Продолжение (3).
ГЛАВА 13.
По наущению миссис Мерриуазер доктор Мид принялся за дело, кое облеклось в форму письма в газету. Имя Ретта Батлера названо не было, но в кого пущена стрела, сомневаться не приходилось. Редактор, учуяв общественное значение назревшей драмы, поместил письмо на вторую полосу газеты, что само по себе было смелым новшеством, поскольку первые две полосы неукоснительно отводились под объявления о купле-продаже рабов, мулов, плугов, гробов, о домах — на продажу или внаем, — о лекарствах от не подлежащих оглашению болезней, об абортивных средствах и о средствах для восстановления утраченной мужской потенции.
Письмо доктора сыграло роль запевалы в хоре возмущенных голосов, зазвучавших по всему Югу и клеймивших позором спекулянтов, барышников и обладателей правительственных подрядов. После того как чарльстонский порт был практически полностью заблокирован канонерками северян, состояние дел в уилмингтонском порту — теперь уже главном порту южан — стало поистине скандальным. Спекулянты с набитыми деньгами карманами буквально наводнили Уилмингтон; они скупали все грузы с кораблей и припрятывали их, чтобы взвинтить цены. И цены взлетали вверх. Из месяца в месяц товаров становилось все меньше, потребности возрастали, росли и цены. Гражданское население вынуждено было выбирать одно из двух: либо обходиться без самого необходимого, либо покупать по спекулятивным ценам, и все бедняки и даже люди среднего достатка день ото дня испытывали все большие лишения. По мере роста цен деньги Конфедерации обесценивались, а стремительное падение курса влекло за собой дикую погоню за всевозможными предметами роскоши. Контрабандистам поручалось привозить насущно необходимое, А предметами роскоши разрешалось торговать только в виде исключения, но теперь уже все контрабандные суда были забиты денными товарами, вытеснившими то, что требовалось для нужд Конфедерации. И люди как одержимые расхватывали предметы роскоши, спеша сбыть имевшиеся у них в наличии деньги из боязни, что завтра цены подскочат еще выше, а деньги обесценятся совсем.
И в довершение всего, поскольку Уилмингтон с Ричмондом связывала всего одна железнодорожная колея, тысячи бочонков с мукой и банок с копченой грудинкой портились на промежуточных станциях из-за нехватки подвижного состава. Спекулянтам же каким-то чудом удавалось за двое суток доставлять свои вина, кофе и тафту из Уилмингтона в Ричмонд.
Теперь уже открыто говорили о том, о чем раньше украдкой шептались: Ретт Батлер не только продает по неслыханным ценам товар со своих четырех судов, но и скупает грузы у других контрабандистов и придерживает их, чтобы еще больше взвинтить цены. Говорили, что он стоит во главе синдиката с капиталом в миллион долларов и штаб-квартирой в Уилмингтоне, созданного для скупки контрабандных грузов прямо в порту, что синдикат имеет десятки товарных складов как в Уилмингтоне, так и в Ричмонде; все они доверху набиты продуктами и одеждой, и все это не выбрасывается на рынок, чтобы еще больше вздуть цены. Теперь уже не только гражданские лица, но и военные начинали ощущать лишения, и озлобление против Ретта Батлера и других спекулянтов росло.
«Среди лиц, находящихся на службе в торговом флоте Конфедерации и прорывающих блокаду наших портов, есть немало отважных патриотов, — писал доктор в своем письме, — бескорыстных людей, рискующих ради существования Конфедерации своей жизнью и состоянием. Их имена бережно хранятся в сердцах всех преданных Делу южан, и разве кто-нибудь пожалеет для них того скудного денежного вознаграждения, которое они получают ценой риска? Это бескорыстные джентльмены, и мы их чтим. О них я не говорю.
Но есть другие — есть негодяи, скрывающие под личиной борцов против блокады свое стремление к наживе, и я призываю весь наш народ, сражающийся за самое Правое Дело, ведущий справедливейшую из войн, обрушить свой праведный гнев и мщение на головы этих хищных стервятников, везущих нам атласы и кружева, когда наши воины погибают от отсутствия хинина, нагружающих свои суда вином и чаем, в то время как наши герои корчатся в муках из-за отсутствия морфия. Я призываю проклятия на головы этих вампиров, сосущих кровь солдат, сражающихся под знаменами Роберта Ли, этих отщепенцев, по милости которых самое слово «контрабандист» стало отдавать зловонием для каждого истинного патриота. Можем ли мы терпеть в нашей среде этих гиен, разгуливающих в надраенных сапогах, когда наши парни шагают босиком в атаку? Можем ли мы и далее сносить, что они опиваются шампанским и объедаются страсбургскими пирогами, в то время как наши солдаты дрожат от холода у лагерного костра и жуют тухлую свинину? Я призываю каждого патриота-конфедерата вышвырнуть их вон!» Атланта прочла письмо, вняла вещаниям своего оракула и, верная Конфедерации, поспешила вышвырнуть Ретта Батлера вон.
Из всех домов, двери которых были открыты ему в прошлом году, дом мисс Питтипэт оставался почти единственным, где его продолжали принимать и теперь, в 1863 году. И если бы не Мелани, то, вероятно, и в этот дом ему был бы закрыт доступ. Всякий раз при известии о его появлении в городе тетушка Питти падала в обморок. Ей хорошо было известно, что говорят ее друзья по поводу его визитов к ней, но у иге по-прежнему не хватало духу отказать ему в гостеприимстве. Стоило Ретту Батлеру появиться в Атланте, как тетушка Питти сурово сжимала свой пухленький ротик и заявляла во всеуслышание, что она встанет в дверях и не даст ему переступить порог. Но вот он появлялся перед ней с маленьким пакетиком в руках и неизменным комплиментом на устах, превозносил ее красоту и обаяние, и решимость бедняжки таяла как воск.
— Просто не знаю, что и делать, — жалобно вздыхала она. — Он смотрит на меня, и я умираю от страха при мысли, что он может натворить, если я откажу ему от дома. Про него такое говорят! Как вы думаете — он может меня ударить? Или… или… О, если бы Чарли был жив! Скарлетт, вы должны сказать ему, чтобы он больше не приходил, — сказать в самой вежливой форме. О боже! Я, право, думаю, что вы слишком поощряете его, и весь город об этом говорит, и если ваша матушка узнает, что она подумает обо мне? Мелли, ты не должна быть с ним так мила. Держись с ним холодно и отчужденно, и он поймет. Ах, Мелли, как ты считаешь, может быть, мне следует написать Генри, чтобы он поговорил с капитаном Батлером?
— Нет, я этого не считаю, — сказала Мелани. — И я, конечно, тоже не буду с ним груба. Я считаю, что все ведут себя с капитаном Батлером как перепуганные курицы. Я не верю всем гадостям, которые говорят про него миссис Мерриуэзер и доктор Мид. Он не стал бы прятать пищу от умирающих с голоду людей. Кто, как не он, дал мне сто долларов для сирот? Я уверена, что он не менее преданный патриот, чем любой из нас, и просто слишком горд, чтобы защищаться от нападок. Вы же знаете, как упрямы могут быть мужчины, если их разозлить.
Но тетушка Питти этого не знала и вообще не очень-то разбиралась в мужчинах, и она беспомощно разводила своими маленькими пухлыми ручками. Скарлетт же давно примирилась со склонностью Мелани видеть во всех только хорошее. Мелани, конечно, дурочка, но тут уж ничего не поделаешь.
Скарлетт знала, что Ретт Батлер далеко не патриот, но ей было на это наплевать, хотя она даже под страхом смерти никогда бы в этом не призналась. Для нее гораздо большее значение имело то, что он привозил ей из Нассау маленькие подарки — разные мелкие сувениры, которые можно было принимать, не нарушая правил приличия. Когда цены так непомерно возросли, как, спрашивается, будет она обходиться без шпилек, без булавок, без конфет, если откажет капитану Батлеру от дома? Нет, куда проще переложить всю ответственность на тетю Питти — ведь она же, в конце-то концов, глава дома, дуэнья и оплот их нравственных устоев. Скарлетт знала, что про визиты Ретта Батлера и про нее в городе идут сплетни, но она знала также, что Мелани Уилкс непогрешима в глазах Атланты и, пока Мелани берет под свою защиту капитана Батлера, на его визиты будут смотреть сквозь пальцы.
Тем не менее жизнь могла бы быть много приятнее, если бы капитан Батлер отрекся от своих еретических суждений. Ей не пришлось бы, прогуливаясь с ним по Персиковой улице, всякий раз испытывать конфуз оттого, что все так открыто его игнорируют.
— Даже если вы в самом деле так думаете, то зачем об этом говорить? — упрекала она его. — Думали бы себе все, что вам угодно, только держали бы язык за зубами, и как бы все было славно.
— Таков ваш метод, моя зеленоглазая лицемерка? Ах, Скарлетт, Скарлетт! Мне казалось, вы будете вести себя более отважно. Мне казалось, ирландцы говорят то, что думают, и посылают всех к дьяволу. Скажите откровенно: вам-то самой всегда ли легко держать язык за зубами?
— Да… понятно, нелегко, — неохотно согласилась Скарлетт. — Разумеется, можно околеть от тоски, когда они с утра до ночи лопочут о нашем Правом Деле. Но, бог ты мой, как вы не понимаете, Ретт Батлер, ведь если я в этом признаюсь, все перестанут со мной разговаривать и я на танцах останусь без кавалеров!
— Ах, конечно, конечно, а танцевать необходимо любой ценой. Что ж, я преклоняюсь перед вашим самообладанием, но, увы, не наделен им в такой же мере. И не могу рядиться в романтический плащ героя-патриота, дабы удобнее жилось. И без меня хватает дураков, которые из патриотических побуждений готовы рискнуть последним центом и выйдут из войны нищими. Они не нуждаются в том, чтобы я примкнул к ним — ни для укрепления патриотизма, ни для пополнения списка нищих. Пусть сами носят свой ореол героев. Они заслужили его — на этот раз я говорю вполне серьезно, и к тому же этот ореол — единственное, пожалуй, что через год-два у них останется.
— Просто отвратительно, что вы можете хотя бы в шутку говорить такие вещи, когда всем прекрасно известно, что Англия и Франция не сегодня-завтра выступят на нашей стороне, и тогда…
— Господи, Скарлетт! Да вы никак стали читать газеты! Я просто поражен. Никогда не делайте этого больше. Крайне вредное занятие для женского ума. К вашему сведению, я был в Англии всего месяц назад и могу вам сообщить, что Англия никогда не придет на помощь Конфедерации. Англия никогда не выступает на стороне побежденного. Потому-то она и Англия.
К тому же толстая немка, восседающая на английском престоле, чрезвычайно богобоязненная особа и не одобряет рабства. Пусть уж лучше английские ткачи подохнут с голоду из-за отсутствия хлопка, лишь бы, упаси боже, не шевельнуть пальцем в защиту рабства. А что касается Франции, то нынешнее бледное подобие Наполеона слишком занят внедрением французов в Мексику, ему не до нас — скорее даже на руку, что мы увязли в этой войне: она мешает мам выгнать его солдат из Мексики… Нет, Скарлетт, надежда на помощь извне — это все газетные измышления, рассчитанные на то, чтобы поддержать дух южан. Конфедерация обречена. Она, как верблюд, живет сейчас за счет своего горба, но это не может длиться вечно. Я еще полгодика попыхчу, прорывая блокаду, а потом закрою лавочку. Дольше рисковать нельзя. Я продам мои суда какому-нибудь дураку-англичанину, который возьмется за дело вместо меня. Так или иначе, меня это мало беспокоит. У меня уже достаточно денег в английских банках и золота. А никчемных бумажек я не держу.
И как всегда, это звучало очень убедительно. Другие могли бы назвать его речи изменническими, но Скарлетт в них угадывала правду и здравый смысл. И вместе с тем она понимала, что это очень дурно, что она должна бы оскорбиться и вознегодовать. Однако ничего такого она на самом деле не испытывала, но притвориться, конечно, могла, дабы почувствовать себя более респектабельной и настоящей леди.
— Я склонна думать, что доктор Мид был прав в отношении вас, капитан Батлер. Единственный способ для вас обелить себя — это завербоваться в армию, как только вы продадите свои судна. Вы были в Вест-Пойнте и…
— Вы говорите совсем как баптистский проповедник, вербующий новобранцев. А если я не стремлюсь обелять себя? Какой мне смысл сражаться ради сохранения общественного уклада, который сделал меня изгоем? Мне доставит удовольствие поглядеть, как он рухнет.
— Понятия не имею, что это за уклад — о чем вы говорите? — сказала она резко.
— Вот как? А ведь вы — часть его, так же как и я был когда-то, и могу побиться об заклад, что и вам он не больше по душе, чем мне. Почему я стал паршивой овцой в моей семье? По одной-единственной причине: потому что не хотел и не мог жить, сообразуясь с законами Чарльстона. А Чарльстон — это олицетворение Юга, его сгусток. Вы, верно, еще не познали до конца, какая это смертная тоска. От вас требуют, чтобы вы делали тысячу каких-то ненужных вещей только потому, что так делалось всегда. И по той же причине тысячу совершенно безвредных вещей вам делать не дозволяется. А сколько при этом всевозможных нелепостей! Последней каплей, переполнившей чашу их терпения, был мой отказ жениться на некоей девице, о чем вы, вероятно, слышали. Почему я должен был жениться на беспросветной дуре только из-за того, что по воле случая не смог засветло доставить ее домой? И почему я должен был позволить ее бешеному братцу пристрелить меня, если стреляю более метко, чем он? Конечно, настоящий джентльмен дал бы себя продырявить и тем стер бы пятно с родового герба Батлеров. Ну, а я… я предпочел остаться в живых. Итак, я жив и получаю от этого немало удовольствия… Когда я думаю о своем брате, живущем среди достопочтенных чарльстонских тупиц и благоговеющем перед ними, вспоминаю его тучную жену, его неизменные балы в день святой Цецилии и его бескрайние рисовые плантации, я испытываю удовлетворение от того, что покончил с этим навсегда. Весь уклад жизни нашего Юга, Скарлетт, такой же анахронизм, как феодальный строй средних веков. И достойно удивления, что этот уклад еще так долго продержался. Он обречен и сейчас идет к своему концу. А вы хотите, чтобы я прислушивался к краснобаям, вроде доктора Мида, которые уверяют меня, что мы защищаем справедливое и святое дело! Вы хотите, чтобы при звуках барабана я пришел в неописуемый экстаз, схватил мушкет и побежал в Виргинию, дабы сложить там голову? Что дает вам основание считать меня таким непроходимым идиотом? Я не из тех, кто лижет плетку, которой его отстегали. Юг и я квиты теперь. Юг вышвырнул меня когда-то из своих владений, предоставив мне подыхать с голоду. Но я не подох и нажил столько денег на предсмертной агонии Юга, что это вполне вознаградило меня за утрату родовых прав. — Вы корыстолюбивы и чудовищны, — сказала Скарлетт, но без должного жара. Многое из того, что он говорил, пролетало мимо ее ушей, как это случалось всякий раз, когда разговор не касался непосредственно ее особы, но кое-что в его словах все же показалось ей толковым. Действительно, в светском кругу к людям предъявляется очень много глупых требований. Вот она должна почему-то притворяться, что схоронила свое сердце в могиле вместе с мужем, хотя это вовсе не так. И как все были шокированы, когда она вздумала потанцевать на благотворительном балу! И до чего же противно они поднимают брови, стоит ей только сказать или сделать что-нибудь чуточку не так, как все! И тем не менее ее злило, когда Ретт принимался высмеивать те самые обычаи, которые особенно сильно раздражали ее. Она слишком долго жила среди людей, приученных к вежливому притворству, и потому чувствовала себя не в своей тарелке, как только кто-то облекал ее мысли в слова.
— Корыстолюбив? О нет — просто дальновиден. Впрочем, может быть, это почти одно и то же. Во всяком случае, люди не столь дальновидные, как я, вероятно, назовут это так. Любой преданный конфедерат, имевший в шестьдесят первом году тысячу долларов наличными, спокойно мог сделать то, что сделал я, но мало кто был достаточно корыстолюбив, чтобы использовать предоставляющиеся возможности. Вот к примеру: сразу после падения форта Самтер, когда еще не была установлена блокада, я купил по бросовым ценам несколько тысяч тюков хлопка и отправил их в Англию. Они и по сей день там, в пакгаузах Ливерпуля. Я их не продал. Я буду держать их до тех пор, пока английские фабрики, когда им потребуется хлопок, не дадут мне за них ту цену, которую я назначу. И я не слишком буду удивлен, если мне удастся получить по доллару за фунт.
— Получите, когда рак свистнет.
— Уверен, что получу. Хлопок уже идет по семьдесят два цента за фунт. Когда война кончится, я буду богатым человеком, Скарлетт, потому что я дальновиден — прошу прощения: корыстолюбив. Я уже говорил вам как-то, что большие деньги можно сделать в двух случаях: при созидании нового государства и при его крушении. При созидании это процесс более медленный, при крушении — быстрый. Запомните это. Быть может, когда-нибудь и пригодится.
— Очень вам признательна за добрый совет, — произнесла Скарлетт с самой ядовитой иронией, какую только сумела вложить в эти слова. — Но я в нем не нуждаюсь. Разве мой отец нищий? У него больше денег, чем мне нужно, и к тому же Чарли оставил мне наследство.
— Боюсь, что французские аристократки рассуждали точно так же, как вы, пока их не посадили на тележки.
Не раз и не два доводилось Скарлетт слышать от Ретта Батлера, что ее траурный наряд выглядит нелепо, раз она принимает участие во всех светских развлечениях. Ему нравились яркие цвета, и ее черные платья и черный креп, свисавший с чепца до полу, и раздражали его и смешили. Но она упорствовала и оставалась верна своим мрачным черным платьям и вуали, понимая, что, сняв траур раньше положенного срока, навлечет на себя еще больше пересудов. Да и как объяснит она это матери?
Ретт Батлер заявил ей без обиняков, что черная вуаль делает ее похожей на ворону, а черные платья старят на десять лет. Столь нелюбезное утверждение заставило ее броситься к зеркалу: неужто она и в самом деле в восемнадцать лет выглядит на двадцать восемь?
— Никак не думал, что, у вас так мало самолюбия и вам хочется походить на миссис Мерриуэзер! — говорил он, стараясь ее раздразнить. — И так мало вкуса, чтобы демонстрировать свою скорбь, которой вы вовсе не испытываете, с помощью этой безобразной вуали. Предлагаю пари. Через два месяца я стащу с вашей головы этот чепец и этот креп и водружу на нее творение парижских модисток.
— Еще чего! Нет, нет, и перестаньте об этом говорить, — сказала Скарлетт, уязвленная его намеками о Чарльзе. А Ретт Батлер, снова собиравшийся в путь — в Уилмингтон и оттуда — в Европу, ушел, усмехаясь.
И вот как-то ясным летним утром, несколько недель спустя, он появился снова с пестрой шляпной картонкой в руке и, предварительно убедившись, что в доме, кроме Скарлетт, никого нет, открыл перед ней эту картонку. Там, завернутая в папиросную бумагу, лежала шляпка при виде которой Скарлетт вскричала:
— Боже, какая прелесть! — и выхватила ее из картонки. Она так давно не видела и тем паче не держала в руках новых нарядов, так изголодалась по ним, что шляпка эта показалась ей самой прекрасной шляпкой на свете. Она была из темно-зеленой тафты, подбита бледно-зеленым муаром и завязывалась под подбородком такими же бледно-зелеными лентами шириной н ладонь. А вокруг полей этого творения моды кокетливейшими завитками были уложены зеленые страусовые перья.
— Наденьте ее, — улыбаясь, сказал Ретт Батлер. Скарлетт метнулась к зеркалу, надела шляпку, подобрала волосы так, чтобы видны были сережки, и завязала ленты под подбородком.
— Идет мне? — воскликнула она, повертываясь из стороны в сторону и задорно вскинув голову, отчего перья на шляпке заколыхались. Впрочем, она знала, что выглядит очаровательно, еще прежде, чем прочла одобрение в его глазах. Она и вправду была прелестна, и в зеленых отсветах перьев и лент глаза ее сверкали как два изумруда.
— О Ретт! Чья это шляпка? Я куплю ее. Я заплачу за нее все, что у меня сейчас есть, все до последнего цента.
— Это ваша шляпка, — сказал он. — Какая женщина, кроме вас, может носить эти зеленые цвета? Не кажется ли вам, что я довольно хорошо запомнил оттенок ваших глаз?
— Неужели вы делали ее для меня по заказу?
— Да, и вы можете прочесть на картонке: «Рю де ла Пэ» [5] — если это вам что-нибудь говорит.
Ей это не говорило ровным счетом ничего, она просто стояла и улыбалась своему отражению в зеркале. В эти мгновения для нее вообще не существовало ничего, кроме сознания, что она неотразима в этой прелестной шляпке — первой, которую ей довелось надеть за истекшие два года. О, каких чудес может она натворить в этой шляпке! И вдруг улыбка ее померкла.
— Разве она вам не нравится?
— О, конечно, это не шляпа, а… сказка… Но покрыть это сокровище черным крепом и выкрасить перья в черный цвет — об этом даже помыслить страшно!
Он быстро шагнул к ней, его проворные пальцы мгновенно развязали бант у нее под подбородком, и вот уже шляпка снова лежала в картонке.
— Что вы делаете? Вы сказали, что она моя!
— Нет, не ваша, если вы намерены превратить ее во вдовий чепец. Я постараюсь найти для нее другую очаровательную леди с зелеными глазами, которая сумеет оценить мой вкус.
— Вы этого не сделаете! Я умру, если вы отнимете ее у меня! О, Ретт, пожалуйста, не будьте гадким! Отдайте мне шляпку.
— Чтобы вы превратили ее в такое же страшилище, как все остальные ваши головные уборы? Нет.
Скарлетт вцепилась в картонку. Позволить ему отдать какой-то другой особе это чудо, сделавшее ее моложе и привлекательнее во сто крат? О нет, ни за что на свете! На мгновение мелькнула мысль о том, в какой ужас придут тетушка Питти и Мелани.
Потом она подумала об Эллин, и по спине у нее пробежала дрожь. Но тщеславие победило.
— Я не стану ее переделывать. Обещаю. Ну, отдайте же! Ироническая усмешка тронула его губы. Он протянул ей картонку и смотрел, как она снова надевает шляпку и охорашивается.
— Сколько она стоит? — внезапно спросила она, и лицо ее опять потускнело. — У меня сейчас только пятьдесят долларов, но в будущем месяце…
— В пересчете на конфедератские деньги она должна бы стоить что-нибудь около двух тысяч долларов, — сказал Ретт Батлер и снова широко ухмыльнулся, глядя на ее расстроенное лицо.
— Так дорого… Но может быть, если я дам вам сейчас пятьдесят долларов, а потом, когда получу…
— Мне не нужно ваших денег, — сказал он. — Это подарок.
Скарлетт растерялась. Черта, отделявшая допустимое от недопустимого во всем, что касалось подарков от мужчин, была проведена очень тщательно и абсолютно четко.
«Только конфеты и цветы, моя дорогая, — не раз наставляла ее Эллин. — Ну, еще, пожалуй, иногда книгу стихов, или альбом, или маленький флакончик туалетной воды. Вот и псе, что настоящая леди может принять в подарок от джентльмена. Никаких ценных подарков, даже от жениха. Ни под каким видом нельзя принимать украшения и предметы дамского туалета — даже перчатки, даже носовые платки. Стоит хоть раз принять такой подарок, и мужчины поймут, что ты не леди, и будут позволять себе вольности».
«О господи! — думала Скарлетт, глядя то на свое отражение в зеркале, то на непроницаемое лицо Ретта Батлера. — Сказать ему, что я не могу принять его подарок? Нет, я не в состоянии. Это же божество, а не шляпка! Лучше уж… лучше уж пусть позволит себе вольности.., какие-нибудь маленькие, конечно». Придя в ужас от собственных мыслей, она густо покраснела.
— Я… я дам вам пятьдесят долларов…
— Дадите — я выброшу их в канаву. Нет, лучше закажу мессу за спасение вашей души. Я не сомневаюсь, что вашей душе не повредят несколько месс.
Она невольно рассмеялась, и отражение в зеркале смеющегося личика под зелеными полями шляпки внезапно само все за нее решило.
— Чего вы пытаетесь от меня добиться?
— Я пытаюсь соблазнять вас подарками, чтобы все ваши детские представления о жизни выветрились у вас из головы и вы стали воском в моих руках, — сказал он. — «Вы не должны принимать от джентльменов ничего, кроме конфет и цветов, моя дорогая», — передразнил он воображаемую дуэнью, и она невольно расхохоталась.
— Вы хитрый, коварный, низкий человек, Ретт Батлер. Вы прекрасно понимаете, что эта шляпка слишком хороша, что против нее невозможно устоять.
Он откровенно любовался ею, но во взгляде его, как всегда, была насмешка.
— Что мешает вам сказать мисс Питти, что вы дали мне кусочек тафты и зеленого шелка и набросали фасон шляпки, а я выжал из вас за это пятьдесят долларов?
— Нет. Я скажу, что сто долларов, и слух об этом разнесется по всему городу, и все позеленеют от зависти и будут осуждать меня за расточительность. Но, Ретт, вы не должны привозить мне таких дорогих подарков. Вы ужасно добры, только я, право же, не могу больше ничего от вас принимать.
— В самом деле? Ну так вот: я буду привозить вам подарки до тех пор, пока это доставляет мне удовольствие и пока мне будут попадаться на глаза какие-нибудь предметы, способные придать вам еще больше очарования. Я привезу вам на платье темно-зеленого муара в тон этой шляпке. И предупреждаю вас — я вовсе не так добр. Я соблазняю вас шляпками и разными безделушками и толкаю в пропасть. Постарайтесь не забывать, что я ничего не делаю без умысла и всегда рассчитываю получить что-то взамен. И всегда беру свое.
Взгляд его темных глаз был прикован к ее лицу, к ее губам. Скарлетт опустила глаза, ее опалило жаром. Сейчас он начнет позволять себе вольности, как и предупреждала Эллин. Сейчас он ее поцелует, то есть будет пытаться поцеловать, а она в своем смятении еще не знала, как ей следует поступить. Если она не позволит ему, он может содрать шляпку с ее головы и подарить какой-нибудь девице. А если она позволит невинно чмокнуть ее разок в щечку, то он, пожалуй, привезет ей еще какие-нибудь красивые подарки в надежде снова сорвать поцелуй. Мужчины, как ни странно, придают почему-то огромное значение поцелуям. И очень часто после одного поцелуя совершенно теряют голову, влюбляются и, если вести себя умно и больше ничего им не позволять, начинают вытворять такое, что на них бывает забавно смотреть. Увидеть Ретта Батлера, у своих ног, услышать от него признание в любви, мольбы о поцелуе, об улыбке… О да, она подарит ему этот поцелуй.
Но он не сделал никакой попытки ее поцеловать. Она украдкой поглядела на него из-под ресниц и пробормотала, желая его поощрить:
— Так вы всегда берете свое? Что же вы надеетесь получить от меня?
— Поглядим.
— Ну, если вы думаете, что я выйду за вас замуж, чтобы расплатиться за шляпку, то не надейтесь, — храбро заявила она, надменно вскинув голову и тряхнув страусовыми перьями.
Он широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами под темной полоской усов. — Мадам, вы себе льстите! Я не хочу жениться на вас, да и ни на ком другом. Я не из тех, кто женится.
— Ах, вот как! — воскликнула она, совершенно озадаченная, понимая, что, значит, теперь уж он непременно начнет позволять себе вольности. — Но и целовать меня я вам тоже не позволю.
— Зачем же вы тогда так смешно выпячиваете губки?
— О! — воскликнула она, невольно глянув в зеркало и увидев, что губы у нее и в самом деле сложились, как для поцелуя. — О! — повторила она и, теряя самообладание, топнула ногой. — Вы — чудовище! Вы самый отвратительный человек на свете, и я не желаю вас больше знать!
— Если это действительно так, вам следует прежде всего растоптать эту шляпку. Ого, как вы разгневались! И между прочим, вам это очень к лицу, о чем вы, вероятно, сами знаете. Ну же, Скарлетт, растопчите шляпку — покажите, что вы думаете обо мне и о моих подарках!
— Только посмейте прикоснуться к шляпке! — воскликнула Скарлетт, ухватившись обеими руками за бант и отступая на шаг. Ретт Батлер, тихонько посмеиваясь, подошел к ней и, взяв ее за руки, сжал их.
— Ох, Скарлетт, какой же вы еще ребенок, это просто раздирает мне сердце, — сказал он. — Я поцелую вас, раз вы, по-видимому, этого ждете. — Он наклонился, и она почувствовала легкое прикосновение его усов к своей щеке. — Вам не кажется, что теперь вы должны для соблюдения приличий дать мне пощечину?
Гневные слова готовы были сорваться с ее губ, но, подняв на него взгляд, она увидела такие веселые искорки в темной глубине его глаз, что невольно расхохоталась. Что за несносный человек — почему он вечно ее дразнит? Если он не хочет жениться на ней и даже не хочет ее поцеловать, то что же ему от нее нужно? Если он не влюблен в нее, то зачем так часто приходит и приносит ей подарки?
— Так-то лучше, — сказал он. — Я оказываю на вас плохое влияние, Скарлетт, и, будь у вас хоть немножко благоразумия, вы бы выставили меня за дверь… Если, конечно, сумели бы. От меня ведь не так просто отделаться. Я приношу вам вред.
— Вред?
— Разве вы сами не видите? После нашей встречи на благотворительном базаре вы стали вести себя совершенно скандально и главным образом по моей вине. Кто подбил вас пойти танцевать? Кто заставил вас признать, что наше доблестное священное Дело вовсе не доблестное и не священное? Кто выудил у вас еще одно признание: что надо быть дураком, чтобы идти умирать за громкие слова? Кто помог вам дать старым ханжам столько пищи для сплетен? Кто подстрекает вас снять траур на несколько лет раньше срока? И кто, наконец, склонил вас принять подарок, который ни одна леди не может принять, не потеряв права называться леди?
— Вы льстите себе, капитан Батлер. Я вовсе не делала ничего такого скандального, а если и делала, то без вашей помощи.
— Сомневаюсь, — сказал он. Лицо его внезапно стало сурово и мрачно. — Вы и по сей день были бы убитой горем вдовой Чарльза Гамильтона, и все превозносили бы вашу самоотверженную заботу о раненых. А впрочем, в конце-то концов…
Но Скарлетт его уже не слушала: она стояла перед зеркалом и снова с упоением рассматривала себя, решив, что сегодня же после обеда наденет шляпку, когда понесет в госпиталь цветы для выздоравливающих офицеров. До ее сознания не дошла скрытая в его словах правда. Она не отдавала себе отчета в том, что Ретт Батлер вырвал ее из оков вдовства, что благодаря ему она обрела ту свободу, которая позволяла ей снова царить среди незамужних девиц в то время, как для нее все эти утехи давно должны были остаться позади. Не замечала она и того, как под его влиянием уходила все дальше и дальше от всего, чему наставляла ее Эллин. Перемены ведь совершались исподволь. Пренебрегая то одной маленькой условностью, то другой, она не улавливала между этими поступками связи, и тем более ей совсем было невдомек, что они имеют какое-то отношение к Ретту Батлеру. Она даже не сознавала, что, подстрекаемая им, идет наперекор строжайшим запретам Эллин, нарушает приличия и забывает суровые правила поведения настоящей леди.
Она понимала только, что эта шляпка ей к лицу, как ни одна другая на свете, — что она не стоила ей ни цента и что Ретт Батлер, должно быть, все же влюблен в нее, хотя и не хочет в этом признаться. И тут же приняла решение найти способ вырвать у него это признание.
На следующий день Скарлетт, стоя перед зеркалом с расческой в руке и шпильками в зубах, пыталась соорудить себе новую прическу, которая, по словам Мейбелл, только что вернувшейся из поездки к мужу в Ричмонд, была в столице последним криком моды. Прическа называлась «Крысы, мыши и кошки» и представляла немало трудностей для освоения. Волосы разделялись прямым пробором и укладывались тремя рядами локонов разной величины по обе стороны от пробора. Самые крупные, ближе к пробору — были «кошки». Укрепить «кошек» и «крыс» оказалось делом нетрудным, но «мыши» никак не хотели держаться, и шпильки выскакивали, приводя Скарлетт в отчаяние. Тем не менее она твердо решила добиться своего, так как ждала к ужину Ретта Батлера, и от его внимания никогда не ускользало, если ей удавалось как-то обновить свой наряд или прическу.
Сражаясь с пушистыми, непокорными локонами и покрываясь от усилий испариной, она услышала легкие быстрые шаги внизу в холле и поняла, что Мелани вернулась из госпиталя. Но Мелани летела по лестнице, прыгая через ступеньки, и рука Скарлетт с зажатой в пальцах шпилькой замерла в воздухе. Что-то случилось — Мелани всегда двигалась степенно, как и подобает соломенной вдове. Скарлетт поспешила к двери, распахнула ее, и Мелани, перепуганная, с пылающими щеками, вбежала в комнату, глядя на Скарлетт молящими глазами нашкодившего ребенка.
По лицу ее струились слезы, капор болтался на лентах за спиной, кринолин еще продолжал колыхаться. Она что-то сжимала в руке, и по комнате распространялся сладковатый удушливый запах дешевых духов. — О Скарлетт! — воскликнула Мелани, захлопывая за собой дверь и падая на кровать. — Тетя Питти дома? Ее нет? О, слава богу, Скарлетт, я в таком ужасе, я этого не переживу! Мне казалось, я сейчас упаду в обморок, о Скарлетт, дядюшка Питер грозится все рассказать тете Питти!
— Что рассказать?
— То, что я разговаривала с этой.., мисс.., миссис… — Мелани принялась обмахивать лицо платочком. — С этой женщиной с рыжими волосами, с Красоткой Уотлинг!
— Бог с тобой, Мелли! — Скарлетт была так шокирована, что не могла больше вымолвить ни слова.
Красотка Уотлинг была та самая рыжеволосая женщина, которая привлекла внимание Скарлетт на улице в день ее приезда в Атланту, а теперь стала уже самой известной личностью в городе. Следом за солдатами в город хлынули проститутки, но Красотка Уотлинг рыжей копной своих волос и сверхмодными кричащими туалетами затмевала их всех. Ее не часто можно было увидеть на Персиковой улице или в других благопристойных кварталах, если же она там появлялась, порядочные женщины спешили перейти на другую сторону, чтобы поскорее отдалиться от нее на приличное расстояние. А Мелани с ней разговаривала? Не мудрено, что дядюшка Питер был потрясен.
— Я умру, если тетя Питти узнает! Ты же понимаешь, она подымет крик на весь город, и я погибла, — рыдала Мелани. — А я не виновата! Я.., я просто не могла убежать от нее. Это было бы так чудовищно грубо. Мне.., мне стало жалко ее, Скарлетт. Ты не будешь считать меня слишком испорченной?
Но моральная сторона вопроса меньше всего волновала Скарлетт. Как большинство невинных, хорошо воспитанных молодых женщин, она была полна жадного любопытства по отношению к проституткам.
— А чего она от тебя хотела? Как она изъясняется?
— Ой, говорит она ужасно безграмотно! Но она так старалась выражаться изысканно, бедняжка! Я вышла из госпиталя, смотрю, а дядюшки Питера с коляской нет, ну я и решила прогуляться пешком. А как только поравнялась с эмерсоновским палисадником, вижу — она стоит там и выглядывает из-за живой изгороди! Какое счастье, что Эмерсонов нет в городе — они в Мейконе! А она и говорит: «Извините, миссис Уилкс, можно мне с вами перемолвиться словечком?» Не понимаю, откуда она может знать мое имя? Конечно, я должна была бы убежать от нее со всех ног, но, понимаешь, Скарлетт, у нее было такое грустное лицо, и.., ну, вроде как умоляющее. И на ней было черное платье и черный капор, и она совсем не была накрашена, словом, выглядела вполне прилично, если бы не эти ее рыжие волосы. И не успела я даже ничего ей ответить, как она говорит: «Я знаю, что не должна бы беспокоить вас, но я пыталась поговорить с этой старой индюшкой, миссис Элсинг, а она выгнала меня из госпиталя».
— Она так и сказала — «индюшкой»? — очень довольная, переспросила Скарлетт и расхохоталась.
— Пожалуйста, не смейся. Это вовсе не смешно. Оказывается, эта мисс.., эта женщина хочет что-то сделать для госпиталя — можешь ты такое вообразить? Она предложила свои услуги — приходить по утрам ухаживать за ранеными, и миссис Элсинг, понятно, едва не лишилась чувств и приказала ей немедленно удалиться. И тогда та сказала: «Я тоже хочу быть полезной. Я тоже конфедератка, и, может, почище вас!» И понимаешь, Скарлетт, она просто тронула меня этим своим желанием помочь. Значит, она не такая уж испорченная, если хочет помочь нашему Делу. Или ты считаешь, что это я испорченная?
— Господи, Мелани, ну какое это имеет значение — испорченная ты или нет! Что она еще сказала?
— Она сказала, что смотрела на дам, которые приходят в госпиталь, и решила.., решила, что у меня доброе лицо, и вот остановила меня. У нее с собой были какие-то деньги, и она хотела, чтобы я взяла их для нужд госпиталя и ни одной душе не проговорилась, от кого они. Она сказала, что миссис Элсинг нипочем не позволит принять их, если узнает, что это за деньги. Что за деньги — понимаешь? Вот тут я чуть не лишилась чувств! И так растерялась, так хотела скорей уйти, что сказала: «Да, да, конечно, как это мило г в??шей стороны!» или что-то еще, столь же идиотское, а она улыбнулась и сказала: «Вот это по-христиански», — и сунула этот грязный платок мне в руку. Фу! Слышишь, какой аромат?
И Мелани протянула Скарлетт мужской платок — сильно надушенный и довольно грязный, — в который было завязано несколько монет.
— Потом она все за что-то благодарила и сказала, что будет приносить мне деньги каждую неделю, и тут как раз подъехал дядюшка Питер и увидел меня! — Мелани разрыдалась и уткнулась головой в подушку. — А когда он узрел, с кем я стою, он, — подумай, Скарлетт! — он стал кричать на меня. Никогда еще в жизни никто так на меня не кричал. Он сказал: «Сей же минут полезайте в коляску!» Ну конечно, я села в коляску, и всю дорогу до самого дома он честил меня на чем свет стоит, и не давал сказать ни слова в оправдание, и заявил, что расскажет псе тете Питти. Скарлетт, прошу тебя, спустись вниз и попроси его ничего ей не говорить. Если тетушка узнает хотя бы то, что я лицом к лицу столкнулась с этой женщиной на улице, это ее убьет. Скарлетт, ты попросишь?
— Хорошо, попрошу. Но сначала давай посмотрим, сколько там денег. Узелок тяжелый.
Она развязала платок и высыпала на постель горсть золотых монет.
— Скарлетт, тут пятьдесят долларов! И все золотом! — совершенно потрясенная, воскликнула Мелани, пересчитав блестящие желтые кружочки. — Как ты думаешь, это допустимо — воспользоваться такими.., ну, добытыми таким путем.., деньгами для наших воинов? Мне кажется, господь поймет, что она хотела только добра, и не осудит нас за эти бесчестные деньги? Как вспомню о том, сколько у госпиталя нужд…
Но Скарлетт ее не слушала. Она смотрела на грязный платок, и чувство унижения и злоба закипали в ее душе. В углу платка была вышита монограмма: «Р.К.Б.». А в верхнем ящике ее комода хранился платок с такой же точно монограммой. Не далее как вчера Ретт Батлер обернул этим! платком стебли полевых цветов, которые они вместе собирали. Она хотела вернуть ему платок вечером за ужином.
Так, значит, Ретт таскается к этой твари Уотлинг и не жалеет на нее денег? Вот из какого кармана поступило пожертвование на госпиталь! Золото, нажитое на контрабанде. И этот человек еще имеет наглость смотреть порядочным женщинам в глаза, после того как он был с этой тварью! И подумать только, что она могла поверить, будто он в нее влюблен! Теперь-то уж ясно, что это сплошное вранье.
Дурные женщины и все, что их окружало, были для Скарлетт чем-то отталкивающим и вместе с тем таинственным. Она знала, что мужчины посещают таких женщин, преследуя при этом цели, о которых ни одна воспитанная леди не отважится даже намекнуть, а уж если намекнет, то только шепотом, в самых туманных выражениях. И она всегда считала, что только грубые, неотесанные мужики могут посещать таких женщин. До этой минуты ей и в голову не приходило, что порядочные мужчины — те, с которыми она встречается в приличных домах, с кем она танцует, — могут позволить себе такое. Это давало ее мыслям совершенно неожиданное направление, и перед ней открывалось нечто пугающее. Может быть, все мужчины так поступают? Уже достаточно отвратительно то, что они принуждают своих жен проделывать с ними непристойности, но чтобы еще бегать к этим гадким женщинам и платить им за подобные услуги! Нет, все мужчины омерзительны, а Ретт Батлер хуже всех!
Она бросит этот платок ему в лицо, и укажет на дверь, и никогда, никогда больше не перемолвится с ним ни единым словом. Впрочем, нет, этого ни в коем случае нельзя делать — он же никак, ни под каким видом не должен знать, что она может хотя бы подозревать о существовании таких женщин, а тем более о том, что он их посещает. Ни одна настоящая леди но должна признаваться в этом.
«Ох! Не будь я леди, я бы уж такое сказала этому подонку!» — в бешенстве подумала она.
И, скомкав платок в руке, Скарлетт спустилась в кухню к дядюшке Питеру. Проходя мимо плиты, она бросила платок в огонь и в бессильной ярости смотрела, как его пожирает пламя.
ГЛАВА 14.
К началу лета 1863 года в сердцах южан снова запылала надежда. Невзирая на все трудности, лишения, спекуляцию и прочие бедствия, невзирая на болезни, страдания и смерть, которыми был отмечен почти каждый дом, Юг снова и даже с большей уверенностью, чем прошлым летом, восклицал: «Еще одна победа — и войне конец!» Янки оказались крепким орешком, но этот орешек начинал трещать.
Рождество 1862 года было счастливым для Атланты, да и для всего Юга. Конфедерация одержала ошеломляющую победу при Фредериксберге — убитых и раненых янки насчитывались тысячи. Святки на Юге проходили при всеобщем ликовании; в ходе войны наметился перелом. Необстрелянные новобранцы превратились теперь в закаленных бойцов, генералы на деле проявили свой пыл, и ни у кого не было сомнений в том, что с началом весенней кампании янки будут окончательно разгромлены.
Пришла весна, и бои возобновились. В мае Конфедерация одержала еще одну крупную победу — при Чанселорсвилле. Юг ревел от восторга.
Еще более воодушевляющее впечатление произвел прорыв кавалерии северян в Джорджию, обернувшийся триумфом Конфедерации. Люди долго после этого смеялись и хлопали друг друга по спине, приговаривая: «Да, сэр, уж ежели старина Натан Бедфорд Форрест налетит на них, им лучше сразу улепетывать!» В конце апреля полковник Строит со своей кавалерией в тысячу восемьсот всадников внезапно ворвался в Джорджию с намерением занять Ром, расположенный всего в шестидесяти милях севернее Атланты. Он лелеял заманчивый план: перерезать главную железную дорогу между Атлантой и Теннесси, затем свернуть к югу на Атланту и уничтожить все военные заводы и арсеналы, сосредоточенные в этом городе, от которого теперь зависела судьба Конфедерации.
Это был дерзкий план, и в случае удачи он мог бы обойтись Конфедерации недешево, но опять выручил Форрест. Со своей кавалерией, равной по численности одной трети сил противника, — но поглядели бы вы, что это были за всадники! — он бросился в погоню, заставил противника принять бой, прежде чем тот успел добраться до Рома, и не давал ему покоя ни днем, ни ночью, пока не взял всех в плен!
Весть об этом достигла Атланты почти одновременно с сообщением о победе при Чанселорсвилле, и город ликовал и помирал со смеху. Победа при Чанселорсвилле была, разумеется, крупной военной удачей, но захваченная в плен конница Стрейта выставляла янки просто на всеобщее посмешище.
«Да, сэр, лучше уж им не связываться со стариной Форрестом», — потешались в Атланте, снова и снова пересказывая друг другу эту новость.
Удача теперь явно сопутствовала Конфедерации, и люди радовались столь благоприятному повороту фортуны. Правда, янки под командованием генерала Гранта с середины мая осаждали Виксберг. Правда, Юг понес невосполнимую потерю, когда Несокрушимый Джексон был смертельно ранен при Чанселорсвилле. Правда, Джорджия потеряла одного из своих храбрейших и талантливейших сыновей в лице генерала Т. — Р. — Р. Кобба, убитого в сражении при Фредериксберге. Но после таких поражений, как при Фредериксберге и Чанселорсвилле, янки уже не смогут долго продержаться. Они вынуждены будут сложить оружие, и этой жестокой войне придет конец.
В первых числах июля пронесся слух, что войска генерала Ли вступили в Пенсильванию. Генерал Ли на территории неприятеля! Ли наступает! Эта битва будет последней!
Атланта волновалась, торжествовала и жаждала мщения. Теперь янки на собственной шкуре почувствуют, каково это — вести войну на своей земле. Теперь они узнают, каково это — когда твои плодородные земли вытоптаны, дома сожжены, кони и скот угнаны, старики и юноши взяты под стражу, а женщинам и детям угрожает голодная смерть!
Всем было хорошо известно, что творили янки в Миссури, в Кентукки, в Теннесси, в Виргинии. Даже малые ребятишки, дрожа от ненависти и страха, могли бы поведать об ужасах, содеянных янки на покоренных землях. В Атланте уже было полно беженцев из восточных районов Теннесси, и город узнавал из первых рук о перенесенных ими страданиях. Там, как во всех пограничных с Северными штатами областях, сторонники Конфедерации были в меньшинстве, и война обернулась к ним самой страшной своей стороной, ибо сосед доносил на соседа и брат убивал брата. Все беженцы требовали в один голос, чтобы Пенсильванию превратили в пылающий костер, и даже деликатнейшие старые дамы не могли при этом скрыть своего мрачного удовлетворения.
Когда же стали поступать сообщения, что Ли издал приказ: частная собственность пенсильванцев неприкосновенна, мародерство будет караться смертью, а все реквизированное имущество армия будет оплачивать, — репутация генерала едва не пошатнулась, несмотря на весь его огромный авторитет. Запретить солдатам пользоваться добром, припрятанным на складах этого преуспевающего штата? О ком он печется, генерал Ли? А наши мальчики разутые, раздетые, голодные, без лошадей!
Торопливое письмо Дарси Мида доктору было первой ласточкой, долетевшей до Атланты в эти дни начала июля. Оно переходило из рук в руки, и возмущение росло.
«Па, не можешь ли ты раздобыть мне пару сапог? Уже вторую неделю я хожу босиком и потерял всякую надежду, что меня обуют. Будь у меня не такие здоровущие ноги, я мог бы снять сапоги с какого-нибудь убитого янки, как делают многие из наших ребят, но мне не попалось еще ни одного янки, чьи сапоги были бы мне впору. А если раздобудешь, не отправляй по почте. Кто-нибудь все равно присвоит их, и я даже никого не могу за это винить. Посади Фила в поезд, пусть он мне их привезет. Я тебе скоро напишу, где меня найти. Пока я знаю только, что мы движемся на север. Сейчас мы в Мериленде, и все говорят, что нас направляют в Пенсильванию.
Па, я думал, что мы отплатим янки их же монетой, но генерал сказал «Нет!», а лично я готов стать к стенке за удовольствие подпалить дом какого-нибудь янки. Сегодня, па, мы промаршировали через такие огромные кукурузные плантации, каких я отродясь не видывал. У нас такой кукурузы не растет. Признаться, мы немножко поживились там украдкой, ведь все мы здорово голодны, а генералу от этого не убудет, поскольку он ничего не узнает. Впрочем, незрелая кукуруза не слишком-то пошла нам на пользу. Все ребята и без того мучаются животом, а от кукурузы им стало еще хуже. Ранение в ногу не так тяжело в походе, как понос. Па, пожалуйста, постарайся раздобыть мне сапоги. Я теперь уже капитан, а капитан должен иметь хотя бы сапоги, даже если у него нет нового мундира и эполет».
Но так или иначе войска вступили уже в Пенсильванию, и только это, собственно, и имело значение. Еще одна победа, и войне конец, и у Дарси Мида будет столько сапог, сколько его душе потребно, и наши ребята промаршируют обратно домой, и наступят счастливые дни для всех. Серые глаза миссис Мид подергивались влагой, когда она рисовала себе своего сына-воина, возвратившегося наконец под родной кров, чтобы больше никогда его не покидать.
Однако третьего июля телеграфные сообщения с севера внезапно прекратились, и молчание это длилось до следующего полудня, когда в штаб стали поступать отрывочные, сумбурные сведения. В Пенсильвании, около маленького городка под названием Геттисберг, произошло большое сражение, в которое генерал Ли бросил всю свою армию. Сведения были неточны и сильно запаздывали, так как бои шли на неприятельской территории и сообщения поступали сначала в Мериленд, откуда передавались в Ричмонд и уж затем — в Атланту.
Напряжение возрастало, и по городу начал расползаться страх. Неизвестность страшнее всего. Семьи, не знавшие, где именно воюют их сыновья, молили бога, чтобы они не оказались в Пенсильвании, те же, чьи близкие были в одном полку с Дарси Мидом, стиснув зубы, заявляли, что рады выпавшей на долю этих храбрецов чести участвовать в великой битве, которая нанесет янки последнее и окончательное поражение.
В доме тетушки Питтипэт три женщины избегали смотреть друг другу в глаза, не умея скрыть поселившийся в их душах страх. Эшли служил в одном полку с Дарси.
Пятого июля поступили дурные вести, но не с северного, а с западного фронта. После долгой и ожесточенной осады пал Виксберг, и вся долина реки Миссисипи От Сент-Луиса до Нового Орлеана была теперь фактически в руках янки. Армия конфедератов оказалась расколотой надвое. В другое время такое тяжелое известие произвело бы в Атланте смятение и вызвало горестный плач. Но сейчас всем было уже не до Виксберга. Мысли всех были прикованы к Пенсильвании и к генералу Ли, который вел там бои. Потеря Виксберга — это еще не катастрофа, если Ли удастся одержать победу на Востоке. Там — Филадельфия, Нью-Йорк, Вашингтон. Потеря этих городов парализует Север и возместит с лихвой поражение на Миссисипи.
Тяжко, медленно тянулись часы, и черная туча бедствия нависла над городом, заслонив собою даже блеск солнца, и люди невольно поглядывали на небо, словно дивясь безмятежной голубизне там, где они ожидали увидеть грозовые облака. И повсюду — на крылечках, на тротуарах, даже на мостовой — женщины стали собираться кучками, стараясь подбодрить друг друга, уверяя друг друга, что отсутствие вестей — это хорошая весть, и не позволяя себе пасть духом. Но зловещие слухи, что генерал Ли убит, сражение проиграно и потери убитыми и ранеными неисчислимы, словно обезумевшие от страха летучие мыши, носились над притихшим в ожидании городом. И как ни старались люди не верить этим слухам, охваченные паникой толпы народа устремились со всей округи в город, осаждая редакции газет и военные учреждения, добиваясь известий с фронта, любых известий, пусть самых страшных.
Толпы заполнили вокзал — в надежде узнать что-нибудь от прибывающих с поездами; толпы собирались у телеграфного агентства, у штаба, перед запертыми дверями редакций газет. Люди стояли странно молчаливые, но количество их все росло и росло. Почти не слышно было голосов. Одиноко прозвучит порой чей-то дрожащий старческий голос и замрет, не вызвав отклика в толпе, лишь усугубив тягостное молчание, когда в ответ ему раздастся уже стократно повторявшееся: «Никаких телеграфных известий с Севера, идут бои». По краям толпы появлялось все больше и больше женщин в колясках, некоторые подходили и пешком, толпа густела, воздух становился все удушливее от пыли, поднятой бесчисленным количеством ног. Женщины молчали, но их бледные, напряженные лица были выразительнее самой душераздирающей мольбы.
В городе почти не оставалось дома, который не отдал бы фронту отца, сына, брата, мужа или возлюбленного. И известие о смерти могло прийти в любую семью. Его ждали все. Но поражения не ждал никто. Такую мысль все отметали прочь. Быть может, в эту самую минуту их мужья и сыновья умирают на выжженных солнцем травянистых склонах пенсильванских холмов. Быть может, сейчас ряды южан падают как подкошенные под градом пуль, но Дело, за которое они отдают жизнь, должно победить. Быть может, они будут гибнуть тысячами, но, словно из-под земли тысячи и тысячи новых воинов в серых мундирах станут на их место с мятежным кличем на устах. Откуда они возьмутся, эти воины, никто не знал. Но все знали — знали так же твердо, как то, что есть на небесах бог, справедливый и карающий: генерал Ли умеет творить чудеса и виргинская армия непобедима.
Скарлетт, Мелани и мисс Питтипэт сидели в коляске с опущенным верхом перед зданием редакции «Дейли экземинер», укрываясь от солнца зонтиками. У Скарлетт так дрожали руки, что зонтик подпрыгивал у нее над головой. Тетушка Питтипэт от волнения дергала носом, как кролик, но Мелани сидела словно мраморное изваяние, и только глаза ее, казалось, с каждой минутой темнели и становились все огромней. На протяжении двух часов она произнесла всего несколько слов, когда, достав из ридикюля флакончик с нюхательными солями, протянула его тетушке Питтипэт и впервые в жизни сказала без обычной нежности и сочувствия в голосе:
— Понюхайте, если вам дурно. А если тем не менее вам станет совсем дурно — ничего не поделаешь, придется дядюшке Питеру отвезти вас домой, но предупреждаю: я отсюда не уеду, пока не узнаю о.., пока не узнаю. И Скарлетт останется со мной, я ее не отпущу.
А Скарлетт и не собиралась уезжать, не собиралась сидеть дома, где она не сможет первой узнать о судьбе Эшли, Если бы даже тетушка Питти стала отдавать богу душу, Скарлетт все равно не двинулась бы с места. Где-то там сражался Эшли, быть может, умирал, и только здесь, в редакции газеты, могла она узнать о нем правду.
Она окидывала взглядом толпу, выискивая знакомых и соседей: вон миссис Мид, в сбившемся на сторону капоре крепко вцепилась в локоть пятнадцатилетнего Фила; вон сестры Маклюр — губы у них дрожат, обнажая лошадиные зубы; вон миссис Элсинг сидит прямая, как истинная спартанка, и только выбившиеся из шиньона седые локоны выдают ее скрытое волнение; а рядом с ней Фэнни Элсинг, бледная как смерть. (Быть не может, чтобы Фэнни так тревожилась за своего брата Хью! Неужто она проводила на войну любимого, о котором никто не подозревает?) Вон миссис Мерриуэзер в своей коляске успокаивающе похлопывает по руке Мейбелл, которая уже столь явно брюхата, что, сколько бы она ни куталась в шаль, все равно неприлично показываться на людях в таком виде. А ей-то чего уж так тревожиться? Ни разу не сообщалось о том, чтобы луизианские войска перебрасывали в Пенсильванию. Вероятнее всего, ее волосатый маленький зуав пребывает сейчас в полной безопасности в Ричмонде.
В толпе произошло движение, люди расступились, и Ретт Батлер верхом начал осторожно продвигаться к коляске тетушки Питтипэт. «В храбрости ему не откажешь, — мелькнуло у Скарлетт в голове. — Его же тут в любую минуту могут просто растерзать за то, что он не надел формы». Он приближался, и она подумала, что могла бы сама, первая, выцарапать ему глаза. Как смеет он появляться здесь, холеный, сытый, на этой великолепной лошади, в отличном белом полотняном костюме, в сверкающих сапогах, с дорогой сигарой во рту, в то время как Эшли и все наши парни, босые, голодные, изнемогая от жары, погибая от дизентерии, сражаются с янки!
Злые взгляды сопровождали его неторопливое продвижение. Старики что-то ворчали себе в бороды, а никогда не отличавшаяся робостью миссис Мерриуэзер, слегка приподнявшись на сиденье, отчетливо произнесла самым ядовитым и оскорбительным тоном:
— Спекулянт!
Не обращая ни малейшего внимания ни на кого, Ретт Батлер приподнял шляпу, приветствуя тетушку Питтипэт и Мелани, подъехал к коляске, наклонился к Скарлетт и прошептал ей на ухо:
— Не кажется ли вам, что сейчас самое время доктору Миду разразиться одной из своих знаменитых речей на тему о победе, реющей, подобно распластавшему крылья орлу, над нашими знаменами?
Нервы Скарлетт были натянуты до предела. Резко повернувшись на; сиденье, она как рассвирепевшая кошка уже готова была выпустить когти и зашипеть, но Ретт жестом остановил ее.
— Я приехал сообщить вам, дамы, — громко произнес он, — что с передовой уже Начали поступать первые списки убитых и раненых.
Толпа всколыхнулась; среди стоявших достаточно близко, чтобы расслышать его слова, пробежал гул, кто-то уже поворачивался, собираясь бежать на Уайтхолл-стрит в штаб, но Ретт Батлер, приподнявшись на стременах, предостерегающе вскинул вверх руку.
— Не расходитесь! — крикнул он. — Списки отправлены в газеты, их уже печатают. Стойте здесь.
— О, капитан Батлер! — вскричала Мелани, повернувшись к нему. В глазах у нее стояли слезы. — Спасибо, что вы приехали сообщить нам! Когда будут вывешены списки?
— Это может произойти с минуты на минуту, мадам. Сообщения поступили полчаса назад. Дежурный майор не хотел ничего оглашать, пока списки не будут напечатаны, — боялся, что толпа ворвется в редакцию. Да вот, глядите!
Одно из окон редакции распахнулось, и оттуда высунулась чья-то рука с пачкой длинных, узких, перепачканных свежей типографской краской гранок с тесными строчками имен к фамилий. Толпа ринулась к окну, все вырывали гранки друг у друга, те, кому удалось их схватить, старались выбраться из толпы, чтобы иметь возможность прочесть, стоявшие сзади напирали с криками: «Пропустите меня!» — Подержи! — сказал Ретт Батлер, соскакивая с седла и бросая поводья дядюшке Питеру. Решительно расталкивая толпу, он двинулся вперед и через минуту возвратился к коляске с пачкой гранок в руке. Одну он протянул Мелани, остальные начал раздавать дамам из стоявших поблизости экипажей: миссис Мид, миссис Мерриуэзер, миссис Элсинг, сестрам Маклюр.
— Да читай же, Мелли! — вне себя крикнула Скарлетт, задыхаясь от волнения. У Мелани так дрожали руки, что она не могла разобрать прыгавшие перед глазами строчки.
— Возьми, — еле слышно прошептала Мелли, и Скарлетт выхватила гранку у нее из рук. Где тут «У»? А вот, в самом низу, все так смазано, еле можно разобрать.
— Уайт… — прочитала Скарлетт, и голос ее дрогнул. — Уилкенс, Уинн, Фебулон… О, Мелли! Его здесь нет! Нет! О, тетя Питти, успокойтесь! Мелли, достань нюхательные соли! Помоги ей, Мелли!
Мелли, заливаясь слезами от счастья, поддерживала запрокинувшуюся голову тетушки Питти и совала ей под нос флакончик с нюхательными солями. Скарлетт подхватила старую даму с другой стороны. Сердце ее пело от радости. Эшли жив! Его даже не ранило. Господь бог его хранит….
Она услышала негромкий стон и, обернувшись, увидела, что Фэнни Элсинг уронила голову на грудь матери, выпустив гранку из рук. Миссис Элсинг прижимала к себе дочь, тонкие губы ее дрожали. Она негромко сказала кучеру: «Домой! Быстрей!» Скарлетт бросила взгляд на список: имени Хью Элсинга там не значилось. Значит, у Фэнни был любимый, и он убит. Толпа почтительно расступилась перед коляской миссис Элсинг, следом тронулась маленькая плетеная тележка, — мисс Фейс Маклюр с каменным лицом правила лошадью, губы ее были так плотно сжаты, что впервые полностью прикрывали зубы. Мисс Хоуп, без кровинки в лице, прямая как палка, сидела рядом с сестрой, судорожно вцепившись рукой в ее юбку. Обе они казались совсем старыми женщинами. Их обожаемый младший брат Даллас ушел в мир иной, оставив своих незамужних сестер одних на белом свете.
— Мелли! Мелли! — радостно кричала Мейбелл. — Рене жив! И Эшли тоже! О, какое счастье! — Шаль соскользнула с ее плеча, выставив на всеобщее обозрение огромный живот, но ни она, ни миссис Мерриуэзер уже не обращали на это внимания. — О, Миссис Мид! Рене… — Голос ее оборвался. — Мелли, взгляни! О, миссис Мид, бога ради… Дарси?..
Миссис Мид сидела, опустив голову, глядя в колени, и не шевельнулась, когда ее окликнули, но по лицу юного Фила, сидевшего рядом, все можно было прочесть, как по открытой книге.
— Ну, мамочка, мама! — беспомощно повторял он. Миссис Мид подняла голову и встретила взгляд Мелани.
— Не нужны ему больше сапоги, — сказала она.
— О, моя дорогая! — воскликнула Мелли и разрыдалась. Опустив голову тетушки Питти на плечо Скарлетт, Мелани выпрыгнула из коляски и бросилась к миссис Мид.
— Мама, но у тебя остался я, — твердил Фил, делая неуклюжую попытку утешить мать. — И если бы только ты отпустила меня, я бы поубивал всех этих янки…
Миссис Мид вцепилась ему в плечо, словно желая показать, что никогда ни на секунду не отпустит его от себя, и пробормотала сдавленным голосом:
— Нет! — И захлебнулась слезами.
— Фил Мид, сейчас же замолчите! — прошипела Мелани, поднимаясь в коляску и прижимая миссис Мид к груди. — Вы считаете, что очень облегчите своей матери жизнь, если ей придется хоронить и вас тоже? Отродясь не слышала более глупого способа утешать! Быстрей везите нас домой! фил взял вожжи, а Мелани обернулась к Скарлетт:
— Как только отвезешь тетушку Питти, приезжай к миссис Мид. Капитан Батлер, не можете ли вы послать за доктором — он в госпитале.
Коляска покатила сквозь поредевшую толпу. Некоторые женщины заливались слезами радости, но большинство стояли оглушенные, — еще не осознав до конца, какой на них обрушился удар. Скарлетт склонилась над расплывшимися типографскими строчками, быстро пробегая их глазами, ища, не попадется ли имя кого-нибудь из друзей. Теперь, узнав, что Эшли уцелел, она уже могла думать и о других. О, какой длинный перечень имен! Какой тяжкий урон для Атланты, для всей Джорджии!
Силы небесные! «Калверт, Рейфорд, лейтенант». Рейф! Внезапно всплыло далекое-далекое воспоминание: она и Рейф, сговорившись, бегут из дома, но с наступлением ночи решают вернуться, потому что проголодались и боятся темноты.
«Фонтейн, Джозеф К., рядовой». Маленький злючка Джо! А Салли только что разрешилась от бремени!
«Манро, Лафайетт, капитан». А Лаф обручился с Кэтлин Калверт. Бедняжка Кэтлин! Потерять сразу двоих — и брата и любимого! А Салли-то еще тяжелей — и брата и мужа!
Нет, это слишком ужасно! Скарлетт не решалась заглянуть дальше в список. Тетушка Питти вздыхала и всхлипывала у нее на плече, и Скарлетт без особых церемоний отпихнула ее в угол коляски и снова стала читать.
Господи, нет, не может быть — фамилия Тарлтон три раза подряд… Верно, наборщик напутал в спешке… Нет. Все трое. «Тарлтон, Брентон, лейтенант», «Тарлтон, Стюарт, капрал», «Тарлтон, Томас, рядовой». А Бойд погиб еще в первый год войны и похоронен где-то там, в Виргинии. Все четверо тарлтонских мальчиков погибли на войне. И Том, и длинноногие бездельники-близнецы — эти отчаянные болтуны с их нелепым пристрастием к «розыгрышам», и Бойд, грациозный, как профессиональный танцор, и с языком острым, как жало.
У нее не было сил читать дальше. Она боялась увидеть в этом списке имена кого-нибудь еще из тех мальчиков, с которыми росла, танцевала, кокетничала, целовалась… Слезы душили ее, но не могли пролиться, горло сдавило словно железным обручем.
— Я сочувствую вам, Скарлетт, — произнес Ретт Батлер. Она подняла на него глаза. Она совсем забыла, что он все еще здесь. — Там много ваших друзей?
Она кивнула, не сразу найдя в себе силы заговорить.
— Почти в каждой семье графства… И все.., все трое братьев Тарлтонов. Лицо его было сосредоточенно и сумрачно, в глазах не мелькала обычная усмешка.
— И это еще не конец, — сказал он. — Это только первые сводки. Завтра поступят новые, более длинные списки. — Он понизил голос, чтобы его не услышали в проезжающих мимо экипажах. — Генерал Ли, по-видимому, проиграл это сражение, Скарлетт. В штабе говорили, что он отступил в Мериленд.
Она поглядела на него с испугом. №» не весть о поражении Ли привела ее в смятение. Более длинные списки? Завтра? Она была так счастлива, не найдя имени Эшли в списке, что как-то совсем не подумала о завтрашнем дне. Завтра! Господи, он, может быть, уже мертв сейчас, а она узнает об этом только завтра или даже через неделю!
— Ох, Ретт, кому она нужна, эта война! Ведь янки могли бы просто купить у нас негров, им бы это было легче… Да наконец, мы могли бы отдать их даже даром, лишь бы не воевать.
— Дело не в неграх, Скарлетт. Негры просто предлог. Войны будут всегда, потому что так устроены люди. Женщины — нет. Но мужчинам нужна война — о да, не меньше, чем женская любовь.
Знакомая усмешка снова искривила его губы, лицо опять стало непроницаемым. Он приподнял свою широкополую шляпу.
— Прощайте. Я отправлюсь на розыски доктора Мида. Сейчас он едва ли сумеет оценить иронию судьбы, сделавшей меня вестником гибели его сына. Но впоследствии, боюсь, ему будет невыносима мысль, что весть о смерти героя он услышал из уст спекулянта. Скарлетт уложила тетушку Питти в постель, приготовила ей стакан грога, поручила ее заботам Присси и кухарки и направилась к дому доктора Мида. Миссис Мид и Фил ждали у себя наверху возвращения доктора, а Мелани сидела в гостиной с исполненными сочувствия соседями, и они переговаривались приглушенными голосами. Вооружившись иголкой и ножницами, Мелли старательно перешивала для миссис Мид траурное платье, позаимствованное у миссис Элсинг. Весь дом уже пропах едким запахом краски: на кухне всхлипывающая кухарка кипятила платья миссис Мид в большой лохани, наполненной черной краской домашнего изготовления.
— Как она? — шепотом спросила Скарлетт.
— Ни единой слезы, — отвечала Мелани. — Когда женщина не может плакать, это страшно. Я не понимаю, как мужчины умеют все переносить, не давая воли слезам. Но, конечно, они сильнее и мужественнее нас. Миссис Мид твердит, что поедет в Пенсильванию одна, чтобы привезти его тело. Доктор не может покинуть госпиталь.
— Одна? Это ужасно. А почему Филу не поехать с ней?
— Она боится, что может за ним не уследить и он сбежит там на фронт. Он же такой рослый, а сейчас уже берут и шестнадцатилетних.
Соседи один за другим начали расходиться, боясь встретиться с доктором, когда он вернется домой, и Скарлетт вместе с Мелани принялась за шитье. Мелани держалась спокойно, хотя лицо ее было печально и на шитье порой капала слеза. По-видимому, она думала о том, что бои еще идут и, быть может, Эшли уже нет в живых, и Скарлетт, у которой сжималось сердце, была в нерешительности — передать ли Мелани слова Ретта Батлера, почерпнув горькое утешение в зрелище ее страданий, или промолчать? В конце концов она решила не говорить. Совсем ни к чему давать Мелани повод думать, что она слишком обеспокоена судьбой Эшли. Все были так поглощены своими тревогами, что, слава богу, никто — ни Мелани, ни тетушка Питти — не заметил ничего странного в ев поведении.
В полном молчании Скарлетт и Мелани продолжали шить. Но вот за окнами раздался шум, и, приподняв занавеску, Скарлетт увидела доктора Мида. Он спешился и направился к дому. Он шел сгорбившись, так низко опустив голову, что седая борода веером распласталась по груди. Медленно войдя в дом, он снял шляпу, положил свою сумку и молча поцеловал обеих женщин. Потом стал тяжело подыматься по лестнице. Через минуту из верхних комнат — длинноногий, длиннорукий, неуклюжий — выбежал Фил. Мелани и Скарлетт взглядом предложили ему посидеть с ними, но он выскочил на крыльцо и опустился на верхнюю ступеньку, уронив голову в колени, закрыв лицо руками.
Мелли вздохнула.
— Он сходит с ума, оттого что они не пускают его на фронт.
Пятнадцатилетний мальчишка! Ах, Скарлетт, как бы я хотела иметь такого сына, как он!
— Чтобы его убили на войне? — сказала Скарлетт, думая о Дарси.
— Лучше иметь сына и потерять, чем не иметь совсем, — сказала Мелли и сглотнула слезы. — Ты не можешь этого понять, Скарлетт, потому что у тебя есть Уэйд, а я… О, Скарлетт, как я хочу иметь ребенка! Ты, верно, считаешь, что не следует открыто говорить об этом, но что делать, раз это правда, и каждая женщина только о том и мечтает, и ты сама это знаешь.
Скарлетт едва не фыркнула, но, вовремя сдержалась.
— Если богу будет угодно.., взять у меня Эшли, я, наверно, сумею это перенести, хотя мне легче было бы умереть самой. Бог даст мне силы перенести эту утрату. Но как перенести то, что он мертв, а у меня даже нет от него ребенка, который послужил бы мне утешением в горе! Ах, Скарлетт, какая ты счастливица! Правда, ты потеряла Чарли, но у тебя остался его сын. А у меня, если я потеряю Эшли, не останется ничего. Прости меня, Скарлетт, но иной раз я так завидую тебе…
— Завидуешь мне? — воскликнула Скарлетт, чувствуя легкий укол совести.
— Потому что у тебя есть сын, а у меня нет. Порой я даже начинаю воображать, будто Уэйд — мой сын. Это так ужасно — не, иметь ребенка.
— Вот чушь какая! — с облегчением произнесла Скарлетт, Она скосила глаза на хрупкую фигурку и залившееся краской лицо, склоненное над шитьем. Мелани может, конечно, мечтать о ребенке, но она совсем не создана для того, чтобы рожать. Узкие бедра, плоская грудь и рост, как у двенадцатилетней девчонки.. Мысль о том, что Мелани может понести, почему-то вызвала у Скарлетт чувство гадливости. И это пробуждало еще другие мысли, множество других мыслей, которые были уже совсем непереносимы. Стоило Скарлетт подумать о том, что у Мелани может быть ребенок от Эшли, и у нее возникало такое чувство, словно ее ограбили.
— Ты не сердись, что я так сказала про Уэйда. Ты же знаешь, как я его люблю. Не сердишься?
— Не будь идиоткой, — сухо промолвила Скарлетт. — Лучше выйди на крыльцо, поговори с Филом. Он плачет.