Глава 2: Тайные встречи, развитие отношений
Прошло совсем немного времени, и наши встречи превратились в неизбежность. В каждом разговоре возникало напряжение — не от слов, а от молчания, от тех коротких моментов, когда мы замирали, понимая, что между нами нарастает нечто большее, чем простое любопытство. Это было чувство, которое трудно назвать словами, но можно почувствовать — когда каждый следующий шаг, каждый взгляд кажется границей, которую не хочется переступать, и одновременно с этим невозможно остановиться.
Встречаться с Фатимой было нелегко. Она опасалась, что кто-то из семьи может узнать, и потому мы находили для свиданий укромные, тихие уголки города, где можно было спрятаться от посторонних глаз. В этих местах всё вдруг теряло своё значение, оставались только она и я. Её взгляд, в котором отражалась и привязанность, и внутренний конфликт, приковывал меня с каждым разом всё сильнее. Я понимал, что становлюсь важной частью её жизни, несмотря на всё, что она считала непреодолимым.
Как-то вечером мы сидели на лавочке в парке. Было уже темно, и листья кружили в свете фонарей. Я закурил — привычка, которая тянулась за мной с юности, когда улица стала для меня вторым домом, а сигаретный дым — её неизменным запахом. Курение всегда было чем-то естественным для меня, но я заметил, как Фатима слегка морщится, когда дым достигал её. Ей не нравился этот запах, и всё-таки она терпела. Странно, как такие мелочи могут отражать глубокие различия: отец её курил, но Фатима, выросшая рядом с этим запахом, не смогла его полюбить.
"Ты много куришь," — тихо заметила она, когда я закурил уже вторую за этот вечер.
"Знаю, это одна из моих слабостей," — ответил я, усмехнувшись. Мне казалось, что разговор о привычках и слабостях может отвлечь нас обоих от всего не проговоренного, что висело в воздухе.
"Мне просто не хочется, чтобы ты был похож на него," — её слова удивили меня, но, кажется, она и сама сразу пожалела, что сказала их вслух. Отношения с её отцом были сложными, я это уже понял, и теперь понимал, что и моя привычка курить напоминала ей о тех чертах, которые она хотела бы оставить позади.
В тот вечер я снова завёл разговор о том, что могло бы быть. "Фатима, а что, если просто взять и сбежать? Представь — мы вдвоём, в новом городе, в Германии, без всего этого давления. Ты могла бы оставить всё позади, вырваться."
Её ответ был моментальным и твёрдым: "Я не могу, Владимир. Это не так просто. Ты не понимаешь…"
Я слышал эти слова много раз, но каждый раз они звучали как неизменный приговор. Я смотрел на неё — на эту женщину, сильную и ранимую одновременно, женщину, которая не могла переступить через свои убеждения и всё же продолжала держаться рядом со мной. Её любовь к семье, её привязанность к тем правилам, которые были частью её жизни, стали для нас обоих непреодолимым барьером. От одной мысли об этом я чувствовал разочарование и бессилие, но не мог позволить себе отпустить её.
Мы возвращались в этот разговор ещё не раз, и каждый раз её ответ был тем же — она не могла уйти, оставить родителей и всё, что было для неё важным. Внутри меня разгорался протест. Я вырос иначе — привык думать, что любовь, когда она настоящая, преодолевает любые преграды, но для неё всё было иначе. Она говорила о любви как о даре, который не принадлежит одному человеку, а затрагивает всех вокруг — семью, близких. И чем больше я слушал её, тем отчётливее понимал, как трудно ей приходится — между собственным желанием и долгом, который, казалось, был для неё важнее.
С каждым днём, с каждой встречей я осознавал, что она стала для меня чем-то большим. Эти моменты, когда мы оставались наедине, были наполнены такой нежностью и искренностью, каких мне, кажется, никогда не хватало. Но на смену радости всегда приходила горечь. Мы понимали, что строим то, что рано или поздно может разбиться, и чем больше сближались, тем болезненнее становилось это осознание.
Каждый вечер заканчивался нашими прощаниями, короткими взглядами и недосказанными словами.