Эпизод 31
Марко Бенсоньи едва ли исполнилось сорок лет. Это был высокий и поджарый до худощавости человек, с истощённым и скорбным лицом. Он носил безвкусный пиджак на два размера больше, и брюки в облипку, всё выбелено серого цвета. Под стать волосам, поседевшим раньше времени.
Пока я сидела на пассажирском месте его «рено», я успевала рассмотреть чёрные корни. «Так значит, всё-таки красит», — заключала я. Невольно я испытала уважение к тому, с какой скрупулёзностью держал он свой образ на занятиях, и только во внеучебное время его обман можно было разгадать.
Он ещё раз повторил, как мне следует себя вести. Ещё раз напомнил: «Ты здесь на птичьих правах, голубушка». Я поморщилась. Для своего возраста он слишком часто использовал подобные устаревшие обращения. Я изначально трезво оценивала свою роль и, когда мы пересекали порог пансиона, окончательно убедилась: для них я была пиньятой.
На часах было четыре, и после полдника в такой жаркий день «доминиканцы» оккупировали белокаменную беседку в тени лавров. Бенсоньи поприветствовал какого-то плешивого старика. Из-за раскидистого дерева я не сразу заметила, что помимо него, в беседке находились ещё несколько человек. До меня постепенно доходило, что это учреждение с мрамором на стенах и цветами в кадках было домом престарелых.
Лицезрение группы стариков, которой верховодила раскладывающая пасьянс дама, вызвало во мне двоякие чувства. С одной стороны, я не узнала никого из них. Видимо, «первые лица», на которых зиждились байки о домениканцах и впрямь разъехались. С другой — во мне вскипала животная радость, детское веселье, от того, что я нахожусь рядом с кем-то, кто всю свою жизнь посвятил профессии и добился уважения.
— А, у нас тут та самая вдохновлённая начинающая актриса! — воскликнул один из них явно на потеху прочей публики.
Мне поцеловали руку, взяли за локоть и подведя к столу, усадили. Я не знала, куда себя деть. Как положить руки, куда смотреть, можно ли закидывать ногу на ногу, не слишком ли откровенное платье? Все эти вопросы проносились в моей голове, вызывая лихорадку. Кажется, у меня и впрямь был жар. Я вспотела. Дама-верховодец благодушно подтолкнула свой веер:
— Обмахнитесь, милочка, — бросила она и уже громче: — В таком пекле нам даже не удосужились принести лёд!
Где-то за нашими спинами заворочались работники. Я поблагодарила её за заботу. Разумеется, голос мой был тоньше некуда. Я бы пожелала услышать его со стороны. Настроила бы его, как настраивают любой другой звук. В момент, когда следовало произвести первое впечатление, я пропищала как мышь. Дама вздрогнула и посмотрела на меня искоса.
Не знаю, чего было больше в этом косом взгляде интереса или неодобрения, но меня он задел. Я несколько распалилась и, прочистив горло, принялась неумолчно болтать (чего Бенсоньи советовал избегать). Но моя говорливость пришлась засыпающим старикам по вкусу. Я узнала, что Томмазо, толстый мужчина, с явными признаками больного сердца и склонностью к сиесте, был довольно известным пишущим критиком; Маурицио, бодрый старик со слуховым аппаратом и повадками подростка — режиссером экспериментального театра; Клаудио — тот, с кем Бенсоньи поздоровался в первую очередь — сценаристом, с послужным списком в пару десятков мелодрам и, наверное, самым титулованным из всей компании. Даму, занятую картами, звали Маргаритой, и по одному её голосу, я догадалась, кто она такая.
Я с ним росла, с этим голосом. Он путешествовал между мультфильмами и иностранными лентами — ласкающий, умиротворяющий, совершенно девичий даже спустя столько лет. Я раскрыла рот от детского восторга, и на том благоговейно замолчала. Дама захохотала, похвасталась Бенсоньи, что его игрушку удалось заставить замолчать. Тот ввёл меня в ещё больший ступор, назвав её «мамой».
У меня спросили, что нового в актёрском мире и какую последнюю работу я смотрела. Вероятно, догадались, что, если спросить о моих последних работах, я вовсе впаду в прострацию, не имея ничего ответить. Они умело притворялись, что не знали, что происходит за стенами пансиона и не в курсе вкусов современной молодежи, пока я не упомянула Бениссио Мартелло.
К моему удивлению, дошло до того, что режиссёр принялся плеваться. Последняя постановка Мартелло, «Таро», на крыше Миланского собора вторглась даже в этот уголок увядающей богемы и омрачила их беззаботные дни.
Маурицио имел на этот счёт профессиональное мнение. Он более сорока лет был художественным руководителем авангардного театра, тогда как Мартелло, по его мнению, «только зашёл попробовать воду и тут же выскочил, как ошпаренный».
— И никогда! никогда не достигнет глубины! — горячечно объяснял Маурицио и, повернувшись ко мне всем телом объяснял: — Мой внук поставил ему немного «мяса»...
Из-за слухового аппарата он говорил втрое громче, чем следовало. Одной рукой он схватил меня за плечо. Вторая — ходила у меня перед лицом туда-сюда, мешая сосредоточится. Что старик называл «мясом»? К счастью для профессора Бенсоньи сведения эти были не менее новы. Маурицио расшифровал для него, что именует так «забор» из статистов, на фоне которых Мартелло устраивал своё шоу одного актёра. Его внук предоставил всю свою труппу, семь человек — треть от требуемого Мартелло состава.
— ...и я сказал: «Лоренцо, мальчик мой, ты неудачник только потому, что обращаешь внимание на таких шутов, как этот Мартелло! Лучше займись своим делом!».
Мне на ум приходил один забавный факт. Я улыбнулась:
— А я читала отзывы критиков, Маурицио...
Проснувшийся толстяк Томмазо, услышав о коллегах, спросил, кого именно, но я так и не смогла ответить. Тем не менее, пусть и без кредита доверия, продолжала:
— Кажется, единственное за что хвалили постановку, — это второстепенные актёры.
Я пояснила, что многим понравился немой язык, на котором некоторые из них говорили. По каким-то косвенным признакам старик узнавал руку внука, наставившего своих людей наперекор безыскусности Мартелло, зарделся, но всё равно фыркнул:
— Я не стану ему это передавать. Какой бы мёд не лился из ваших уст.
— Мауро! — синьора Бенсоньи погрозила ему пальцем и велела тотчас же позвонить внуку. — Иначе ему позвоню я.
— Дорогая, ты слишком его любишь! Критики пытались найти в этом безликом болоте хоть что-то положительное, и, очевидно, что стена из статистов их раздражала меньше всего. Отсюда и похвалы. Всё верно, Томмазо?
— Подтверждаю, — заворочался толстяк.
— А вам самой понравилось, Венера?
Маурицио гаркнул этот вопрос прямо мне в лицо. Я содрогнулась и растерялась:
— Ну... Мне понравилась финальная фраза: «Даже если ты прогрузился во тьму и твои глаза угасли, остаётся надежда». До мурашек.
Маргарита вновь на меня покосилась:
— Звучит, как проповедь.
Я смутилась:
— Наверное, я не так передала.
— Нет, милочка, ты прекрасно передала интонацию, акценты... Сама фраза пустая. Каким бы выдающимся не был проповедник, поучения — это так банально.
До того остававшийся в стороне старик Клаудио — человек немногословный и внимания не желающий, здесь не мог промолчать.
— Жвачка, — констатировал он и продолжал, задыхаясь. — Работа на современную культурную публику, говорят! Ты так говорил, Марко. Но кругом сплошные культурные вегетарианцы! Чёрт их разберёт, что они там потребляют! Пытаются высосать молоко из каши! Вкуса не хватает, вкуса! Может, для таких пресных людей, это вершина мастерства, я в этом уже ничего не понимаю...
— Сценарий не главное, мой дорогой Клаудио, — пела Маргарита. — Если мы говорим об авангарде...
— Эпатаж! — выкрикивал Маурицио. — Перформанс! Вкус, ты говорил! Вкуснота!..
— Идея, Маурицио, прежде всего идея! Стержень! — подхватывала своим волшебным голосом Маргарита. — Без этого всё обращается в безликую массу, серое дерьмо! Кстати, сынок, ты хотя бы в жару снимал этот... пиджак!
Я прыснула от смеха, но быстро вспомнила, что синьор Бенсоньи — всё же, мой преподаватель. Однако старики, почуяв уязвлённую добычу, набросились на него как чайки на рыбу. Мой смех просто затерялся в их гоготе.
— И как Лоренцо в это ввязался? — спрашивал профессор, желая сменить тему.
— Всё же очевидно, Марко, — спокойно пояснила Маргарита и хладнокровно продолжила раскладывать карты. — Мартелло нужны были люди, а Лоренцо — реклама. Он ищет публику, ищет таланты. Мой птенчик решил, наконец, привлечь внимание к своему театру.
— Какому театру? — подавала голос я.
Я устала изнывать от желания узнать, кто такой этот Лоренцо — человек, который так назойливо появлялся в разговорах домениканцев. Маргарита воззрилась на меня так, будто делать мне этого не следовало.
— «Велатура», — скупо отвечала она. — Вам бы следовало знать, милочка, раз уж вы хотите снискать славы на этом поприще.
Маурицио тут же замахал руками, опровергая коллегу и, возможно, защищая меня:
— Знать эту шантрапу? Помилуй, Марго! Он того не стоит!
— Лоренцо стоит тысячи Мартелл. Если бы за дело взялся он, спектакль вышел бы достойным, по меньшей мере, — не меняя чинного выражения лица, замечала синьора Бенсоньи. — Тебе следует помогать внуку, Мауро. К примеру, свести с ним нашу несведущую гостью.
— Зачем? — насторожилась я.
— Затем, — Маргарита положила последнюю карту и посмотрела на меня внимательно. — Что моему птенчику нужны кадры. А Вам практика.
Её режущий взгляд полоснул меня по лицу, и, кажется, только от того его хватил паралич. Маргарита процедила сквозь зубы:
— Да, определённо нужна... Вы красиво говорите, милочка. Я привыкла, привыкла слушать людей. Но вот ваше лицо не обременено хоть сколь-нибудь видным усилием к выражению эмоций.
— Взялась раздавать розги, — закатывал глаза Маурицио. — Венера, вы прекрасны во всём, не слушайте её!..
Маргарита захохотала и вставала, опершись на стол:
— О, Мауро, какие розги? — она похлопала меня по плечу. — Ты же не злишься, милочка? Я лишь говорю правду, пока все эти похотливые козлы пялятся на твою грудь... У тебя закоченевшее, деревянное лицо.
Она приподняла широкополую шляпу и обнажила лоб:
— Это хорошее лекарство от старения. Мне ли не знать. Но самый очевидный недуг для актрисы. Хотя на фоне таких же Мартелл ты, может, и будешь смотреться сносно.