Пролог
Когда я написал ей в социальной сети, это казалось случайностью.
Я не думал, что простой разговор перерастет в нечто большее. Обычные слова, обмен фразами — и вот уже через неделю мы стояли друг перед другом. Фатима… У неё была та самая загадочная красота, что заставляет не сводить глаз, но её обаяние шло куда глубже, чем внешность.
Её спокойные, глубокие глаза, сдержанная улыбка и гордая осанка казались почти непроницаемыми. И всё же я чувствовал за этой холодностью что-то уязвимое и спрятанное. Она была так не похожа на меня, на мою жизнь. Я, человек, выросший в мире, где всё решается выбором, где чувства и желания кажутся личным и неприкосновенным, столкнулся с женщиной, для которой жизнь была жёстко определена правилами и традициями.
В тот вечер, когда мы начали говорить о себе, Фатима много рассказывала о своей семье, и я понял, насколько чужды мне её представления о жизни. Слушая её, я невольно вспоминал своё детство.
Моя мама была предана моему отцу, несмотря на его безразличие. Отец всегда был где-то рядом, но он будто не замечал нас с матерью. Присутствие — чисто физическое, но ни тепла, ни участия, ни поддержки. Он лишь мелькал в моём детстве, как случайный прохожий, лишённый какого-либо влияния на мою жизнь.
Вся ответственность за меня легла на маму. Она тянула нас обоих, стремясь создать мне достойные условия, стараясь дать мне любовь и заботу, которые могла.
Она мечтала, что я стану честным и правильным человеком, от всего сердца веря, что доброта может изменить даже самые трудные судьбы. Мама стремилась отгородить меня от тех родственников, что связали свои жизни с криминалом, ведь среди её предков было немало тех, кто оставил нелёгкий след в её памяти.
Она сама была исключением — доброй, терпеливой, мудрой. Но в семье отца меня всегда смотрели иначе. Я был для них словно чужой, и любимым внуком был мой двоюродный брат,
а не все вместе.
В какой-то момент, ещё подростком, я почувствовал, что ищу для себя другой путь. Я тянулся к улице, к свободе, к той самой «блатной романтике», где не было ни отцовских ожиданий, ни тяжёлого молчания дома. Мама этого не знала. Я прятал от неё свой интерес к жизни, которую она бы не одобрила. Мне хотелось найти там то, чего мне не хватало дома, но в душе я всегда стремился оправдать её надежды и скрыть своё стремление к той тёмной свободе, что манила меня.
Но сейчас, стоя напротив Фатимы, я понял, что её мир ещё более сложен и непрост, чем мой. Её жизнь была буквально сплетена из узлов, которые она не могла просто так разорвать. «Мои родители никогда бы не приняли нас», — с сожалением сказала она, а я не мог понять, как можно подчиняться правилам, которые лишают тебя выбора. Почему она просто не может решать сама?
— Я не могу так, Владимир, — тихо сказала она, и я почувствовал, как внутри меня что-то разрывается.
Мне было невыносимо слышать, как сильные чувства превращаются в боль лишь потому, что для неё не существует «я», есть только «мы» — её и её семья. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что впервые по-настоящему сталкиваюсь с миром, где традиции и вера связывают людей куда крепче, чем любые цепи.
Я предложил ей уехать со мной в Германию, начать жизнь вдвоём, там, где не будет запретов и ограничений, где никто не сможет указывать, что правильно, а что — нет. Но она лишь мягко покачала головой. Мне стало горько от того, что я не могу помочь ей разорвать эти путы, но в её взгляде было что-то большее.
— Уехать? Нет, — произнесла она. — Я не могу, я не готова.
Этот отказ звучал для меня, как предательство наших чувств, но одновременно я понимал её. Она была частью мира, который держал её. И как бы мне ни хотелось вытащить её оттуда, я знал, что у меня не получится. Я не был частью её мира, и её мир не принимал меня.