Полчаса

Сегодня я дала себе обещание. Обещание во что бы то ни стало встать, отпереть дверь и сделать шаг. Мысленно поставив точку, я взяла будильник и передвинула стрелку таймера. Мне всегда нравились игры на время. Чтобы оставить в прошлом тридцать лет жизни, я выкроила у бесконечного сегодня ровно тридцать минут - справедливый размен. Теперь можно лечь.

Столько лет прошло, а потолок совсем не изменился. Такой же белый и холодный. По большей части ровный, только в углу над окном осталась темная клякса в форме бабочки. Или летучей мыши. Если расслабиться и понаблюдать за ней боковым зрением, то через семь секунд крылышки начнут двигаться. Но стоит только настроить фокус и бабочка снова превратится в кляксу. С самого детства мне нравилось лежать в своей маленькой комнате и молча изучать потолок. Жаль только, что дверь не запиралась на замок. Родителям не нравилось, когда за стеной гремели нераскрытые секреты. Поэтому, я прятала их в себе.

С самого детства я не чувствовала себя счастливой и думала, что это нормально. Что такое быть счастливой, спросите вы? Ну, например, общаться с друзьями по телефону и быть уверенной, что за дверью тебя никто не слушает. А когда семья собирается за ужином, мать не пытается выудить имя мальчика, который тебе понравился, чтобы отчим, наконец, оторвался от телевизора и сказал свое «отцовское» слово. «Мама считает, что этот парень тебе совсем не подходит. Его отец алкоголик и бывший наркоман. А яблоко от яблони, как говорят...», - сказал он за день до моего первого свидания, не отрывая взгляда от мамы. О да, у него всегда было свое мнение. Завизированное материнским каблуком.

Вот и сейчас я лежала в крохотной детской, возле обшарпанной холодной батареи и по привычке поглядывала на открытую дверь. Мама давно ушла из жизни, но ощущение ее присутствия никогда меня не оставляло. Она до сих пор стояла за тонкой стеной и прислушивалась к моим мыслям. А я до сих пор смотрела на белую бабочку, которая никак не могла оторваться от черного потолка.

Огромной комнатной мухе повезло больше. Пятью минутами ранее она запуталась в липкой паутине между сквозящими оконными рамами. Сначала отчаянно пыталась высвободиться, тарабаня крылышками по стеклу, но затем к ней приполз долгоногий паук и муха успокоилась. Вот бы ко мне сейчас кто-нибудь приполз.

Самое душное лето началось в день, когда мне впервые не понравилось свое отражение. Какой смысл повторять слово, которое бросил в меня тот, кому я доверяла больше, чем себе? Достаточно сказать, что оно до сих пор торчит из груди. Несколько раз обращалась к врачам, но те лишь разводили руками и в один голос твердили, что случай неоперабельный. Да, слово и вправду может убить, да только я вот никак не умру. Разумеется, дело не в слове, а в губах, с которых оно сорвалось. А ведь я целовала их, посвящая себя человеку с самой большой коллекцией ножей. Другому я бы простила куда большее унижение, но этот был моим воздухом.

Помню, как пришла домой и посмотрела в зеркало. «Янтарная орхидея», за которой трепетно ухаживал папа, в один миг превратилась в тонкий обугленный стебелек. До знакомства с убийцей я никогда не придавала особого значения своей внешности, но после того, как он нажал на спусковой крючок, обшарпанный материнский трельяж стал моим персональным мучителем. Не проходило ни дня, чтобы я не проклинала солнце за мерзкие рыжие отметины на лице. Порою хотелось схватить скальпель и соскоблить их вместе с сухой алебастровой кожей.

Да, слова страшнее смерти. А живые люди страшнее мертвецов.

Лето кончилось, когда я перестала мечтать. В тот день на дверном косяке появилась зарубка. Это все, что осталось на память от папы. Глубокая борозда на уровне сердца. Сто сорок сантиметров детства. Именно с такой скоростью чей-то автомобиль вынесло на встречную полосу, когда меня не оказалось рядом. Но это была и моя полоса. Несколько лет пыталась замазать отметину краской, но в какой-то момент смирилась. Какая никакая, а память.

Меня часто спрашивали «почему ты такая грустная» и еще чаще отвечали «не бери близко к сердцу». Наверное, я стала такой законченной стервой потому, что упрямо не хотела прислушиваться к бесплатным советам. Как можно не брать близко к сердцу тот факт, что тебя родили против воли, наградили случайной внешностью и поселили в городе без воздуха? За руку привели на кладбище, вручили совочек, а потом бросили и сказали: «Ну, вот, как-то так...». Однако я не отчаялась. За день до того, как теплый песок сменила рыхлая сырая земля, я раздарила все свои игрушки и в утешениях больше не нуждалась.

Перечеркнутые крест-накрест окна задрожали от взрыва и бабочка вдруг вспомнила, что умеет летать. Крылышки встрепенулись, но оторваться от потолка ей так и не удалось. Я пристально вслушивалась в раскатистое эхо и в очередной раз убеждала себя, что это всего лишь гром. Молнии теперь случались часто и по нескольку раз били в одно место, оставляя после себя не только горы трупов, но и миллионы изувеченных: контуженых, глухих и ослепленных. Жаль, что мне не посчастливилось стать одной из них.

Я сидела посреди черного поля, украшенного стройными рядами крестов и настойчиво ковыряла землю лопаткой. И когда мне, наконец, почти удалось откопать еще одну причину для жизни, в соседней комнате завелись танки. А еще стойкий запах алкоголя и нескончаемая ругань. В один из таких дней меня разбудил очередной залп артиллерии, но вместо того, чтобы спрятаться в норку, я вдруг ясно осознала, что пора бежать. На тот момент я была выше зарубки на целую голову и этот факт давал мне право пользоваться ей по назначению. Однако найти выключатель мне так и не удалось.

Розовая нить, оставленная безымянной тенью, завела меня в парк развлечений. Под прокуренным потолком площадью тридцать два квадратных метра и днем и ночью светило солнце, а морской бриз дул только в одном направлении, принося солоноватую прохладу. Аттракционы хоть и разваливались на ходу, но почти никогда не простаивали. Крылатые качели, смертоносные центрифуги и колеса обозрения качались, вертелись и кружились двадцать четыре часа в сутки, привлекая беженцев из взрослого мира, жертвующих рассудком ради минутного удовольствия. Тот, кто осмеливался прокатиться дважды, навсегда забывал, где находится выход. Особым спросом пользовалось чертово колесо, но я не слезала с лошадок. Пару раз даже мама уговаривала меня спрыгнуть, но тщетно. Я всегда была непослушным ребенком. Вот и сорвалась, как и все.

Карусель подарила иллюзию жизни, которая раньше являлась мне только во сне. И, несмотря на то, что в моем море совсем не осталось воды, белые лошади продолжали бежать, заставляя сердце биться быстрее. Можете смеяться, но именно там ко мне впервые пришла любовь. Пришла тихо, когда я еще крепко спала, чтобы поцеловать в лоб и сказать, что меня лихорадит.

Прозрение пришло, когда я увидела свое отражение, проходя мимо королевства кривых зеркал. И зачем только ему вздумалось лезть в мою жизнь посреди промозглой осени. Гарцующая лошадь сменилась скрипучей панцирной кроватью, желтыми стенами и неизменно белым потолком. Когда врачеватели душ привели меня в чувство и открыли окно, мне тут же захотелось выйти. Наверное, поэтому они попрятали все ручки.

Бабочка, тем временем, притаилась. Именно в этот момент я опускала сачок, но в большинстве случаев они улетали. Эта же по-прежнему сидела в углу и грелась у холодной батареи. Я посмотрела на часы и удивилась: за каких-то пятнадцать минут перед глазами пронеслась половина жизни. Еще столько же было в запасе, чтобы преодолеть страх и подняться с постели. Но для этого нужно было закончить строительство самого красивого воздушного замка.

И вот я уже медленно плыву по красной дорожке в красивом белом платье в сопровождении трех мертворожденных сестер. Вера поддерживает вуаль, сотканную из слез, надежда плетется по левую руку, а любовь стоит у алтаря и держит раскаленное клеймо. Тело пробирает дрожью, но сестры тут же успокаивают меня. Должно быть, процедура не такая уж и болезненная, раз миллионы женщин выстраиваются перед ней в очередь. Почему бы и мне не попробовать.

Внезапный прилив нежности касается шеи и застывает на груди горячим воском. Я вскакиваю с кровати и сажусь на подоконник. Стрекот цикад и многоголосый шум ветра переносят меня на берег с золотистыми барханами. Тот, кто завещал мне сердце, сидит рядом и фальшиво поет о любви под стенами песочного замка, подмытого водой. Оборонительные башни давно обрушились, но цитадель упрямо стоит. Рвется последняя струна, однако смысл песни от этого не меняется. Продолжаю сидеть на мокром песке и не замечаю, как соленые волны подкатывают к арсеналу.

Прихожу в себя и в следующее мгновение уже стою перед победителем, безоружная и совершенно нагая. Вода ровняет с землей неприступную гордость, а он держит в руках захваченное знамя. Я заглядываю в его бесстыжие карие глаза и сердце сжимается от ненавистного чувства жалости с привкусом материнской любви.

Мне снова хочется поверить в красивую ложь.

Помню, как судорожно схватила телефон и стала набирать до боли знакомый номер, послав к чертям замки́ и за́мки. После трех длинных гудков, раздались два коротких мужских. А когда прозвучал еще один, я поняла, что ошиблась номером и бросила трубку.

К черту этот аттракцион. Не моя это карусель. И мечта не моя.

Одно неосторожное движение ресниц и я возвращаюсь на землю. Цикады смолкли, бабочки обернулись кляксами и опасливо притаились. Часы продолжили безжалостную пытку водой. Я бы могла разбить их, но никто не стал бы терпеть меня вечно. Никто не будет ухаживать за эмоциональной калекой с вопросительными знаками в голове: эти паразиты размножались, когда я закрывала глаза. Но в ответах я больше не нуждалась. Мне нужен был выход.

Когда осталась минута, я вытащила из кармана ручку, вставила ее в оконную раму и распахнула дверь. Воздух принес собой ароматы грусти и дыма. Туман казался настолько густым и влажным, что прилипал к коже и скатывался по щекам холодным дождем. Я осторожно вытянула ногу и пальцы погрузились в прохладное махровое одеяло. «Куда лучше рыхлой земли», - подумала я и спрыгнула с подоконника.

Будильник прозвенел сразу после прыжка. Я свалилась на кровать и залилась безудержным смехом, а бабочка, наконец, оторвалась от потолка и растворилась в тумане.

Веселье продлилось недолго, но причин для расстройства не было: я знала, что бесформенная клякса обязательно вернется. А вслед за ней придет бесконечное завтра, у которого я смогу выкроить еще полчаса.