4
Снова и снова вспоминая эти моменты, все допытываюсь у самой себя, неужели оттуда, из того самого далеко лета, пошла трещина через всю мою жизнь. Или, может быть, острое мое увлечение этим ребенком было лишь первым проявлением моего врожденного извращения. Причем к девочке.. Сильная болезнь, хоть и движения однополых отношений были популярны, но все же считались болезнью.. Когда я стараюсь разобраться в былых желаниях, моих намерениях, действиях, я поддаюсь некому обратному воображению, питающему аналитическую способность возможностями безграничными, так что всякий представляющийся мне прошлый путь делится без конца, на мелкие осколки, в одуряюще сложной перспективе памяти. Я уверена, все же, что волшебным и однако и роковым образом Лия началась с той самой Аннабеллы.
Знаю и то, что уезд в самый интересный и такой одуряющий момент с Аннабеллой, закрепила неудовлетворенность того бредового лета и сделалась препятствием для всякой другой любви в течение холодных лет моей юности. Но меня вынудили, мать моя пошла по стопам своих же родителей и насильно выдала меня замуж в мое отрочество, 15 лет, хоть и по тому времени такая традиция давно изжила свое, но это продолжается. Выдали меня замуж за на тот момент солидного парня, сынок таких же знатных родителей как и я. Чувств к нему не было по началу, но сжились, через бытовуху, терни непризнания. Не он, не я, не хотели этого, у меня не было чувств не к кому, даже самой обычной дружеской симпатии, а у него неразделенная любовь, рассказывал как в свои 16 влюбился в гувернантку своего отца и как после быстрых, неопытных ласк у него в комнате ее уволили, о дальнейшей судьбе не известно. Скучал. Он был старше меня на 5 лет, 20 в мои 15. Через год почти совместной жизни появился у нас ребенок, пришлось.. Девочка, Ава. Все по отношению к детям он был прекрасный отец. Даже не смотря на миллионные состояния, это часть которую ему передал отец, он работал, пошел по его стопам. Открыл редакцию, начали печатать, да и сейчас она популярна. Второй ребенок тоже девочка и тоже через год. Больше не планировалось, родители были довольны внучками, сидели с ними, уделяли им много внимания. Но моя болезнь, добивала разум. Он знал про "первую любовь" женского пола, не осуждал, говорил, что все бывает, хоть такое и не свойственно. Постоянно всплывают те моменты с ней и тот самый день, те самые жадные, влажные ласки, наши бурлящие гормоны и то как я на спех ее пыталась раздеть. И то что прервали, вспоминаю. Духовное и телесное сливалось в нашей любви с ней в такой совершенной мере, какая и не снилась ни мне, ни нынешним на все просто смотрящим подросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами на один лад! Долго после ее смерти я чувствовала, как ее мысли словно текут сквозь меня. Задолго до нашей встречи у нас бывали одинаковые сны, мысли. Мы находили в друг друге черты странного сходства. А еще был один момент: в июне того же года (1967-го) к ней в дом и ко мне в дом, через окно, в двух несмежных странах, впорхнула чья-то канарейка. О, Лия - Лия, если б ты меня так любила!
Я прибегла к концу рассказа об Аннабелле описание нашего плачевного первого свидания. Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей. В рощице нервных, тонколистых мимоз, позади виллы, мы нашли себе место на развалинах низкой каменной стены. В темноте, сквозь нежные деревца виднелись арабески освещенных окон виллы — которые теперь, слегка подправленные цветными чернилами чувствительной памяти, я сравнила бы с игральными картами (отчасти может быть потому, что неприятель играл там в бридж). Она вздрагивала и подергивалась, пока я целовала ее в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звезд бледно горела над нами промеж силуэтов удлиненных листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнаженной, как была она под своим легким платьицем. На фоне неба со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от него исходило собственное слабое сияние. Ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности — не то боль, не то наслаждение — появилось на ее детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а ее голые коленки ловили, сжимали мою кисть и снова слабели. Ее дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с легким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем, что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться ее раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовая ей подарить все — мое сердце, горло, внутренности, — давала ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти. Мы не спешили, вся ночь была впереди. Мои уста покрыли ее бледненькую, тоненькую шею, она томно дышала, возможно кривилась, оттягивала меня, а потом все же возращала меня, уж очень нравилось ей. Рука разжимала ее колени, мне хотелось дотронуться до нее, почувствовать, впустить палец в ее лоно, девственное.
Помню запах какой-то пудры — которую она, кажется, украла у испанской горничной матери — сладковатый, дешевый, мускусный душок; он сливался с ее собственным бисквитным запахом, и внезапно чаша моих чувств наполнилась до краев; неожиданная суматоха под ближним кустом помешала им перелиться. Мы застыли и с болезненным содроганием в жилах прислушались к шуму, произведенному, вероятно, всего лишь охотившейся кошкой. Но одновременно, увы, со стороны дома раздался голос госпожи Ли, звавший дочь с дико нарастающими перекатами, и доктор Купер тяжело прохромал с веранды в сад. Но эта мимозовая заросль, туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука остались со мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным языком с той поры преследовала меня неотвязно — покуда наконец, двадцать шесть лет спустя, я не рассеяла наваждения, воскресив ее в другой. Лия, свет мой..