве в предсмертных муках… И ленивые воды ручьев приобрели такой багрово-красный оттенок, какого не могла придать им красная глина Джорджии. Говорили, что Персиковый ручей стал совсем алым после того, как янки переправились на другой берег. Персиковый ручей, Декейтер, Эзра-Черч, ручей Ютой. Никогда уже эти названия не будут означать просто какое-то место на земле. Теперь это места могил, где друзья покоятся в земле, это кустарниковые поросли и лесные чащи, где гниют тела непогребенных, это четыре предместья Атланты, откуда Шерман пытался пробиться к городу, а солдаты Худа упрямо отбрасывали его на исходные позиции.
Наконец, в измученный неизвестностью город проникла весть — тревожная весть, особенно для Скарлетт. Генерал Шерман снова ведет наступление, снова старается перерезать железную дорогу у Джонсборо. Теперь янки сосредоточились с этой стороны Атланты и вместо отдельных кавалерийских налетов готовят большой массированный удар. Войска конфедератов, покинув линию обороны, в свою очередь, готовятся всей своей мощью обрушиться па противника. Этим и объяснялось наступившее затишье.
«Почему именно у Джонсборо? — думала Скарлетт, и сердце ее сжималось при мысли о том, как близко это от Тары. — Почему они все время стремятся туда? Не могут они разве перерезать железную дорогу где-нибудь в другом месте?» Уже неделю из Тары не было вестей, а последняя коротенькая записочка от Джералда только усилила ее тревогу. Кэррин стало хуже, она очень, очень тяжело больна. А теперь бог весть еще когда доставят новую почту, бог весть когда сможет она узнать, жива ли Кэррин. Ах, почему, почему не уехала она домой, как только началась осада, махнув рукой на Мелани!
Под Джонсборо идут бои — это было все, что стало известно, но как разворачиваются события на поле боя, не мог сказать никто, и самые дикие слухи терзали город. Наконец из Джонсборо прискакал вестовой с утешительным известием: янки отброшены от железной дороги. Однако им удалось ворваться в Джонсборо — они сожгли вокзал, перерезали телеграфные провода и при отступлении взорвали железнодорожные пути на протяжении трех миль. Инженерные войска работают как одержимые, восстанавливая железнодорожную колею, но на это потребуется время, так как янки выдрали из земли шпалы, сложили из них костер, навалили поверх выдранные рельсы, раскалили их докрасна, а потом обвили ими телеграфные столбы, превратив их в подобие гигантских штопоров. А где сейчас достанешь новые рельсы, где сейчас достанешь какой-нибудь металл!
Нет, янки не дошли до Тары. Тот же самый вестовой, который привез депеши генералу Худу, заверил в этом Скарлетт. На другой день после сражения, как раз перед отъездом в Атланту, он встретил в Джонсборо Джералда, и тот попросил передать ей письмо.
Но что понадобилось папе в Джонсборо? Молодой офицер, отвечая на ее вопрос, отвел в сторону глаза. Джералд пытался найти в военных частях врача, который мог бы поехать с ним в Тару.
Стоя на залитой солнцем веранде и произнося слова благодарности за хлопоты, которые взял на себя этот офицер, Скарлетт почувствовала, что у нее слабеют колени. Кэррин умирает, иначе Джералд не стал бы искать доктора, доверился бы искусному врачеванию Эллин! Когда молодой офицер ускакал, подняв облачко красной пыли, она дрожащими пальцами вскрыла конверт. В Конфедерации иссякли запасы бумаги, и Джералд написал свое послание между строчек ее последнего письма к нему; прочесть его было нелегко.
«Дорогая дочка, твоя мать и обе сестры больны тифом. Они очень тяжело больны, но мы должны надеятся на лучшее. Когда мама слегла, она попросила меня написать тебе, чтобы ты ни под каким видом не приезжала домой, не подвергала себя и Уэйда опасности подхватить заразу. Она шлет тебе привет и просит помолиться за нее».
«Помолиться за нее!» Скарлетт вихрем взлетела по лестнице к себе в спальню, упала на колени возле кровати и взмолилась господу так горячо, как никогда еще не молилась за всю свою жизнь. Она не читала привычных молитв, просто повторяла снова и снова:
— Матерь божья, не дай ей умереть! Я всегда буду хорошей, только не дай ей умереть! Не дай ей умереть!.
Всю следующую неделю Скарлетт в ожидании вестей металась по дому, словно раненое животное, вздрагивала, услыхав стук копыт, опрометью сбегала ночью по лестнице, если какой-нибудь солдат стучался в дверь, но из Тары вестей больше не было, и ей мнилось, будто весь континент, во всю свою ширь, лег между нею и родным домом, хотя она и знала, что до поместья всего двадцать пять миль пыльной дороги.
Почта по-прежнему не работала, и никто не знал, где теперь войска конфедератов и где янки и что они замышляют, и только одно понимали все: тысячи солдат в серых мундирах и тысячи в синих сражаются где-то между Атлантой и Джонсборо. А из Тары не было вестей уже неделю.
Скарлетт достаточно нагляделась в госпитале на тифозных больных и понимала, что может случиться при этой болезни за неделю. Эллин больна, быть может, умирает, а она торчит здесь, в Атланте, с беременной женщиной на руках, и две армии отделяют ее от родного дома. Эллин больна — быть может, умирает.
Но как это могло случиться! Эллин же никогда не хворает. Все это было настолько невообразимо, что выбило почву из-под ног и создавало ощущение зыбкости. Кто угодно мог заболеть, только не она. Эллин ухаживала за больными — и они выздоравливали. Она не может заболеть. Скарлетт рвалась домой. Она рвалась в Тару с отчаянием испуганного ребенка, видящего перед собой лишь одну всегда надежную, тихую пристань.
Домой! В невысокий белый дом с развевающимися белыми занавесками на окнах, с густо поросшей клевером лужайкой, над которой неумолчно гудят пчелы, с маленьким черным сорванцом на ступеньках веранды, деловито охраняющим цветочные клумбы от уток и индюшат, к безмятежному покою красной земли и белоснежных хлопковых плантаций, миля за милей белеющих под солнцем! Домой!
Почему не уехала она домой в начале осады, когда все спасались бегством из города! Ничего бы не случилось, если бы она увезла с собой и Мелани, столько времени еще было впереди!
«О черт бы ее побрал! — в сотый раз подумала Скарлетт. — Почему не могла она уехать с тетей Питти в Мейкон! Ее место там, с ее родными, а вовсе не со мной. Я же ей не кровная родня. Чего она так за меня уцепилась? Уехала бы в Мейкон, а я бы поехала домой, к маме. Даже сейчас, да, даже сейчас я бы еще могла пробраться домой, плюнув на янки, если бы не этот ребенок у нее в животе. Генерал Худ дал бы мне сопровождающего. Генерал Худ очень воспитанный человек, я наверное уговорила бы его дать мне сопровождающего и белый флаг, чтобы я могла пересечь линию фронта. Так нет же — я должна сидеть тут и ждать появления этого младенца!.. О мамочка, мама, не умирай!.. Почему Мелани все никак не может родить? Сегодня же пойду к доктору Миду и спрошу, нет ли какого-нибудь способа ускорить это дело, чтобы я могла уехать домой.., если мне удастся раздобыть сопровождающего. Доктор Мид сказал, что роды будут тяжелые. Боже милостивый, а вдруг она умрет! Вдруг Мелани умрет. Умрет. И Эшли… Нет, об этом нельзя думать, это скверно. Но ведь Эшли… Нет, не хочу об этом думать, его же все равно, наверное, уже нет в живых. И он взял с меня слово, что я позабочусь о ней. Но… но если я не очень буду заботиться о ней и она умрет, а Эшли все еще жив… Нет, я не должна так думать. Это грешно. А я обещала господу быть хорошей, если он не даст маме умереть. Господи, хоть бы этот ребенок родился, наконец! Хоть бы уж я могла выбраться отсюда, уехать домой.., куда угодно, только подальше отсюда!» Она возненавидела этот зловеще притихший город, который так полюбился ей когда-то… Да он и не был похож на ту веселую, бесшабашно веселую Атланту, которая ее очаровала. Эти страшные, погруженные в безмолвие, словно по ним прошла чума, улицы, такие тихие, такие чудовищно тихие после грохота канонады. В шуме боя, в чувстве опасности было что-то бодрящее.
Наступившая тишина таила в себе только безмерный ужас. Город казался населенным призраками — призраками страха, тревоги, воспоминаний. У людей заострились лица, а те солдаты, что попадались Скарлетт на глаза, были похожи на выдохшихся бегунов, которые заставляют себя сделать отчаянный рывок на финишной прямой, когда состязание уже безнадежно проиграно.
Наступили последние дни августа, и стали доходить упорные слухи о жесточайших боях, каких еще не было за все время битвы за Атланту. Бои шли где-то на юге. В городе уже никто не пытался улыбаться или шутить — все напряженно ждали исхода боев. Теперь и здесь все понимали то, что на фронте поняли две недели назад: дни Атланты сочтены; если дорога на Мейкон будет отрезана, Атланта падет.
Утром первого сентября Скарлетт проснулась с гнетущим чувством страха, который поселился в ней накануне вечером, лишь только она опустила голову на подушку. Еще одурманенная сном, она подумала: «Из-за чего я так встревожилась вчера, ложась спать? Да, сражение. Вчера где-то произошла большая битва! Боже мой, кто же победил?» Она сразу села в постели, протирая глаза, и тяжесть снова сдавила ее сердце.
Воздух был душен даже в эти утренние часы, предвещая палящий полуденный зной, — раскаленное солнце в беспощадной, сверкающей синеве небес. Улица за окном безмолвствовала. Ни скрипа колес в тишине, ни топота марширующих ног, подымающих красную пыль. Из соседних домов не доносилось певучих негритянских голосов, из кухонь не тянуло аппетитным запахом утренней стряпни: все соседи, за исключением миссис Мид и миссис Мерриуэзер, уехали в Мейкон. Но и из этих двух домов не долетало ни звука. Дальше, в торговой части улицы, тоже было тихо: магазины и конторы закрыты, заколочены досками, а их владельцы рассыпались по округе с винтовками в руках.
В это утро тишина показалась Скарлетт еще более грозной, чем накануне, чем во все зловеще тихие дни минувшей недели; ей уже не захотелось, как прежде, понежиться, потянуться, зарыться поглубже в подушки, она торопливо поднялась с постели и подошла к окну в надежде увидеть хоть чье-то знакомое лицо, хоть что-нибудь, что могло бы поднять ее дух. Но улица была пустынна. Ей бросилось в глаза, что все еще зеленая листва деревьев пожухла под толстым слоем красной пыли, а цветы перед домом увяли без ухода.
«Гроза!» — подумалось ей, и, как у всякой сельской жительницы, следом пришла с детства привычная мысль: «Да, дождь нам сейчас необходим». Но в следующую секунду она уже поняла: «Дождь? Нет! Какой там дождь! Это пушки!» С бьющимся сердцем она перегнулась через подоконник, ловя ухом далекий гул, стараясь определить, с какой стороны он доносится. Но глухие раскаты были слишком далеки. «О господи! — взмолилась она. — Хоть бы из Мариетты! Или из Декейтера! Или с Персикового ручья! Только бы не с юга! О, лишь бы не с юга!» Она крепче ухватилась за раму окна, напрягая слух. Далекие раскаты стали слышней. И они доносились с южной стороны города.
Пушки с юга! А там, к югу от города, — Джонсборо и Тара и… Эллин!
Может быть, сейчас, сию минуту, янки уже в Таре! Она снова прислушалась, но кровь стучала у нее в висках, заглушая все звуки. Нет, это но из Джонсборо. Стрельба была бы слышна слабее, не так отчетливо: Джонсборо слишком далеко от Атланты. Но янки, должно быть, милях в десяти отсюда по дороге на Джонсборо, может быть, у маленького селения Рафэнд-Реди. Впрочем, оттуда до Джонсборо тоже едва будет десять миль.
Пушки били с юга. Быть может, это был похоронный звон, возвещавший конец Атланты. Но Скарлетт, теряя голову при мысли о грозящей ее матери опасности, понимала лишь одно: стреляют с юга — значит, близко от Тары. Ломая руки, она принялась ходить по комнате из угла в угол, и впервые за всю войну мысль о том, что армия конфедератов может потерпеть поражение, явилась ей во всем сбоем ужасном значении. Сознание, что солдаты Шермана, быть может, подходят к Таре, заставило ее впервые подумать о возможности столь страшного исхода войны, охватить разумом весь ужас происходящего, сделало то, чего не могли сделать ни рев снарядов, от которого разлетались стекла в окнах, ни голод, ни отсутствие одежды, ни сотни умиравших на ее глазах людей. Солдаты Шермана в нескольких милях от Тары! И если даже их побьют, они, отступая, могут выйти к Таре. И куда укрыться тогда Джералду с тремя больными женщинами на руках!
О, если бы только ей очутиться сейчас дома, с ними, пусть бы даже там были янки! Босиком, в ночной рубашке, путавшейся между ног, она металась по комнате, а страшное предчувствие беды все крепло и крепло. Она хочет домой, домой! К Эллин!
Снизу, из кухни, донесся звон посуды: Присси готовила завтрак. Но Бетси, кухарки миссис Мид, не было слышно. Тонкий, пронзительный голос Присси затянул уныло:
— «Еще день, ото дня свою ношу нести…» Ее пение действовало Скарлетт на нервы, печальные слова тревожно бередили душу, и, накинув капот, она выбежала на площадку лестницы, отворила дверь на черный ход и крикнула:
— Присси! Заткнись, перестань выть!
— Да, мэм, — угрюмо прозвучало в ответ, и Скарлетт глубоко вздохнула, устыдясь своей внезапной вспышки.
— Где Бетси?
— Не знаю. Не пришла.
Скарлетт направилась к спальне Мелани, приотворила дверь и заглянула в залитую солнцем комнату. Мелани в ночной рубашке лежала в постели, глаза у нее были закрыты, под глазами — черные круги, отекшее личико утратило свой нежный, напоминавший сердечко овал, стройное тело стало уродливо бесформенным. Поглядел бы Эшли на нее сейчас, мелькнула у Скарлетт злорадная мысль. Ни одна беременная женщина не казалась Скарлетт такой безобразной, как Мелани. Словно почувствовав на себе взгляд, Мелани открыла глаза, и слабая приветливая улыбка озарила ее лицо.
— Входи же, — позвала она, неуклюже поворачиваясь на бок. — Я проснулась на заре и все время думала, и знаешь, Скарлетт, я хочу попросить тебя кое о чем.
Скарлетт вошла в спальню и присела на залитую нестерпимо ярким солнцем постель.
Мелани взяла руку Скарлетт и мягко, доверчиво ее пожала.
— Дорогая, — сказала она, — я слышала стрельбу и очень расстроилась. Это со стороны Джонсборо?
— Угу, — пробормотала Скарлетт, и сердце у нее снова болезненно заколотилось.
— Я понимаю, как ты тревожишься. Я знаю, ты бы уехала домой еще на прошлой неделе, когда узнала, что твоя мама больна. Ты осталась только из-за меня, верно?
— Верно, — безжалостно подтвердила Скарлетт.
— Скарлетт, дорогая, ты так добра ко мне. Родная сестра не могла бы быть добрее и самоотверженнее тебя. И я еще больше люблю тебя за это. Мне очень больно, что я стою у тебя на пути.
Скарлетт смотрела на нее молча. «Она любит меня? Вот идиотка!» — Послушай, Скарлетт, я лежала и думала и решила обратиться к тебе с очень большой просьбой — Она снова, крепче, сжала ее руку. — Если я умру, ты возьмешь моего ребенка?
Широко раскрытые, лихорадочно блестевшие глаза Мелани были устремлены на нее с нежной и настойчивой мольбой.
Скарлетт выдернула руку, чувствуя, как ее охватывает страх. От неожиданности и испуга голос ее прозвучал грубо.
— Не будь идиоткой, Мелли! Ты не умрешь. Каждой женщине, когда она ждет первого ребенка, кажется, что она умрет Я знаю, со мной тоже так было.
— Нет, неправда. Ты никогда ничего не боишься. Ты это говоришь, просто чтобы подбодрить меня. А я не боюсь умереть, но боюсь за маленького, если Эшли… Скарлетт, обещай, что ты возьмешь себе моего ребенка, если я умру» Тогда я не буду бояться смерти. Тетушка Питти слишком стара, чтобы воспитать ребенка, а Милочка и Индия — они очень хорошие, только… Я хочу, чтобы моего малютку взяла ты. Обещай мне, Скарлетт. Если это будет мальчик, воспитай его похожим на Эшли, а если девочка… Я хочу, чтобы она была похожа на тебя, дорогая.
— Тысяча чертей! — вне себя воскликнула Скарлетт, вскакивая с постели. — Неужели мало нам несчастий, чтобы ты еще толковала о смерти!
— Прости меня, дорогая. Но дай слово. Мне кажется, все должно совершиться сегодня. Я чувствую, что сегодня. Пожалуйста, обещай.
— Ладно. Обещаю, — сказала Скарлетт, в полном замешательстве глядя на нее сверху вниз.
«Неужели Мелани в самом деле так глупа, неужели она не понимает, что я люблю Эшли? Или она все понимает и потому-то и думает, что я позабочусь о его ребенке?» Скарлетт с трудом подавила бешеное желание задать ей этот вопрос — он уже готов был слететь у нее с языка, но тут Мелани снова взяла ее руку и приложила к своей щеке. Взгляд ее стал спокоен.
— Почему ты думаешь, что это будет сегодня, Мелли?
— У меня с рассвета начались схватки, правда еще не очень сильные.
— Вот оно что! Почему же ты не позвала меня? Я сейчас пошлю Присси за доктором Мидом.
— Нет, пока не надо, Скарлетт. Ты знаешь, сколько у него дел, как они все там заняты работой. Просто сообщи ему, что он может нам понадобиться сегодня. И пошли за миссис Мид, попроси ее прийти, посидеть со мной. Она будет знать, когда настанет время посылать за доктором.
— Да перестань ты разыгрывать из себя святую. Сама знаешь, что доктор нужен тебе не меньше, чем им там в госпитале. Я пошлю за ним сейчас же.
— Ну пожалуйста, не надо. Иногда это длится целый день, и я не могу, чтобы доктор часами сидел здесь, в то время как он нужен всем этим беднягам в госпитале. Пошли только за миссис Мид. Она поймет, когда потребуется доктор.
— Что ж, будь по-твоему, — сказала Скарлетт.