Глава 15.
Температура держится четыре дня, и я глотаю жаропонижающие, но сбить ее получается только на часа полтора.
Четыре дня я лихорадочно сплю и вижу фантастические сны, в которых пытаюсь вернуться назад во времени, и мне удается. Но каждый раз я прыгаю слишком далеко и оказываюсь в прошлом, где Тэхён еще не родился. Во сне я вижу его родителей: пьяного отца и беременную мать, поначалу отнимающую у него бутылки.
Я пробую снова и снова, пока не становлюсь прозрачным, и, когда у меня, наконец, получается перенестись в шестнадцатое июня две тысячи пятнадцатого года, мое тело уже растеряло всю плотность. В момент, когда я захожу в комнату общежития и пытаюсь сбросить Джинхо с постели, мои руки проходят сквозь него. Меня не слышат и даже не видят. И я кричу до хрипоты и пытаюсь, но ничего не выходит. На моих глаза ублюдок продолжает грубо и мерзко входить, сжимая горло Тэхёна в своих ладонях, и тот громко стонет, но я слышу, что ему больно. Что он страдает. Что ему плохо.
Теперь слышу. Слышу, когда уже поздно.
Просыпаюсь и плачу. Хочу кричать, но горло горит от боли, но на четвертый день становится лучше, и тогда я взрываюсь острыми воплями, которые ничем не помогают.
В первый день от Чимина приходит сообщение с вопросом о том, состоялся ли разговор. Потом он звонит: я ведь разблокировал его номер.
Я не беру трубку. Он звонит весь день и завершает его вечерним сообщением.
«Судя по всему, ты обо всём узнал.»
Чимин тоже слишком. Слишком покровительственный. Неугомонно содействующий. Я это понял в нашу первую встречу летом перед началом учебы на первом курсе. Я и еще несколько ребят кутили на квартире одного из моих знакомых, где я и увидел Чимина. Мы с ним не пересекались и не общались за все часы, что пробыли там, но, тем не менее, я его хорошенько запомнил. Потому что трудно не запомнить парня, который тащил тебя на себе и не давал свалиться в крапиву в ожидании такси.
Я смотрю на вибрирующий телефон и понимаю, что за три с половиной года этот человек умудрился сохранить способность быть чересчур озабоченным другими судьбами и при этом не сделаться дотошным пустозвоном с длинным языком.
Хотя, возможно, слово «дотошный» всё же к нему применимо.
Потому что все последующие дни он оставляет мне по сообщению.
«Ты как?»
«Возьми трубку, Чонгук.»
«Если тебе нужно поговорить, завтра в час я снова буду обедать в том кафе.»
«Я говорил с Тэхёном, он ни в чем тебя не винит, просто был расстроен, сам понимаешь. Не кори себя, если вдруг это то, чем ты занимаешься все эти дни, не отвечая на мои сообщения.»
Потом они прерываются.
Я заставляю себя выйти на работу, потому что уже давно это единственное средство, чтобы не умереть от боли.
На этот раз она не помогает нисколько.
Сегодня не пятница, но я закрываюсь и еду домой, намереваясь напиться.
Паркуюсь и поднимаюсь на свой этаж, где на подоконнике возле лестницы сидит Чимин с кофе в бумажном стакане.
- Сегодня отец вышвырнул меня из кабинета. - произносит он, прислоняясь затылком к стене, и смотрит на меня.
Я встаю рядом, опираясь плечом о перегородку, и более отчётливо вижу его лицо. Печальное и очевидно уставшее.
- Чувствую себя дерьмом, - продолжает бывший друг, - униженным, сука, и оскорбленным дерьмом.
Мы просто молчим некоторое время, а потом он говорит:
- У меня бутылка вискаря, и ты будешь большим козлом, если не выпьешь ее со мной.
- Мы не говорим о нём. - предупреждаю я.
Чимин тяжело вздыхает, глядя на меня по-прежнему снисходительно, и кивает.
Следующие три часа мы сидим на моей кухне и пьем. Сначала говорит Чимин. Рассказывает об отце. О том, как тот изводит его на работе, выставляя посмешищем перед остальными, как требует слишком много, а потом осуждающе смотрит, когда сын ожидаемо не справляется.
О Энии, его невесте. Как она ходила из угла в угол в комнате ожидания, пока ее матери делали операцию. Как Чимин вышел и сообщил, что всё прошло хорошо, и она расчувствовалась и стала его обнимать. Как он виделся с ней каждый день вплоть до выписки матери, а потом поймал на выходе и пригласил на свидание.
Как отец ее не одобрил и даже поругался из-за этого с женой.
Как он чертовски не любит эту работу и как из кожи вон лезет, чтобы добросовестно ее выполнять.
Только потом он спрашивает обо мне.
Я мотаю головой, не желая ничего рассказывать, но еще через час мы оказываемся в уличном кафе в километре от дома и выпиваем там слишком много соджу. Оно вступает в реакцию с виски и развязывает мне язык.
Я рассказываю.
Как уехал в Ванкувер, потому что туда тремя неделя ранее переехал один парень, с которым мы ходили на бокс. Как первую неделю жил в отеле безвылазно, чтобы прийти в себя. Как заблокировал все номера и снизил до минимума общение с родителями. Как связался с тем парнем, и он предложил мне пожить в его арендованной квартире. Как познакомился с его новыми друзьями и узнал о группе спортсменов-экстремалов, частью которой стал. Рассказал о стритлагинге и роуп-джампинге, о беге по железным дорогам и движущимся поездам. О чертовом мотокроссе, который так и не освоил. О переломах и вывихах, о том, как не щадил себя и постоянно подвергал опасности. Как много рисковал.
Чимин слушает до конца и тяжело вздыхает, смотря на меня своим снисходительно печальным взглядом.
Я отворачиваюсь, раздраженно пережёвывая недожаренный кусок свинины, и бегло рассматриваю людей, покидающих супермаркет, что стоит напротив через дорогу.
- Как ты, блин, общался там со всеми? На чертовом английском? - вдруг спрашивает Чимин, у которого, ровным счётом как и у меня, с иностранными языками всегда был полный провал.
Несколько секунд я молчу, вспоминая те дни, когда я целиком зависел от Минхи, тем другом, который помог с жильём и служил моим сурдопереводчиком.
Вспоминаю, как любое английское слово предательски напоминало тогда о Тэхёне, потому что три года подряд он смотрел свои американские сериалы в оригинале и не пользовался наушниками.
- Сначала был пизд*ц, - отвечаю и залпом выпиваю стопку, - но потом стало проще, хрен знает, как это работает, но мозг переключается, просто....раз и уже по-другому слышишь и вникаешь. Зато когда я освоился, считал своим долгом исправить каждого тупицу, который считал, что я китаец.
Чимин усмехается, обновляя наши стопки.
- Они серьёзно считают всех азиатов китайцами?
- Серьёзно.
Мы выпиваем, не спеша закусывать.
- Как вообще твои с этим мирились? Мой отец задушил бы меня. Причём без рук. Одним бл*дским взглядом.
- Я просто уехал. Даже не сказал, насколько. Они мне звонили, а я их игнорировал. Потом пришлось проговорить, конечно. Но меня бесило, что они спрашивают, что случилось и почему, а я не хотел говорить. Бесило, что мама постоянно рыдает где-то там на фоне. Я вообще был невыносим. Просто.... - опускаю голову и выдыхаю. - Просто был идиотом, который думал, что ему очень хреново. Хреновее, чем всем остальным. Отец не выдержал где-то через три месяца примерно. Перестал пополнять баланс на карте и велел возвращаться.
- Но ты не вернулся.
- Не был готов. Вообще. И забил. Устроился к одному знакомому продавать электронику и даже неплохие деньги делал, что удивительно. Минхи говорил, что дело во внешности. Типа, в европейском обществе очень любят симпатичных азиатов.
- И как - реально любят?
- Азиат не азиат: нужно уметь впаривать. Ну, а если мордой вышел, продашь и пейджер.
- Тэхён бы, бл*ть, там годовую выручку за день делал. С его-то внешностью и английским. - произносит Чимин, замечая, что бутылка соджу опустела. Он выпрямляется, поднимая руку, и кричит, чтобы нам принесли ещё.
- Тэхён не торгаш. - говорю я, хотя следует просто промолчать, потому что мы, черт возьми, договорились. - Слишком честный.
Чимин ловит мой взгляд и опирается о стол локтями.
- Рад, что ты в этом убедился.
- Не нужно начинать этот разговор, Чимин, я мудак, я знаю. - огрызаюсь, поддаваясь злости, и в конечном итоге она вытягивает из меня нечто слишком личное. - Но теперь я ничего не могу изменить. Я опоздал на тысяча двести шестьдесят шесть дней.
- Тысяча двести шестьдесят шесть...?
Я резко отворачиваюсь, пытаясь сфокусировать внимание на автоматических дверях супермаркета, но не могу. Не получается. Вместо этого, я чувствую, как болезненно щипят глаза.
- Ты считаешь дни? - задаёт этот никчемный вопрос Чимин, и я начинаю трясти ногой, пока к горлу подступает ком из всех сильных чувств, которые во мне есть. Грудь раскаляется, и прозрачная лава уже ползёт по моим щекам. Декабрьский воздух охлаждает ее, превращая в ледяной град, и мне не горячо, мне болезненно щекотно.
Фары, световые квадраты высоких зданий и подсветка уличных объектов - все источники света смазываются в фокусе зрения, превращаясь в изобилие разноцветных пятен.
Словно я - подвешенная игрушка для битья, и теперь вся улица усыпана конфетти, что сыпятся из моего распотрошенного нутра.
Чимин молчит. Видит мои слёзы. Наверное, их видят те несколько людей, что сидят с нами под шатром. Видит владелец, чей силуэт мелькает где-то сбоку и удаляется сразу после ударов дна стеклянной бутылки о наш стол.
Гребаное соджу.
- Чонгук, послушай, - начинает Чимин, - я понимаю, что тебе паршиво, и ты считаешь себя виноватым, но тебе нужно понять, что в жизни, к несчастью, подобное случается. Случается недопонимание, предубеждённость, случается такая глупая глупость, от глупости которой хочется себя задушить.
Я мотаю головой, сжимая губы от приступа эмоциональной нестабильности, которая сбивает дыхание и трясёт всё тело. Изображения по-прежнему скачут размытой мишурой, и я плохо вижу и с таким же трудом говорю:
- Глупость - это другое, Чимин. Глупо было заставлять его отказаться от желания заканчивать магистратуру в Америке. Глупо было бояться разлуки и ревновать, потому что она всё равно...мы всё равно расстались. Вот это глупость, Чимин. А то, что сделал я, это непростительная жестокая ошибка.
- Чонгук, - отчаянно вздыхает старый друг, - в жиз...
- Ты не понимаешь. - резко поворачиваюсь к нему и пытаюсь сморгнуть слезы, чтобы разглядеть хотя бы его глаза. - Тэхён мало говорил о своих родителях, но из-за них он всегда чувствовал себя брошенным. Недостойным. Я их видел, его родителей, и знаю, что они забыли, как любить собственного сына, а, может, я не знаю, может, они никогда не умели. И я тогда подумал, как гребаный рыцарь подумал, что у меня получится затмить их собой. Я подумал, что смогу дать ему то, чего ему недодали. Всё, что у него отняли, я хотел...хотел любить его так, чтобы он забыл о том, что ему когда-то не хватало любви. Чтобы он...был счастлив. Просто был счастлив. И никогда не чувствовал себя недостойным и покинутым. Чтобы каждый раз, когда он захочет заняться самоедством, ему мешали мысли обо мне. Чтобы он думал: «у меня есть Чонгук, он у меня есть, и он всегда будет, потому что так он говорит, и я ему верю».
Я замолкаю, ещё раз понимая, к чему всё это привело, и горько усмехаюсь, ощущая себя ничтожеством.
- А я его тоже бросил. Я теперь...хуже, чем его родители.