***
Я ревную как черт, как Бог
К небесам, к преисподней Ада.
И в Аду, если будет надо,
Дотянусь до твоих высот.
Джем «Лирическая»
I.
На вечный город медленно спускается ночная прозрачная синева и дневной жар тонет в ней. Лёгкий ветер шумит на улицах, доносит откуда-то приторный и терпкий аромат роз.
Опасливо сутулясь, я жмусь к стенам домов, спешу покинуть проклятый Иерусалим. Хотя ветер должен приносить облегчение, я задыхаюсь, а грудь сдавливает до хрипа. Я прислоняюсь к теплому камню стены, жмурюсь. Сегодня я продал своё сердце.
Деньги, полученные этой кошмарной сделкой, жгут мне руку, но кошель я не выпускаю. Сейчас бы бросить эти нечистые, позорные монеты на дорогу и оставить их серебриться в свете луны, но я не смею, потому что тогда не свершится то, что мы задумали, каждый по-своему... Нет, не могу я их бросить. Вместо этого я отхожу от стены и снова спешу вернуться туда, где оставил Иисуса. Спешу, прекрасно зная, сколько осталось времени для него. И сколько времени остаётся теперь мне самому?
***
Я возвращаюсь в дом, который мы заняли, спустя всего лишь час после того, как заключил ужасную сделку. Отбрасываю со лба влажные волосы и с трудом перевожу дыхание, опираясь о дверной косяк.
- Откуда ты так спешил, Иуда? - до странности спокойно окликает меня Пётр, и каждое мгновение, что я медлю с ответом, словно увеличивает между нами пропасть.
Он не знает, сильный и глупый человек... Ничего он не знает. Зато знаю я! Я, а не этот самодовольный глупец, взял на себя страшную ношу!
- Я гулял недалеко от города... Слушал, что говорят люди. А когда я шёл назад, уже стемнело и я побоялся спокойно идти в темноте... Я ведь не такой сильный, как ты, Пётр. Я старый, бедный Иуда...
Он отмахивается с улыбкой, видимо, не веря моим словам, но наконец уходит и даёт понять, почему говорил так тихо.
Иисус, уставший из-за проповедей, которые в последнее время вёл не редко, уснул, сидя на полу и прислонясь к стене. Его бледное лицо совершенно безмятежно, он размеренно, легко дышит. Красивый, красивый великой внутренней красотой, которая так сочетается с мягкими чертами лица... Зная, что кроме нас никого в комнате нет, я опускаюсь рядом с ним на колени. Бедный старый Иуда, что же ты?..
Невесомо, боясь потревожить Иисуса, я касаюсь пальцами его волос и тут же меня покидают силы. Дыхание перехватывает, я зажимаю руками рот и беззвучно плачу, не смея отвести от него взгляд. Сын мой, обречённый на предательство, на боль и на хулу! Сердце моё, последнее светлое, что я могу вынести! Любовь моя, нечестивая, вызывающая отвращение и нежность!
Мне нет прощения и не будет покоя, я знаю это. Потому что сделка, которую я заключил - это последнее средство, способное приблизить меня к нему. Потому что он так спокойно спит, конечно, уже зная, что я продал его.
Тьма, разлитая во мне, бьёт в голову. Я рыдаю от боли и злости, как воет лисица, отгрызшая себе лапу вместе с капканом. Только вот мой капкан остался со мной. Стараясь не шуметь, я вскакиваю и выбегаю на двор, чтобы вцепиться в свою шею ногтями и расцарапать её до крови. Удушье внутренней боли постепенно слабнет, уходит вместе с горечью слез, оставляя усталость и пустоту. Я так хочу быть рядом с ним, что совершаю это? Не лучше ли будет указать страже на другого, да хоть бы на Петра? Нет. Я мог простить Иисусу всё, но его пренебрежения я не выношу. По ту сторону смерти ему будет от меня не скрыться... Даже если я буду гореть в Аду, я дотянусь до него... Я сделаю всё, чтобы показать - я лучше остальных учеников, я больше понимаю, я более достоен, чем все они...
Мысли путаются, но даже их отголоски причиняют боль. Я прячу свежие царапины на шее, дышу глубоко и медленно, заставляя себя сохранить лицо, а потом иду прочь. Я хочу оттянуть момент, когда снова его увижу, я растягиваю свою меньшую боль, стараясь избавиться от более острой, но это и не может помочь. И всё равно я упрямо иду подальше от них всех.
***
Я возвращаюсь почти под утро, измождённый и утихший. Я принёс ветку смоковницы, сплошь усыпанную белыми с красным цветками и положил перед спящим Иисусом. Пусть эти цветы не так красивы, как лилии, что передавала ему Мария, но, может, он будет рад и им? Больше того, мне подумалось, что эти странные, белые сами по себе, но воспалённо-красные в середине цветки похожи на меня самого теперь. Нет, я не прошу понимания и прощения этим убогим подарком. Я вообще ничего не прошу более, поэтому и останавливаюсь на минуту, решая, может, вообще выкинуть цветущую ветвь? И всё-таки оставляю, как безнадежную последнюю попытку.
Когда он спрашивает, кто принёс смоковницу, я отвечаю, что рано утром была Мария.
II.
Время сжалось, как лев перед прыжком, и затихло. Я чувствую тяжесть мгновений на своих плечах, но мысль о том, что деревянный позорный крест, верно, также тяжёл, плохо помогает смириться. Я иду торопливо, хромаю и гримасничаю, забавляя солдат. Они насторожены, но не боятся, что я сделаю что-нибудь не так, смеются моей немощи и нескладности. Ночь сегодня темна, хотя луна сияет так, как и полагается сиять небесному серебру в разгар весны. Только меня её свет обходит.
Я веду солдат к ограде сада и разгоняю свою немоту, откашлявшись.
- Которого я поцелую, того хватайте. Да осторожнее с ним, - мой голос твёрд, но я обвожу взглядом эти тупые лица в свете факелов и осекаюсь.
В отсветах огня на меня смотрят совсем не люди, а голодные, хищные морды бесов, оскаленные клыками пасти, предвкушение в глазах и злая, нечистая сила. Вдруг я ошибся? Вдруг я не вынесу? Меня бросает в жар и тут же окатывает ознобом, я дёргаю плечами и отворачиваюсь, иду в сад.
Он стоит под оливой, ученики толпятся тут же. Воздух зазвенел тревогой и бездеятельным страхом, едва они увидели стражу. Я не смотрю на них, делаю два шага к Иисусу. Два шага, которые длиннее, чем все, пройденные мной за жизнь.
- Радуйся, равви! - я чувствую его взгляд и делаю ещё шаг.
Понимание, холод и вместе с тем покорность отливают янтарём в этом взгляде. Я смотрю ему в глаза и чувствую, словно с меня сдирают кожу. Я стою перед ним, онемевший, пока он читает меня как книгу. Мгновение тянется долгие годы, когда я тянусь к Иисусу плавно и коротко, касаюсь его губ и шепчу так, чтобы никто больше не слышал:
- Любовью своей я предаю.
И отхожу в тень.
III.
Когда небо светлеет с рассветом, я греюсь у тлеющего костра и слушаю крики, раздающиеся от казарм и с улицы. Я ненавижу этот рассвет. Теперь я верчусь псом на привязи, я не могу уйти, хотя очень хочу. Но нет, меня наоборот всё тянет к окну. Повинуясь своему безумству, я снова подхожу смотреть.
Его бьют жестоко, глумятся над тем, кому не могут воздать должное, кого не могут понять. Как больно... Он ждёт смерти, потому что он был рождён для этого. Нет! Ложь! Несчастный мой, одинокий в знании своём, покинутый всеми, кроме меня недостойного, сын! Он не для того рождён был, чтобы умирать теперь бесславной смертью от рук животных с человеческими лицами! Я не могу оторваться от окна, смотрю как моё сердце перебрасывают грубо, встречают сапогом, кулаками... Разве заслужил он всю эту боль? Разве смел я обрекать его на это?
Я возвращаюсь к костру, ворошу угли и грею озябшие ладони. Слёз нет больше, а боль ядом расходится по жилам, въедаясь глубже и глубже. Господи, пусть все муки твои лягут на мои плечи! Без вины терзают тебя! Сын мой, любовь моя, разве мог я иначе поступить? Разве достоин я был бы тебя, если бы не предал?
Дрожь бьёт меня, как в лихорадке, я закрываю глаза и тотчас вижу лицо Иисуса, спящего мирно. Я принёс бы весь мир к ногам его, но ему не нужен был мой дар. На миг появляется идея ворваться сейчас в эту казарму, закрыть его от ударов и самому пострадать, но я отметаю эту мысль с досадой - сейчас я не способен даже встать.
***
Утро я встречаю у дворца прокуратора. Не замечая жары, толпа зевак заполонила всё. Я в самых ближних рядах, никому не виден, но могу наблюдать за всем. Может, одумается Иисус, избежит смерти? Стоило ли моё предательство моей цели?
Пилат выходит к людям. Он тёмен лицом, суров, но светлые глаза его лучатся решимостью, и я застываю вместе со всеми, ожидая его слов. Скоро выводят Иисуса. Что сделали с ним эти псы! Одежда на нём изорвана, разбито и обезображено лицо, а черный терновый венец вспорол кожу на лбу. Он бросает короткий взгляд в гущу толпы и я жалею, что даже сейчас не ловлю его взгляда на себе. Кажется, только раз он на меня и смотрел прямо - вчера, в Гефсиманском саду... Иисус что-то говорит прокуратору и от его спокойной, доброй улыбки этому палачу во мне поднимается зависть.
Пилат не отвечает на его слова, но обращается к людям. Говорит о помиловании, о Варраве - безумном разбойнике и просит толпу судить. Несколько мгновений напряжённая тишина сохраняется на площади, я закрываю глаза и вздрагиваю, как от удара, услышав многоголосое "Распни его!". Голоса кажутся мне нечеловеческими - они переходят из бесовского визгливого крика в блеянье овец. Я шатаюсь, едва не падаю под ноги этому стаду, но удерживаюсь.
Прокуратору подносят воду, он показательно, медленно омывает руки и твёрдо, хотя и не так громогласно говорит:
- Нет на моих руках крови этого человека.
И тут я ухожу. Я бегу подальше от площади, бегу почти вслепую, не видя ничего из-за слёз. Мудрый, мудрый прокуратор! Слава кесарю! Но как ужасно, как глупо, что один только он достаточно мудр...
IV.
К полудню я добираюсь до Лысой горы и как раз успеваю оказаться совсем рядом с палачами. Меня не гонят.
Через час появляются осуждённые. Я долго всматриваюсь в их фигуры, разглядываю воров, отсрочив момент, когда придётся взглянуть на Иисуса. Но наконец смотрю и на него, и боль, притупившаяся за последние часы, расцветает во мне с тройной силой. Он измучен, избит настолько, что живого места на теле не осталось. Его взгляд утратил извечную ясность, но он всё так же прекрасен и чист, и никакая грязь и кровь не замарает его света. Я забываю дышать, восхищённо глядя на красоту его - даже сейчас, в мучении он прекрасен... Неужели он не решится отступить? Неужели он готов умереть ради людей?
Прибивают правую руку. На кровь я смотрю завороженно, но его сдавленный стон выводит из оцепенения и я чуть было не бросаюсь к палачам. Сердце моё, за что же тебе такие страдания?! За что ты вынужден терпеть глумление овец безмозглых, господи! Освободись же, не дай им себя убивать! Но мой безмолвный крик остаётся неуслышанным. Иисуса прибивают к кресту, а я всё не смею отвернуться. Иисуса поднимают на кресте, а я смотрю на него безмолвно и чувствую, как грязная душа моя воет от боли. Сын мой, отдай мне страдания свои!
***
Н
есколько часов провёл я неподалёку от креста. Мне даже не нужно смотреть в ту сторону, чтобы знать, что Иисус ещё жив, но я упрямо продолжаю смотреть. Только болью своей я держусь на ногах, не чувствую усталости. Я молюсь. Не смея касаться поганым языком своим молитв, которым он нас учил, я только молча прошу Отца нашего о лёгкой смерти для него. Не замечаю ничего вокруг и прихожу в себя только тогда, когда чувствую странную перемену - на горе сразу стало пусто.
Я подхожу ближе, смотрю на изможденное тело, прибитое к кресту. Сердце моё... Нет больше боли, нет слёз.
***
На закате того же дня я снова поднимаюсь на гору. Дерево я приметил ещё давно - мёртвую смоковницу с толстыми, крепкими ещё ветвями. Пустота, наполнившая меня, сменяется безумным, радостным предвкушением. Ловко связываю петлю и закидываю её на ветку над самым обрывом.
Ветер слабо треплет мне волосы, я окидываю взглядом ненавистный вечный город. Иисус... И в Аду, если придётся, я дотянусь до тебя, моя любовь. Сердце моё, слишком чистое для старого мошенника, теперь-то я верну тебя. Любовью я поднял любовь на крест, теперь очередь меня самого.
Я прыгаю с обрыва. Верёвка натягивается.