Июль
4 июля
События развиваются так стремительно, что дневник пришлось на время отложить. Позавчера позвонила в панике Ирен и сообщила, что видела у себя в спальне незнакомого мужчину. Она уже легла спать и понятия не имела, как ему удалось войти — ведь она заперла все двери. Он стоял в темноте и смотрел на нее, лежащую в постели. Слава Богу, Ирен нажала на кнопку сигнализации, которую установили социальные работники, чтобы она могла их оповестить, если с ней что-то случится. А потом вне себя от страха позвонила мне. Ее можно было понять.
Разумеется, именно мне пришлось выяснять, что же случилось на самом деле. Оказалось, что это, собственно, и был социальный работник, который совершал контрольный обход престарелых. Он позвонил в дверь, а поскольку никто не ответил, открыл ее запасным ключом и вошел. Я попросила представителей социальной службы в следующий раз быть поосторожнее: если есть риск, что пожилой человек уже лег спать, не стоит врываться к нему в спальню, так можно его до смерти напугать.
Но я понимала, что ситуация выходит из-под контроля. Разговаривать с социальной службой о том, что за Ирен требуется особый уход, было бесполезно. Они отказывались отклоняться от установленных правил ухода за престарелыми, и то, что Ирен — живой человек, их совершенно не волновало. Дочь обещала заглянуть к ней, но через пару часов перезвонила и сообщила, что не успевает, потому что ей надо покормить кошек. Когда Ирен мне об этом сообщила, я так расстроилась, что решила позвонить Сюзанне и предложить пообедать со мной в соседнем городке. Мы могли бы взять с собой Свена.
Бывший муж Сюзанны Йенс внезапно появился у нее на пороге пару дней назад и заявил, что хочет пообщаться с детьми. Новая пассия Йенса собралась в Данию на пару дней, и в его плотном расписании вдруг образовалось время, чтобы выполнить свой родительский долг. Сюзанна хотела было захлопнуть дверь прямо перед его длинным тощим носом, но сообразила, что его визит даст ей возможность хоть немного отдохнуть от детей и побыть одной. Отослав Йенса в ближайшее кафе, она собрала детей и отправила к нему. Слава Богу, сейчас они на каникулах, и их гораздо проще собрать. В школьный период проследить, чтобы они взяли с собой все учебники, тетради, бутерброды, сменную обувь и спортивную форму, просто нереально. Сейчас же главное — не забыть купальники, игрушки и книги для Анны-Клары.
Мне трудно было заставить себя позвонить дочери. Всю жизнь я стремилась быть независимой и не люблю напоминать кому-то о себе. Я бы умерла, если бы узнала, что со мной встречаются не потому, что этого хотят, а потому, что так положено. Но на этот раз мне очень хотелось увидеть Сюзанну. Я была как курильщик, который, бросив пагубную привычку, все равно тянется за сигаретами.
«Мать не обманешь», — говаривала моя бабушка, когда мама в ответ на ее вопрос отвечала, что все чудесно. Я понимаю, что бабушка имела в виду. Когда Сюзанне плохо, мне тоже плохо. Словно, когда она родилась, частичка ее так и осталась во мне и росла вместе с Сюзанной реальной.
Дочь не слишком обрадовалась моему звонку. У нее оставалось две недели до отпуска, а в адвокатской конторе, где она работала, ей поручили вести очень сложное дело о гибели маленького мальчика. Но она с интересом выслушала мои последние новости, в том числе и об Ирен.
Они встречались достаточно часто, чтобы понять, что симпатизируют друг другу. Ирен нашла в моей дочери родственную душу — их обеих интересовали забавные шляпки и прочие покупки — всегда была мила с Сюзанной. Это вызывает у меня противоречивые чувства: мое светлое «я» радуется за дочь, темное ей завидует.
Мы договорились встретиться в Варберге. Свен был счастлив, что его тоже позвали. Мы с ним пришли в ресторан, выбрали столик и в ожидании Сюзанны разглядывали туристов.
Своим появлением она, как всегда, вызывала всеобщее оживление. Ее непослушные черные волосы, решительный взгляд карих глаз и красиво очерченный рот заставили многих мужчин отвлечься от тарелок и выпрямить спины. Я отметила, что она хорошо выглядит: загорелая, хотя еще не была в отпуске, в модном летнем платье и босоножках.
— Привет! Ты такая красивая! Садись же. По-прежнему много работы?
Сюзанна опустилась на стул и вздохнула:
— Вы уже что-нибудь заказали?
Похоже, нам не меньше получаса придется болтать всякие глупости, пока она наконец не расслабится.
— Нет, мы ждали тебя.
Не успела я договорить, как официант уже стоял рядом с нами. Сюзанна, не заглядывая в меню, заказала салат и бокал вина. Свен, который как раз вернулся из туалета, успел крикнуть: «Филе и пиво!», а я попросила рыбу и вино. С формальностями было покончено. Сюзанна откинулась на спинку стула и прикрыла глаза.
— Как дела у детей? — Со свойственной ему бестактностью Свен умудрился ударить в самое больное место.
— Детей? — невесело рассмеялась Сюзанна. — Наверное, так, как они того и заслуживают. Они живут то со злобной брошенной мамашей, то с папашей и его новой пассией. Вот и все. За Пера я не волнуюсь, он, по крайней мере, ничего не скрывает: кричит, швыряет вещи, ругается... И я этому рада. Знаешь, почему, мама? Он выплескивает злость! Но Анна-Клара... Не знаю, что с ней делать. Она молчит. А с Мари хуже всего — она закрывается в своей комнате, включает музыку и просто сидит на кровати, уставившись прямо перед собой. Говорить с ней все равно, что со стенкой. Она ни на что не реагирует.
Нам принесли напитки. Сюзанна, не дожидаясь, пока мы со Свеном поднимем бокалы, схватила свой, сделала глоток и только потом чокнулась с нами. Свен жадно пил пиво. Так жадно, что у него остались «усы» от пены.
— А знаете, что ужаснее всего? Меня никто не жалеет. И знаете, почему? Потому что новая пассия Йенса некрасивая и старше меня. И потому что она «всего-навсего» учительница, тогда как я адвокат. Все считают, что нет повода ревновать, если мужчину угораздило влюбиться в старую и уродливую женщину. Как вам такая логика? Мне кажется, лучше бы он оказался «голубым». Хотя, если подумать, тогда меня винили бы в том, что женщины ему больше неинтересны.
Сегодня Сюзанна была особенно цинична. Свен пробормотал:
— Девочка моя, я не понимаю, как это случилось. Вы же были так счастливы вместе, никогда не ссорились... мне казалось, он любит тебя больше, чем ты его, и очень привязан к детям. Я и представить не мог, что он может так с тобой поступить.
Сюзанна ничего не отвечала. Принесли еду. Было пресновато, но вкусно.
Я не стала говорить, что всегда считала Йенса ничтожеством, и попыталась подбодрить дочь: она умница и настоящая красавица, на работе у нее все хорошо, она отличная хозяйка и замечательная мать, чудесная подруга, а еще у нее безупречный вкус — выглядит она всегда очень стильно.
— Ты знаешь, что я люблю тебя, что мы тебя любим, — сказала я, — и всегда готовы помочь с детьми и вообще, в чем понадобится.
Сюзанна отложила вилку, взглянула на салат с креветками и сглотнула. Потом сердито посмотрела на меня:
— Любим, любим, любим... Да, мама, я знаю, ты меня любишь, ты говорила это миллион раз, и это действительно так. Но иногда... иногда мне кажется, что ты душишь меня этой любовью. И это доводит меня до белого каления! В детстве я делала, что хотела, а ты всегда просила у меня прощения. Это меня ужасно бесило. Ты извинялась за каждый пустяк. И всегда была выдержанна, и делала для меня все. И тем не менее... мне часто казалось, что тебя нет рядом. Несмотря на это вечное, удушающее «я люблю тебя», «прости меня», «я всегда рядом», у меня создавалось ощущение, что в тебе живут два человека. Один говорит мне эти слова, а другой молча смотрит в сторону. Я так и не смогла тебя понять.
Я, не поднимая глаз, проглотила кусочек рыбы. Я не была готова к такому серьезному разговору. Но Сюзанну это не смутило. Она продолжала говорить, не переставая есть салат, и соус капал ей на платье.
— Однажды, не помню точно когда, я вела себя плохо. Очень плохо. Я тебя провоцировала. Кажется, я должна была прибрать у себя в комнате, но не сделала этого. Я хотела увидеть твою реакцию. Ты несколько раз мягко попросила меня навести порядок, а я отвечала все грубее и грубее, и тогда я наконец увидела тебя другой. Ты взорвалась. Схватила меня за плечи, стала трясти и кричать! Ты кричала, что я должна сделать то, что ты велела, что я должна тебя уважать: «Делай, что сказано! Ты должна меня слушаться! Не смей ухмыляться! Смотри мне в глаза!». Ты орала на меня и не могла остановиться. И знаешь, что, мама, я тогда подумала: «Ну наконец-то! Наконец. Наконец я вижу тебя настоящую. Наконец-то ты на меня кричишь. Наконец-то у меня нормальная мать, как у всех других детей». Но...
Сюзанна замолчала и сделала глоток вина. Свен сосредоточенно жевал мясо, делая вид, что полностью поглощен едой, а у меня рыба встала поперек горла. Я сделала вид, что выплевываю кости, и выплюнула весь кусок в салфетку. Отпила вина.
— ...Но что сделала ты? — добивала меня Сюзанна. — Часом позже ты пришла ко мне и умоляла простить тебя. И снова это «Я люблю тебя, я люблю тебя», словно прибавляешь звук у радио. И тогда во мне что-то умерло. Я больше не отваживалась делать гадости, потому что все мои попытки ты убивала своей любовью. Иногда мне кажется, что именно поэтому у нас с Йенсом ничего не получилось. Каждый раз, когда мне хотелось закатить ему скандал, наорать на него, выругаться, я думала, что в этом нет никакого смысла, потому что в ответ получаешь только любовь, которая, словно подушка, затыкает тебе нос и рот, не давая дышать. И я молчала. Я ничего не говорила. И чем все кончилось?..
Мы со Свеном молчали. Я гадала, что из сказанного Сюзанной дошло до Свена, что он об этом думает и сколько слов из ежедневного мужского запаса у него еще осталось.
— Кончилось тем, что он ушел к женщине старше меня. — Сюзанна с размаху поставила бокал на стол. — Он говорит, что она, по крайней мере, не боится выражать свое мнение, не боится с ним ссориться. У нее есть недостатки, но она и не пытается быть идеальной, и с ней ему комфортнее. Мой муж бросил меня, потому что я была недостаточно сварлива, и это твоя вина, мама. Это ты отучила меня выяснять отношения. А ведь когда-то я умела закатывать скандалы. Я не боялась это делать!
Я не знала, что сказать в свое оправдание, как защититься. Внутренний голос говорил мне, что это нормально, что нельзя посвящать всю жизнь детям, что следует подумать и о себе тоже, что и в любви нужно соблюдать меру... Возможно, Сюзанна ждет от меня этих слов? Мне стало холодно. Выбора не было. Проще взять вину на себя, чтобы не мучила совесть. Сюзанна накрыла мою руку своей:
— Мама, я не хотела тебя расстраивать. Прости меня. Вот видишь, опять... Ты замечательная мать. Просто когда начинаешь в себе копаться, в голову приходят всякие мысли... Видишь старых друзей с новой стороны. Те, на кого ты рассчитывал, от тебя отворачиваются. Зато едва знакомые люди, оказывается, готовы выслушать и утешить. И тогда, волей-неволей, начинаешь задумываться о своем прошлом, о семье, о том, о чем раньше запрещал себе думать. Ты же знаешь, что если начать копать, рано или поздно наткнешься на червяков. Мама, ты же не обиделась? Я знаю, тебе неприятно сознавать, что я...
Я подняла глаза. Циничная Сюзанна исчезла, на смену ей явилась моя добрая и заботливая дочь, та, какой я ее знала. Я сделала все, чтобы скрыть, как сильно ранили меня ее слова. Сама того не зная, она ударила в самое больное место. Оказывается, она все еще думает о том, что осталось далеко в прошлом.
— Хорошо, что ты открыто говоришь мне все это, — сказала я. — Иначе я бы просто не вынесла. Но согласись, что я изменилась. Уже не такая мягкая и чувствительная, какой была когда-то. Разве не так?
Сюзанна не успела ответить, потому что Свен в очередной раз вернулся из туалета.
— Ну как вы тут? — спросил он как ни в чем не бывало, и мы с Сюзанной истерически расхохотались. Одной фразой он перевел все сказанное в шутку. Мы не сговариваясь решили сменить тему разговора. Да, мы копнули глубоко, но ухитрились не испачкаться, и ни у кого не было желания снова лезть в грязь.
Мы со Свеном пообещали Сюзанне присмотреть за детьми, когда ей это понадобится, и я робко, наверное, слишком робко попросила ее как-нибудь заехать к нам в гости, добавив: «Хоть ненадолго». Потом я рассказала, как плохи дела с Ирен, и Сюзанна пообещала навестить ее, когда будет время.
— Думаешь, это конец? — спросила она тревожно.
Я ответила, что если и конец, то только жалкому существованию, которое Ирен влачила последнюю пару лет. Что ж, по крайней мере, мне удалось сохранить чувство юмора, и я вспомнила, что Ирен когда-то рассказывала, как один из социальных работников поинтересовался, не мечтает ли она о рае, и она ответила, что у нее нет никакого желания оказаться в этом скучном и добропорядочном заведении, тем паче раньше положенного времени. «В аду, по крайней мере, неважно, как ты выглядишь», — добавила она.
Сюзанна со смехом признала, что Ирен права: в раю надо следить за собой. Потом мы распрощались. Сюзанна ушла. Мы стояли и смотрели ей вслед. Потом медленно пошли к машине. Свен вел, а я сидела так тихо, что в конце концов он не выдержал:
— Сюзанна справится. Она сильная. Не волнуйся за нее, — сказал он, искоса взглянув на меня.
— Я не волнуюсь, но мне как-то не по себе, — ответила я.
Свен решил не углубляться в эту тему и завел разговор, о каком-то преступнике, про которого рассказывала Сюзанна. Благодаря усилиям известного адвоката парня освободили, хотя ни у кого не было сомнений в его виновности.
— Раньше преступники имели при себе ампулу с цианидом на случай ареста, теперь достаточно визитки престижного адвоката в кармане, — констатировал Свен.
Свен лег спать, а я все размышляла о том, что он сказал. Я думала о цианиде или каком-нибудь другом яде, когда обдумывала месть Бьёрну. Но выяснилось, что яд не так просто добыть. И в конце концов я пришла к выводу, что на самом деле не желаю Бьёрну смерти.
Конечно, он вел себя непростительно, но мама поступила еще хуже, когда мне не поверила. Мало того, она меня высмеяла. Пиковый Король по ночам шептал мне: «Жизнь за жизнь!», и я понимала, что он имеет в виду. Бьёрна надо было наказать. Еще один шаг на пути к цели. Он заслужил кару, и она должна соответствовать тяжести преступления. Он был хищником, но хищником мягким и пушистым. На той картине он был бы крысой, грызущей веревку.
Крыса и подала мне идею, как лучше всего наказать Бьёрна. Однажды мама прибежала из подвала бледная как полотно, крича, что видела там мышь. Грызуны вызывали у нее отвращение. Папа получил задание купить мышеловки и вскоре приволок целую кучу всяких старомодных устройств, в которые кладут кусочек сыра, и стоит мышке к нему подойти, как мышеловка захлопывается, разрубая ее тельце пополам. Мы проверили их вдвоем с папой: засунули внутрь кончик ножа и наблюдали, как она захлопывается. Я задумалась о том, умирает ли мышка сразу или нет, и можно ли прищемить себе палец, но на самом деле это было неважно. Главное, чтобы было больно, настолько больно, чтобы запомнилось на всю жизнь.
После моей болезни у нас в доме наступило перемирие. Вскоре папин офис перевели в Гётеборг, и ему пришлось проводить там всю неделю и приезжать домой только на выходные. Он не сразу согласился на такой вариант, но, насколько я поняла, в Гётеборге были проблемы, и папа был там жизненно необходим. Слово «безработный» вслух не произносилось, и никто не говорил, что в случае отказа папа потерял бы место, но сейчас я думаю, что так оно на самом деле и было: он просто побоялся сказать «нет». А вот мамина фирма, по иронии судьбы, процветала, и маму постоянно повышали. Она зарабатывала намного больше папы.
Папино отсутствие не пошло на пользу нашим с ней отношениям. Оставаясь наедине, мы старались не общаться. Мама задерживалась на работе допоздна, и меня это вполне устраивало. Вечеринки у нас дома прекратились, но теперь мама могла позвонить мне и сообщить, что задержится на работе, чтобы обсудить с коллегой срочные дела.
— Я приду домой в десять, — говорила она.
— Точно? — спрашивала я.
— Конечно, обещаю, в десять я буду дома, мы успеем выпить чаю и поболтать.
Я ждала, пока не пробьет десять. В половине одиннадцатого или в одиннадцать звонила Сигрид, или Леннарту, или Яну, и мне отвечали пьяные голоса на фоне смеха и криков. Когда подзывали маму, она брала трубку и лепетала:
— Я уже иду-у-у. Я тока... Ева... хи-хи-хи, прекрати, щекотно, я иду-у-у.
Я звонила ей два, три или даже четыре раза, и мама отвечала все более пьяным голосом. Когда она возвращалась, я уже спала. Утром она выглядела как обычно, только в ванной и спальне стоял запах перегара.
По вечерам в доме было до омерзения тихо. И хотя я всегда ненавидела шумные вечеринки и вечных гостей, за долгие годы привыкла к ним, и теперь мертвая тишина казалась неестественной. Я старалась шуметь сама: слушала свинг, Нэнси Уилсон, «Битлз», радио, старалась громче топать, когда шла на кухню или в туалет. Я закрывалась в своей комнате, включала все лампы и забиралась под одеяло, словно в утробу матери.
Иногда я разговаривала с ушами Бустера или статуэткой Девы Марии, изредка у меня оставался на ночь кто-нибудь из подруг, которым очень нравилось, что у нас так тихо и нет родителей, братьев и сестер. Мы делали уроки или читали. По большей части они рассказывали мне о своих проблемах, потому что сама я не осмеливалась осмеливалась откровенничать. Так у меня появилось много друзей. Они обрушивали на меня свои исповеди, используя как фильтр, в котором застревала вся грязь, и уходили, очистившись, прозрачные, как родниковая вода.
Часы тишины давали мне возможность углубить свои познания в математике. Учитель, обрадовавшись, что кто-то проявляет интерес к дробям и процентам, охотно давал мне дополнительные задания.
Однажды вечером я украшала дом к Рождеству. Ко мне должна была прийти подруга, а пока ее не было, я сходила в подвал за елочными игрушками и прочими безделушками, расставила повсюду гномиков и ангелочков, воткнула свечи в подсвечники, повесила звезду на окно. Когда подруга пришла, мы сели за уроки, и вдруг мама неожиданно рано вернулась домой.
— Ой, как здорово вы все украсили! Вот это да! — воскликнула она, опуская пакеты с продуктами на пол.
Мы вышли ей навстречу. Мама поздоровалась с моей подругой:
— Привет! Я мама Евы, как ты уже догадалась. Спасибо тебе, я уверена, это была твоя идея, ведь Ева совсем не интересуется домом! — И она махнула рукой в сторону гномов.
Я догадалась, что у нее какие-то проблемы, и тут же вспомнила, что потратила несколько недель впустую, размышляя о мести Бьёрну, вместо того чтобы действовать. После той злополучной вечеринки он у нас не появлялся, но как-то позвонил в поисках мамы, и я говорила с ним по телефону. Он спросил, как у меня дела, я ответила коротко, но вежливо. Но теперь перемирие закончилось, и пришло время войны.
Как завлечь мужчину в расставленную для него ловушку? Я могла размышлять на эту тему сколь угодно долго, но у меня не было никакого опыта общения с противоположным полом. Папа и Пиковый Король были единственными мужчинами, которые что-то значили для меня, и они любили меня такой, какая я есть, без всяких ухищрений с моей стороны. Но мои одноклассницы уже начали пользоваться косметикой и носить откровенные наряды. На уроках они шептались о какой-то новой лондонской моде, которой увлекалась и моя мама, и однажды одна из них пришла в школу с черными как сажа ресницами, синими тенями и челкой, закрывавшей один глаз. Наши мальчики ее, естественно, высмеяли, но через неделю у нее появился бойфренд из соседней школы. Доказательств этому не было, но слухи роились в классе, как мухи перед дождем, и все чувствовали, что вот-вот разразится буря. Кто-то из моих сверстников повзрослел раньше, кто-то еще оставался ребенком: нас можно было сравнить с ведром персиков, в котором есть зеленые, желтые, оранжевые и красные, но все еще покрытые нежным пушком.
Я находилась где-то на промежуточной стадии между зеленым и красным. Грудь у меня выросла, и месячные начались, хоть и не регулярные. Но в остальном я все еще оставалась ребенком, и этот контраст делал меня весьма привлекательной. Моим главным достоинством по-прежнему были пышные золотисто-рыжие волосы, но я редко распускала их, чаще, даже не расчесывая, собирала в хвост.
Как-то вечером я лежала в постели и спрашивала у ушей Бустера совета, как вдруг до меня дошло, что сам Бустер и есть ответ на мой вопрос. Какая разница, кого приманивать — мужчину или собаку? И тому и другому нравится вкусная еда, и тот и другой любят гулять без поводка и ластятся, если их потрепать за загривок. Если применить к Бьёрну ту же тактику, что и к Бустеру, результат будет примерно такой же. У меня больше не было необходимости тренироваться на пауках и улитках — я уже научилась управлять своим страхом и не боялась людей так сильно, как когда-то Бустера.
В тот раз испытала свой метод на таксе Ульссонов. Теперь мне тоже нужен был подопытный кролик. После долгих раздумий мой выбор пал на одноклассника Калле, в нем я почувствовала ту же неуверенность и прикрытую бравадой потребность в ласке, что была и в Бьёрне. Я подозревала, что и Калле и Бьёрн нуждались скорее в дружбе, чем в любви, но были не против свободного секса, чтобы подсластить эту самую дружбу.
Я стала аккуратно причесываться и время от времени подходила к Калле, чтобы задать вопрос по математике или поболтать про школьные дела. Он быстро усек, что я хочу познакомиться с ним поближе. Еще несколько душевных разговоров, и меня пригласили на чай под предлогом сложного домашнего задания.
Затем последовали новые свидания, на которых мы открывали друг другу чувства и мысли: он — искренне, я — строго отмеренными дозами. У меня уже был опыт фильтрации воды. Мне пришлось выслушать все, что накопилось у Калле на душе. У него был строгий отец, который требовал, чтобы Калле был отличником в школе и добивался лучших результатов в спорте. Через некоторое время я поняла, что Калле созрел: при виде меня у него загорались глаза, точь-в-точь, как у таксы Ульссонов, когда я приходила к ним с куском колбасы в кармане.
— Ты такая необыкновенная, — сказал Калле как-то раз после чашки чая и, осторожно подняв руку, погладил золотистый локон, упавший мне на лоб.
Мне стало не по себе — как когда Жокей впервые лизнул мои пальцы. Если тогда я чувствовала острые зубы пса, то сейчас видела, что за невинным жестом Калле кроется опасность. Но именно этого я и добивалась. Я довела дело до черты, которую не собиралась переступать. Только он еще этого не знал.
Это произошло однажды вечером, когда мы возвращались из кино, где посмотрели легкую комедию. Мы решили срезать обратный путь и пройти через парк. И внезапно обнаружили, что совершенно одни. Деревья стояли по-зимнему голые, снег мерцал в темноте, на нас были плотные куртки, шапки, шарфы и варежки. Я помню, как меня осенило: я взяла немного снега в ладони, слепила снежок и бросила его Калле прямо в лицо. Тот ругался и отплевывался, но скоро мы уже, хохоча, бросали друг в друга снегом. Мы боролись, пытаясь запихнуть его друг другу за воротник, пока не свалились в сугроб и... И замерли: я снизу, Калле на мне. Его разгоряченное лицо было в сантиметре от моего.
Стало необычайно тихо. Снег заглушал любые звуки. И вдруг меня как скальпелем резануло воспоминание о том, как мы с Бриттой лежали рядышком на снегу и лепили ангелов. Шапка у меня сползла, я лежала плашмя на мягком холодном снегу, и Калле был совсем рядом. И тут все произошло. Когда мягкое прикасается к мягкому, когда вкус одного смешивается со вкусом другого. Я чувствовала все это, но не осознавала, потому что часть меня отделилась от тела и витала где-то высоко, анализируя мои чувства, в то время как другая оставалась лежать на снегу. Ощущения говорили мне, что все это вовсе не так уж противно. Но разумом я отметила, что Калле становится все более требовательным, что его руки лезут ко мне под куртку, что он грубо трется об меня всем телом.
— Если бы Бог хотел, чтобы мы занялись любовью, он бы сделал так, чтобы на дворе было лето, — сказал Калле, и сейчас эти слова кажутся мне очень красивыми, даже поэтичными, а главное, искренними.
Но тогда происходящее вдруг показалось мне нелепым. Я вырвалась из его объятий, вскочила, оттряхнула снег с одежды и сказала, что мне пора домой. Я заметила, что он обиделся, и заставила себя обнять его на прощание. Он не спросил, можно ли зайти ко мне, видимо, решил дождаться более подходящего случая.
Но такой случай ему не представился. На следующий день я выбросила его из головы, как трофей, который, будучи завоеван, теряет всякую привлекательность. Калле пытался наладить отношения, звонил и писал мне, хотел объясниться, но я отвечала молчанием. В конце концов, он сдался, но его глаза продолжали преследовать меня во сне еще много лет. Я и сейчас временами вижу их перед собой. Особенно ярки эти воспоминания, когда падает первый снег. Калле дал мне понять, что совесть, словно паутина, оплетает нас внутри, и от нее невозможно избавиться. А еще я узнала, что со мной что-то не так, что проявления любви и нежности вызывают у меня отвращение, а это ненормально. Но в тот период, когда мы с Калле «встречались», мама уже ступила на тонкий канат, оставалось только его раскачать. Мне было не до угрызений совести.
— Когда мне плохо, я не могу изображать идеальную жену и мать и заботиться о вас, пойми! — выкрикнула она, когда я отважилась спросить, можно ли мне надеть кулон, подаренный бабушкой на день рождения. Он был очень красивый, и мама сразу же положила его в свою шкатулку, мотивировав свой поступок так: «Тебе все равно еще рано такое носить». Эта ссора отвлекла меня от мыслей о Калле и заставила заняться более важными делами.
Бьёрн рассказывал о своих путешествиях налегке, с одним рюкзаком, о дальних странах, о свободе, горных реках и злобных москитах. Поэтому я выбрала в качестве приманки не кружева и ленты, а свою юность и невинность — в прямом и переносном смысле. Я взяла в библиотеке книги об Азии и Южной Америке и об известных альпинистах, штурмовавших Эверест. Я раскопала кучу информации о походном снаряжении и надела джинсы, белую рубашку и платок на шею. В таком виде я была похожа на Джеймса Дина в женском обличье.
Набрав номер маминой фирмы, чтобы попросить к телефону Бьёрна, я вдруг поняла, что не знаю его фамилии. Но секретарша оказалась на редкость расторопной:
— Наверно, вы имеете в виду Бьёрна Сунделина из отдела маркетинга. Я вас сейчас с ним соединю.
Сунделин. Эта фамилия показалась мне знакомой, и я тут же вспомнила о том дне, когда мамины друзья приехали к нам в гости, и мама сообщила всем, что мне наплевать, как я выгляжу. Вот, значит, как давно пребывает в нашей жизни этот Бьёрн. Наверное, это он подарил жене кольцо с бриллиантом на прошлое Рождество. А я и не подозревала, насколько давно и тесно мы с ним связаны. Что ж, пришла пора все изменить.
Рука у меня вспотела, но я заставила себя думать об улитках, и мой голос был спокоен и четок, когда Бьёрн взял трубку.
— Сунделин слушает, — сказал он.
— Это Ева, помните, дочь...
— Да-да, конечно. — Бьёрн одновременно удивился и обрадовался. Он никак не ожидал, что я сама ему позвоню. И уж конечно, не подозревал о цели моего звонка. Хотя наверняка побаивался, что я заговорю о его ночном визите ко мне в спальню. Я сразу пошла в атаку:
— Я собираюсь летом отправиться в путешествие с друзьями. Но не хочу разглядывать церкви в душных столицах. Я хочу на природу, лазить по горам, может быть, в Альпах... И вот я вспомнила, как вы, когда были у нас в гостях, рассказывали, что много путешествовал в юности, ездили в Непал... Я подумала, вы могли бы дать мне совет, что брать с собой в поездку.
Я дозировала приманки, подбрасывая один лакомый кусочек за другим, тщательно подбирала слова, чтобы выглядеть любопытной неопытной школьницей. Бьёрн легко попался на удочку:
— Как здорово! Я тебе завидую — так просто взять и поехать! Конечно, у меня есть кое-какие книги, я могу тебе их послать...
— А у вас не найдется времени, чтобы рассказать все самому? Я могу прийти к вам на работу. Когда я читаю, у меня возникают тысячи вопросов, а ответов нигде не найти.
Я безупречно вела свою роль, хотя, конечно, прекрасно знала, что Бьёрн ни за какие коврижки не согласится встречаться со мной в офисе: ведь там нас может увидеть мама. Видимо, ему тоже было известно, что это такое — пойти против ее воли. К тому же там слишком официальная обстановка — трезвонят телефоны, заходят коллеги, и у меня не было бы возможности раскинуть свою сеть-ловушку. Мне нужна была более интимная обстановка, и предложение встретиться в офисе всего лишь демонстрировало отсутствие злого умысла, который у меня был, но Бьёрн не должен был ничего заподозрить.
Он медлил с ответом, давая мне надежду. Видно было, что он не прочь со мной встретиться, только не знает, где.
— Офис, наверно, не самое лучшее место для такого разговора, — сказал он наконец, как я и ожидала. — Сейчас тут такой хаос, что нам не дадут посидеть спокойно. Какой-нибудь идиот наверняка припрется и скажет, что у меня нет времени листать старые книжки. Погоди, я гляну в ежедневник.
Я слышала шелест страниц. В моем собственном ежедневнике они были девственно чисты, так что я могла встретиться с Бьёрном в любое удобное ему время. Наконец его голос снова раздался в трубке:
— У нас тут за углом есть симпатичное кафе... В понедельник на следующей неделе мне придется задержаться на работе и наверняка надо будет перекусить. Можем встретиться там. Возьми с собой то, что у тебя уже есть, и я посмотрю, чего не хватает. Как насчет семи часов? Кстати, ты не пропустишь ужин дома, потому что я слышал, что твоя мама приглашена на деловую встречу... так что можешь не волноваться.
Он проглотил наживку. Можно было класть трубку и обдумывать следующий шаг. Я закончила разговор и вернулась к груде книг на кровати. Я решила взять с собой воспоминания о путешествии на верблюдах по пустыне.
На выходные папа приехал домой, и в субботу все было хорошо, но в воскресенье снова начались проблемы. Мама решила пойти в ресторан с друзьями, а папа хотел провести вечер дома с семьей. Кончилось все тем, что он приготовил вкусный ужин, но мама все равно ушла, и мы с ним валялись перед камином, читали и болтали. Я спросила его, как идут дела в Гётеборге, и он рассказал, что вынужден много работать, но уже виден результат.
— Я сижу в кабинете допоздна, — добавил он, глядя на меня, — все равно дома меня никто не ждет. Это нелегко, — закончил он.
Не знаю, что он имел в виду: свою работу в Гётеборге, или нашу семью, или еще что-то. Я не ответила.
— Так много всего... — продолжал он, — так много всего я должен сделать, но не знаю как...
Он умолк. Я ждала.
— Мама и я... ты наверняка заметила, что у нас не все ладно. Она такая, какая есть, и... мы слишком разные... Она ждала от меня того, чего я не мог ей дать... и я, я тоже ждал от нее большего. Вот в какую передрягу ты попала, Ева. Я понимаю, тебе приходится нелегко, особенно теперь, когда я редко бываю дома...
— Вы разводитесь? — вырвалось у меня. Разводы тогда случались, но еще не считались чем-то само собой разумеющимся. Папа посмотрел на меня в ужасе, словно мой вопрос мог сделать развод более вероятным.
— Я не хочу тебя пугать, Ева, — ответил он наконец. — Мы еще не решили. Мы действительно говорили с мамой об этом. Точнее, я пытался объяснить ей, что надо что-то менять, но она только кричала в ответ: «Тогда давай разведемся!». Она не дает мне и слова сказать, только орет так, словно речь идет не о семье, а о вечеринке, которую можно отложить, и никто не расстроится. Но для меня это не так. Есть ты. И клятва быть всегда вместе, которую мы когда-то дали друг другу. Но я знаю, как тебе тяжело, и должен был больше о тебе заботиться, Ева. Меня это мучает.
Он не стал развивать тему, и я не знала, что стоит за этими словами, но у меня опять возникло чувство, что он чувствует гораздо больше, чем показывает. Его слова могли означать только одно: что мы с ним заодно, а мама мне не родная. Я сама удивилась, что не испытала никаких эмоций, когда прозвучало слово «развод». Наверно, папа просто подтвердил то, что я и так уже знала: их брак распался, и единственное, что останавливало папу, — это я. Я гордилась тем, что научилась управлять ситуацией. И радовалась, что мы с папой поговорили, хотя в том, что он такой слабак и не находит в себе сил развестись, не было ничего хорошего. А еще я предвкушала свидание с Бьёрном в понедельник вечером, когда папа будет в Гётеборге, а мама на деловом ужине. Угли в камине накалились до предела, и стоит подложить полено, как пламя вспыхнет. Языки огня оближут полено со всех сторон, и от него останется лишь зола.
Наступил решающий день. Я была готова: веревка лежала в кармане, впереди маячил крест. Я облачилась в походное снаряжение. Джинсы сидели на мне как влитые, платок небрежно повязан на шее, тщательно расчесанные волосы струятся по плечам. Под мышкой у меня была папка с информацией, которую я тщательно изучила, чтобы не выдать себя, пока не осуществлю задуманное.
Когда я вошла, Бьёрн уже сидел за столиком. Кафе было полупустое, но на нас никто не обратил внимания. Ничего особенного: лысеющий мужчина лет пятидесяти с животиком, в черной рубашке-поло и пиджаке, и девочка-подросток в джинсах с пушистыми волосами. Мы поздоровались. Я села. Бьёрн сделал заказ, и мы начали разговор.
Получилось даже легче, чем я думала. Я достала карту и показала несколько маршрутов, которые подошли бы девочке моего возраста и которые я тщательно изучила. Бьёрн прокомментировал те, которые проходил сам, дал советы по снаряжению и указал места возможного ночлега. Постепенно мы разговорились о других странах, и он снова углубился в вспоминания о кругосветном путешествии, которое когда-то совершил.
— Знаешь, тот Бьёрн, каким я был когда-то, удавился бы, узнай, во что превратится в будущем, — сказал он.
— Что вы имеете в виду?
— Я думал, что всю жизнь буду независим, что сам буду решать, что мне делать. Я умел жить на пару крон в день, а если денег не хватало, легко мог заработать их официантом в Греции, или помощником на ферме, или закупщиком в Индии, или продавцом в Нью-Йорке... Но рано или поздно веселье заканчивается. Ты поначалу не замечаешь, как тебя медленно, но верно затягивает в трясину повседневности. Это все равно что идти по тонкой доске. Ты делаешь шаг, она трясется, но пока не опасно, и всегда можно повернуть назад. Потом ты делаешь еще шаг, и стоишь посередине, и доска нещадно трясется, и ты уже не знаешь, куда двигаться — назад или вперед, и застываешь в страхе упасть....
— Ты?
— Да, я. Я говорил о себе. Хотя я, наверное, не один такой. Ты встречаешь кого-то, и для тебя становится важно, как ты или вы живете, а потом вы встречаете других и сравниваете себя с ними, и понимаете, что вам нужна нормальная работа, чтобы каждый месяц получать зарплату. Сначала это весело, словно играешь в «Монополию» и получаешь деньги просто потому, что удачно выбрал улицу для постройки дома. Это как наркотик. А потом вдруг понимаешь, что это была, черт побери, всего лишь игра, и не стоило тратить на нее время. Но уже поздно.
Он замолчал. Я тоже молчала. Он достал фотографию и положил на стол между нами.
— Взгляни на этого парня. Он бы тебе понравился? Если бы он вошел в эти двери, сел здесь и улыбнулся тебе, ты улыбнулась бы в ответ? Захотела бы узнать его поближе? Поехать с ним путешествовать?
Я взяла фото в руки. На снимке был худой, но хорошо сложенный молодой человек с мускулистыми руками и длинными каштановыми волосами. Он стоял на скале, одетый в майку и шорты, и на ногах у него были грубые ботинки. Рядом лежал рюкзак, а парень улыбался во весь рот, щурясь от солнца и раскинув руки, словно хотел сказать: «Это все мое!». Как ни трудно было поверить, глядя на обрюзгшего мужчину, сидевшего рядом со мной, на снимке был он, Бьёрн.
— Это Большой каньон. Аризона. Мы спускались целый день и заночевали в долине. Многие едут вниз на мулах или проходят небольшой кусочек пути, а потом поворачивают назад. Но мы пошли пешком. Пейзаж там... он словно олицетворяет свободу. И когда мы добрались до реки внизу... Индейцы племени навахо верили, что всемирный потоп случился именно там, и это отразилось в их мифологии, представляешь? Во время потопа их предки, чтобы спастись, превратились в рыб. Поэтому они стараются не есть рыбу, чтобы случайно не съесть своего родственника. Мне тогда было чуть больше двадцати...
Бьёрн забрал у меня фото и посмотрел на него. Оно было потертое, видимо, его хранили в бумажнике. Я заглянула ему в глаза и заговорила:
— Я с удовольствием познакомилась бы с тем парнем и узнала его поближе. Но кто сказал, что его больше нет?
Прозвучало банально и слишком кокетливо для девочки-подростка, но именно это Бьёрн и хотел услышать. Он посмотрел на меня, поднял руку и коснулся моих волос, как это сделал однажды Калле.
— Я помню, как мы приезжали к вам в гости летом. Ты, совсем еще маленькая девчушка, стояла в коридоре, а твоя мама что-то говорила о твоих спутанных волосах. Но когда я посмотрел на тебя, то подумал: какая разница, причесалась она или нет, она все равно очень мила.
Дело продвигалось быстрее, чем я рассчитывала. Бьёрн проглотил наживку куда легче, чем такса Ульссонов. Мы расстались, и он предложил увидеться снова:
— В то же время на том же месте, ладно? Я захвачу с собой книги о Канаде.
Сколько раз мы с ним сидели так в кафе? Три или четыре. Сколько раз говорили о Канаде? Может, однажды, а потом Бьёрн начал рассказывать про работу и свою жену:
— Со временем она превращается из винограда в изюм, усыхает с каждым годом. Я понимаю, она стареет физически, и я тоже старею, это нормально. Но самое ужасное, что она стареет и рассудком тоже.
Мы вернулись к тому, с чего начали, — к ностальгии Бьёрна по прошлому, по свободе и молодости, которых ему так не хватало. Я пропустила его мечты и воспоминания через свой фильтр и взамен выдала собственные планы на будущее, которые, как я рассчитывала, прекрасно впишутся в его идеальный мир. Прежде всего, я заявила, что ни за что на свете не стану материалисткой. Бьёрн посмотрел на меня, как кот на сметану.
Когда он, в конце концов, пришел к нам домой, крысоловка была наготове. В ней есть такая маленькая пружинка, на которую нужно нажать, чтобы крысоловка захлопнулась. В обычной ситуации предполагается, что на пружинку должна наступить крыса. Мне же нужно было исхитриться, чтобы не прищемить себе палец. Я решила еще потренироваться, потому что мне предстояло проделать все это под одеялом. Сперва я тренировалась на морковке, потом на сосиске. С сосиской было сложнее, потому что она была мягче и не так сильно давила на пружинку. Мне приходилось держать ее одной рукой и давить ею на пружинку изо всех сил.
Наконец, у меня стало получаться, хотя однажды я так прищемила руку, что у меня искры вспыхнули перед глазами. Но я раз за разом оттачивала технику, а еще рассчитывала на то, что Бьёрн будет так возбужден, что не заметит, чем у меня заняты руки под одеялом. К тому же, когда у меня, наконец, получилось с сосиской, результат был куда более впечатляющий, чем с морковкой. Тонкая кожица на сосиске лопнула мгновенно, содержимое вывалилось наружу, и было практически невозможно вытащить ее обратно, не сломав посередине. Для этого потребовалась бы помощь.
Я понятия не имела о том, что именно должно произойти между нами в постели, хотя как-то раз стала свидетельницей маминых любовных похождений. Мои познания в этом вопросе были чисто теоретическими, почерпнутыми на уроках биологии и из шуток приятелей, но помимо книг об альпинизме я изучила пособие «Основы секса» с соответствующими картинками. Она была написана суховатым языком и изобиловала научными терминами, но все равно давала представление о реальности. Я надеялась, что этого будет достаточно.
Бьёрн начал смотреть на меня голодным взглядом в кафе и пару раз даже немного провожал, потому что «молодой девушке не стоит идти домой одной в темноте». Все чаще он пытался обнять меня за плечи или поцеловать в щеку при расставании. Это было совсем не то, что с Калле, у которого кожа была нежной и мягкой, и мне пришлось заставлять себя думать об улитках, чтобы скрыть отвращение.
В тот вечер он прошел со мной довольно далеко, так что мы оказались почти у самого моего дома. Я сообщила, что там никого нет и можно зайти выпить чаю. И добавила, что взяла в библиотеке книгу, которую хочу ему показать. О южноамериканских индейцах. Бьёрн как-то рассказывал, что посещал их резервации и интересовался культурой и бытом.
Он клюнул на приманку и так крепко вцепился в нее зубами, что мне даже стало не по себе. С каждой нашей новой встречей напряжение нарастало, и теперь приглашением на чашку чая я крепко подцепила его на крючок. Бьёрн открыл рот, чтобы ответить: «С удовольствием!», и снова закрыл. Я словно видела, как крючок торчит у него из щеки, и недоумевала, почему он не кричит от боли.
Мы вошли в дом, и я зажгла везде свет, даже в своей комнате. Крысоловка уже лежала наготове под одеялом. Накануне я поменяла постельное белье, оно было чистое и свежее, но уже впитало мой запах. Я вскипятила чайник и собиралась поставить его на кухонный стол, но передумала, отнесла к себе в комнату и поставила на пол. Бьёрн последовал за мной, мы сели на ковер и в тишине пили чай. Потом я достала книжку, села рядом с Бьёрном и показала ему, что прочитала. Я словно нечаянно задела его бедром, мои волосы были в сантиметре от его носа. Я почувствовала напряжение в воздухе. Дыхание у Бьёрна участилось.
Он навалился на меня внезапно. Я сама не поняла, как это произошло, но его губы оказались прижатыми к моим, а руки сжимали мне плечи. Моей первой реакцией было оттолкнуть его, но я вспомнила пауков и историю с Калле, мысленно отстранилась и взлетела к потолку. Я видела, но не чувствовала, как его грубая щетина царапает мне щеки, как он слюнявит мне рот. Я схватила себя за волосы, чтобы перетащить нас обоих на кровать. Там он сорвал с меня рубашку, и, видимо, то, что он обнаружил под ней, его удовлетворило, потому что теперь я могла сосредоточиться на его брюках. Расстегнуть их было нелегко, потому что его «дружок», твердый как палка, натягивал ткань, мешая справиться с молнией. Я позволяла Бьёрну трогать мою грудь, думая о крысах и пауках, и под конец мне удалось стянуть с него трусы. То, что предстало моему взору, выглядело гораздо хуже, чем на картинках в книге, и я решила, что реальность всегда уродливее, чем искусство.
Бьёрн опрокинул меня на кровать, и я ухитрилась забраться под одеяло. Он начал рвать молнию на моих джинсах, приговаривая: «Красная Шапочка, Красная Шапочка, так вот чего ты от меня хочешь, вот что тебе нужно». Я воспользовалась моментом, чтобы найти крысоловку. Мне не сразу удалось ее отыскать, и на долю секунды меня охватила паника: я представила, что может случиться, если я ее не найду. Бьёрн был большой и тяжелый, он мог сделать со мной все, что захочет. Никто не услышал бы мои крики о помощи.
Но вот мне, наконец, удалось нащупать крысоловку и подтянуть ее к себе правой рукой. Левой я взялась за его мужское достоинство, вздрогнула, ощутив, как оно пульсирует у меня в ладони, потерла ради эксперимента и услышала, как Бьёрн стонет мне в волосы. «А это проще, чем я думала», — сказала я себе и снова потерла. Бьёрн ничего не подозревал, и я подтянула его хозяйство к крысоловке. А потом сунула внутрь то, что на ощупь было точно таким же, как сосиска, на которой я тренировалась. Оно скользнуло, как и требовалось, я надавила, и крысоловка захлопнулась.
Удивительно, что на крик Бьёрна не сбежались все соседи. Это был животный вопль, душераздирающий, безумный. Он вскочил, увидел крысоловку и рухнул на колени. Он вопил, пытаясь раскрыть ловушку, глаза у него закатились, так что видны были одни лишь белки. Потом он дернулся и рухнул на пол в позе эмбриона, с руками, зажатыми между ног. Я вскочила, надела рубашку, наклонилась и посмотрела. Как и в случае с сосиской, член Бьёрна был передавлен посередине, вокруг висели лохмотья кожи, и кровь лила ручьем. Мой первой реакцией был страх, что он может умереть от потери крови. Потом я обрадовалась, что он потерял сознание, иначе он задушил бы меня в приступе ярости.
Оставалось только позвонить в «скорую», что я и сделала, полностью одевшись. Женщина на другом конце провода хмыкнула, когда я сообщила, что у мужчины пенис защелкнуло крысоловкой, но приняла вызов и пообещала, что помощь скоро прибудет. Они приехали уже через пятнадцать минут, видно, им не терпелось узнать, что произошло. Я впустила двух мужчин — блондина и брюнета, которые спокойно прошли в комнату и склонились над неподвижным телом на полу.
Они обследовали Бьёрна, потом брюнет повернулся ко мне и вздохнул:
— Я думал, что с моей профессией меня уже ничем не удивить. И поверь мне, повидал всякое. Но с таким сталкиваться не доводилось. Не расскажешь, что здесь произошло?
Я сглотнула и внезапно поняла, что вот-вот потеряю сознание.
— Он уже второй раз на меня нападает. Мне четырнадцать лет, и я решила, что имею право преподать ему урок, который он не скоро забудет.
Теперь оба смотрели на меня в шоке.
— Он что-то тебе сделал? — спросил блондин, который до этого молчал.
— Он лапал меня за грудь. Это было отвратительно, — ответила я.
Врачи, не говоря ни слова, вышли и вернулись с носилками. Бьёрн зашевелился. Мужчины довольно грубо подняли его и опустили на носилки. Они прихватили его брюки и трусы, бросили их на тело Бьёрна и пошли к выходу. По дороге один обернулся и спросил, не отец ли мне этот мужчина. Когда я ответила: «Нет, это мамин коллега, он хотел у нас что-то забрать», они с облегчением кивнули. Я вышла с ними на улицу.
— Полагаю, ты не поедешь с нами в больницу, — сказал брюнет. Они погрузили Бьёрна в машину и закрыли дверцу. Потом брюнет повернулся ко мне: — Ты одна справишься? Может, хочешь с кем-то поговорить? Или нам позвонить твоим...
Я перебила его, сказав, что справлюсь сама. Он долго смотрел на меня. Потом криво улыбнулся:
— Я рад, что с тобой не случилось ничего плохого. Надо сказать, то, что ты сделала... я никогда не видел ничего подобного. И никогда это не забуду. Меня зовут Роланд. Позвони, если тебе понадобится помощь. Просто позвони в больницу и спроси Роланда. Если захочешь.
Он развернулся и пошел к машине