23 июня
23 июня
Последние дни были заполнены завтраками на свежем воздухе, мелкой работой по дому и прогулками по берегу моря. В саду я ухаживала за розами, которые, наконец, оправились после шторма. Я закопала в землю банановые шкурки, чтобы розы цвели еще лучше, раздавила пальцами залетевшую неизвестно откуда тлю, срезала пару моих любимых «York» и «Lancaster» и поставила на импровизированный стол. Бело-розовые бутоны пахнут войной и примирением; прислушиваясь к их аромату, я надеюсь, что сохраню обоняние до самого конца. Закрывая глаза, я ощущаю запах свежеиспеченных круассанов во Франции, чистого горного воздуха в Австрии, цветущих виноградников в Мозеле... Моя работа на Давида Якоби в его туристическом бюро изменила не только мою жизнь, но и обоняние. И помогла мне сделать так, чтобы смерть мамы оставалась тайной и по сей день.
Когда пошла в школу, я уже знала, что не такая, как все, и старалась это не показывать. Каждый день перед тем, как отправиться на занятия, я видела в зеркале девочку с упрямыми вьющимися светло-рыжими волосами, огромными для ее личика зелеными глазами, бледную и скуластую. Я как была худой, так и осталась, и никакие сладости и мороженое не смогли изменить это.
В отличие от других детей, я посещала еще и такое старомодное заведение, как воскресная школа. Как это получилось, понятия не имею. Мама определенно не была религиозна, она придерживалась той же точки зрения, что Ирен Сёренсон: «Вся эта чушь об Иисусе мне по барабану». Но папа ходил в церковь, как он говорил, «помедитировать». Мама с большой неохотой изредка составляла ему компанию. Как бы то ни было, меня записали в воскресную школу — возможно, ради воспитания во мне духовности и дисциплинированности. Впрочем, я с удовольствием читала библейские истории, по увлекательности они не уступали сказкам братьев Гримм, только были куда более жестокими.
У меня мурашки бежали по коже, когда Иона пытался скрыться на корабле, чтобы не выполнять поручение, данное ему Богом, но его настигал шторм, волной смывало за борт, и он оказывался в пасти кита, который потом выплевывал его вдали от дома. Эта история часто снилась мне по ночам, потому что Пиковый Король рассказывал похожие. Я часто думала, есть ли у китов внутри лампочки, или там темно, как в могиле. Я страдала вместе с Иосифом, когда ему пришлось отправиться в Египет, и старалась думать о коровах перед сном, чтобы мне тоже приснились семь тучных и семь тощих. А еще я наивно верила, что детей находят в корзинках, плывущих по реке, как Моисея, пока не узнала о существовании матки, что опровергало все другие теории.
К тому же, в зале, где проводились занятия, висела самая странная картина из всех, что я видела в жизни. Даже сейчас, посетив самые известные музеи Европы, я по-прежнему считаю ее в своем роде уникальной. Полотно было поделено на четыре квадрата. На первом мы видели испуганного светловолосого мальчонку, который несся по джунглям, спасаясь от преследующего его льва. На другом квадрате он висел над ущельем, держась за веревку, привязанную к дереву на краю обрыва. Мальчик болтался над бездонной пропастью, а лев кровожадным взглядом следил за действиями ребенка. Я размышляла, сам ли мальчик сплел эту веревку, и если да, то почему ее не видно на первой картинке. С другой стороны, нелогичным казалось, что кто-то другой привязал веревку именно в том месте, где мальчику предстояло свалиться с обрыва. Но, видимо, художника логика мало волновала.
На третьем квадрате ситуация была еще напряженнее. Внизу под мальчиком вдруг появлялся голодный крокодил, разевая пасть, усеянную острыми зубами. Над ним по-прежнему возвышался лев, и, что самое ужасное — неизвестно откуда взявшаяся крыса перегрызала веревку, которая и так уже начинала рваться. Я спрашивала себя, что хуже — быть съеденным крокодилом или львом, и решала, что все-таки львом, потому что у него мягкая шкура. Но белокурому мальчику не приходилось выбирать. На четвертой картинке на небе появлялся крест. Мальчик протягивал к нему руки, в глазах крокодила, льва и крысы стоял страх.
Ничто из рассказанного в воскресной школе не произвело на меня более сильного впечатления, чем эта необычная картина. Меня поражал не тот факт, что крест на четвертой картине означал спасение, а то, что мальчик тянул к нему руки, видя в нем решение своих проблем. Из чего я сделала вывод: тот, кому нужна помощь, должен надеяться на себя или всегда иметь при себе веревку. Возможно, именно эта картина помогла мне разработать план мести.
Моя дорога в школу с первого дня была настоящим адом, потому что мне приходилось идти мимо дома соседей, которые держали злобного боксера по кличке Бустер. Хозяев совершенно не волновало, что делает их собака, и они позволяли ей свободно носиться по окрестностям, мотивируя это тем, что нельзя держать животное на привязи, а если люди боятся собак — это их проблемы. Каждый раз, когда я проходила мимо, чудовище чуяло мой страх, неслось к забору и, встав на задние лапы, начинало оглушительно лаять. При этом из пасти у него текла слюна. Я страшно боялась, что он перепрыгнет через забор и разорвет меня в клочья. Его пасть напоминала мне зубастого крокодила с той самой картины. Я приходила в школу вся потная от страха. Папа пытался убедить соседей привязать собаку, но с их хамством и тупостью ничего нельзя было поделать.
Бустера боялась не только я, но и все соседи. Он нападал на других собак и наносил им ужасные раны. Поскольку его никогда не держали на поводке, во время прогулок он запросто мог удрать от хозяев и вернуться с пастью, испачканной кровью какого-нибудь беззащитного домашнего животного.
Доказательств не было, но все знали, что именно Бустер загрыз щенка пару лет назад.
Девочка, хозяйка щенка, так переживала, что ее пришлось положить в больницу. И хотя ее родители собрали подписи под требованием усыпить Бустера, ничего из этого не вышло. Полиция не пожелала проводить расследование и принимать меры. После того случая я возненавидела Бустера. Я ненавидела его за жестокость по отношению к другим собакам, за убийство невинного щенка и за ту боль, которую он причинил девочке и ее родителям. Я ненавидела его не только за то, что он сделал, но и за то, что он получал удовольствие, причиняя боль другим живым существам. Эта черта была мне хорошо знакома.
В тот день, — должно быть, это была суббота, — мы с папой прогуливались в парке недалеко от дома. Мама отказалась встать с кровати. Вечером в пятницу у нее была истерика из-за того, что кто-то из коллег назвал ее паучихой, потому что она «могла обвести кого угодно вокруг пальца и заставляла делать за нее всю грязную работу». Возможно, коллега и не имела в виду ничего такого, может, она даже хотела сделать маме комплимент, но лично я находила это сравнение весьма удачным.
Во всяком случае, мама устроила по этому поводу истерику и орала, что ей приходится пахать как лошадь и все потому, что дома совершенно нечего делать, там скучно, и ничто не может отвлечь от мыслей о работе. Она наградила меня полным ненависти взглядом и спросила, с чего это я опять натянула старую кофту. «Ну конечно, — сказала она, — все равно на тебя никто не смотрит. Я в твоем возрасте уже сама умела выбирать себе одежду. И была такая стройная — просто загляденье. Все мною любовались!». Потом она снова выбежала из дома с криками: «Никто меня тут не любит! Будет лучше, если я исчезну из вашей жизни навсегда!». Ее не было до четырех утра, я знаю это точно, потому что не могла заснуть и лежала, следя за стрелками часов. Утром она отказалась вставать, и мы с папой решили оставить ее в покое и пойти прогуляться.
Мне было лет двенадцать. Мое тело начало меняться, и папа, увидев меня в ванной, довольно бестактно заметил, что у меня растет грудь. Мы шли, обсуждая идею завести хомячка, которого я выпрашивала родителей уже несколько лет, и папа наконец согласился, что я сумею о нем заботиться. Мы собирались купить его на неделе. Мама была категорически против: она заявляла, что от хомяка будет вонять. Они с папой много раз ссорились по этому поводу, пока она, наконец, не сдалась. Наверное, в обмен на что-то весьма привлекательное.
Я уже радовалась перспективе гладить хомячка по мягкой шерстке, смотреть ему в глазки, чувствовать, как маленькие коготки впиваются в ладони. Я надеялась, что он очарует моего воображаемого друга Пикового Короля, и тот перестанет меня пугать. На лугу я увидела цветы и побежала нарвать их для мамы, потому что ей нравилось получать цветы в подарок, и мое светлое «я» надеялось поднять ей настроение. Я была так занята сбором цветов, что ничего не замечала, а когда подняла голову — перед мной стоял соседский боксер и смотрел на меня полными слепой ярости глазами.
Я помню, как закричала и как Бустер прыгнул на меня. Он меня не укусил, но опрокинул передними лапами на землю и придавил своей тушей. Я видела его злобные глаза в сантиметре от своего лица, чувствовала, как он весь дрожит от ярости, и орала, орала, пока папа не прибежал мне на помощь. Хозяйка издалека звала Бустера, но он не обращал на нее внимания. Я почувствовала себя тем самым белокурым мальчиком с картины в воскресной школе, попавшим на съедение крокодилу, льву и крысе одновременно. Прошла целая вечность, пока соседка и папа не подбежали ко мне. У соседки на голове был платок, из-под которого торчали бигуди, ее тощие костлявые ноги были в заляпанных грязью резиновых сапогах. Она схватила Бустера за ошейник, выплюнула окурок в траву, раздавила его сапогом и захохотала.
— Он такой шалун! — сказала она хриплым голосом.
— Неуправляемую собаку нужно держать на привязи! — ответил папа дрожащим от гнева голосом.
— Мы не станем мучить собаку, держа ее на привязи. Это не животные опасны, а люди. Им следовало бы выказывать хоть немного уважения другим живым существам, — ответила соседка, как отвечала всегда.
Она несла какую-то чушь, банальную и бессмысленную. Нос у нее был красный, как у алкоголички. Я поняла, что папа вот-вот потеряет над собой контроль. Наконец, Бустер с меня слез, и я за руку потащила папу домой, потому что собака все время следила за мной злобным взглядом, и присутствие ее хозяйки меня не успокаивало. Колени у меня тряслись. Я думала о щенке и той девочке, о том, какое горе ей пришлось пережить. Мы шли домой, и я смотрела на цветы, по-прежнему зажатые в руке, и удивлялась, как они остались целы после того, что произошло. Я их не выронила, не сломала. Я могу подарить их маме, и настроение у нее улучшится.
Когда мы пришли домой, мама сидела за столом и держала хрустальный бокал пальцами с накрашенными ногтями. Она приняла душ и вымыла волосы, и от нее хорошо пахло. Но при виде меня она скривилась. Я начала было рассказывать, что со мной приключилось, но она оборвала меня и велела идти в душ. Но я сначала забежала в кухню, сунула цветы в вазу и поставила ее на стол перед мамой.
— Мать-и-мачеха — это самые уродливые цветы, — сказала она. — Они растут на навозных кучах, и от них воняет дерьмом.
С тех пор я стараюсь не замечать эти невинные желтые цветы.
Днем позже, когда я шла в школу, сжав кулаки, у меня во рту стоял привкус горечи — мне предстояло пройти мимо соседского дома и Бустера. Я собрала волосы в хвост, но видимо, настолько пропиталась запахом навоза, что никто не захотел сидеть рядом со мной в школе. На уроке музыки меня подвел голос — я не способна была издать не звука. Учительница, перезрелая девица, никак не могла добиться дисциплины в классе и выходила из себя, стоило ребятам начать разговаривать во время уроков или скандировать «Бис!», когда она демонстрировала нам, как звучат музыкальные инструменты. В тот день я стала объектом ее ненависти, но она забыла обо мне, когда мальчишки забрались на подоконник и начали с жаром обсуждать что-то, происходящее на школьном дворе.
Когда я пришла домой, хотела сразу шмыгнуть в спальню, чтобы лежать в кровати, смотреть в потолок и думать о своем, но услышала:
— Ева, иди сюда! Нам нужно поговорить.
Я вошла в кухню и очень удивилась, увидев за столом и маму и папу. Мама выглядела рассерженной, папа заметно нервничал. Мама скорчила гримасу, и я поняла, что она довольна и счастлива, и только делает вид, что сердится.
— Расскажи, как ты вела себя сегодня в школе. Все как есть, полную правду. И не пытайся оправдываться.
Я постаралась вспомнить, что именно произошло. Проверка домашнего задания. Но меня не спросили. Игра на перемене. Урок музыки, когда я потеряла голос.
— Карин Тулин позвонила мне на работу, — сообщила мама, — и рассказала, как плохо ты себя вела на уроке. Я позвонила папе, чтобы мы как можно скорее разобрались с этим. Как ты посмела так себя вести?
Карин Тулин звали учительницу музыки.
— И она позвонила тебе на работу? Чтобы рассказать — что? — переспросила я.
Мои вопросы привели маму в бешенство. Папа нервно ерзал на стуле. Наконец я поняла: Карин Тулин позвонила и сообщила, что я отказалась петь вместе со всеми, несмотря на ее уговоры. Учительницу раздражало, что ей не удается навести порядок в классе, и она воспользовалась случаем выплеснуть свою агрессию на меня. Она сообщила о моем якобы плохом поведении тем, кого считала строгими родителями, и надеялась, что мне устроят взбучку.
Я попыталась изложить свою версию событий, но маму это нисколько не интересовало. И я вдруг догадалась, почему она только делала вид, что сердится: я сама дала ей в руки оружие против себя. К тому же, она взяла в заложники папу, для которого плохое поведение в школе было серьезным проступком. На самом деле маме было наплевать на Карин Тулин и на то, как я веду себя на уроках. Я видела, к чему она клонит, и в страхе ждала продолжения.
На маме были узкие черные брюки и розовая рубашка. Лицо у нее раскраснелось. Браслеты звенели, когда она, внутренне злорадствуя, кричала, что я могу вести себя как угодно, но она не желает выслушивать жалобы учителей. И вот он — решающий удар:
— Мы с папой решили, что ты не заслужила хомяка. Ты не способна позаботиться о себе самой, не говоря уже о домашних животных.
Мои слезы были бы признанием вины, и я не собиралась доставлять ей такое удовольствие. Маме больше нечего было сказать, и я попросила разрешения пойти в свою комнату. Я спряталась с головой под одеяло, но до меня все равно доносились мамины крики.
— У меня неуправляемый ребенок! — вопила она. — За что меня Бог наказал?!
Папа что-то ей ответил. Я слышала их голоса: ее — высокий и истеричный, его — слабый и невнятный. Мне стало жарко под одеялом. Закрыв глаза, я увидела Пикового Короля. Я увидела его на скале, о подножие которой бились волны, и услышала его крик: «Ты тоже должна прыгнуть, Ева! Ты должна прыгнуть, чтобы выжить!». И он бросился со скалы головой вниз. Я проснулась с поразительно ясной мыслью, что нужно сделать и как. Словно вышла из своего тела и могла наблюдать за ним со стороны.
Маму необходимо наказать. Но не сейчас. Не раньше, чем я буду уверена, что справлюсь с этим. Нужно действовать наверняка. Нельзя допустить ошибку. И чтобы сделать это, я должна потренироваться на других. На тех, кто, как и она, мучил окружающих. Так я смогу одним выстрелом убить нескольких зайцев. Я научусь убивать, освобождая мир от мучителей на радость многих невинных существ.
Я начала тем же вечером с пауков, потому что именно тогда они решили вылезти подлатать свою паутину. Я ловила их одного за другим, сначала маленьких, потом побольше. Их было много в саду, и я позволяла им ползать по пальцам и вверх по руке, пока не переборола страх и не начала воспринимать это как щекотку, без отвращения. На это потребовалось две недели, зато потом я могла выбрать самого большого и жирного паука в саду и терпеть его прикосновения к своему телу. Я ложилась в траву и выпускала паука себе на лицо, и он ползал по щекам, по волосам, а я заставляла себя лежать спокойно, превозмогая омерзение. Потом я поднималась и трясла головой. Паук вываливался из волос, ловко цепляясь за тонкую нить паутины, как акробат в цирке. Мне было противно, что он начал плести паутину у меня в волосах, но я продолжала себя убеждать: «Они не опасные, не опасные». Меня переполняла гордость, потому что я с честью выдержала первое испытание, но я не уставала напоминать себе, что надо работать еще больше, чтобы достичь своей цели. Я не давала себе расслабиться, как это делают спортсмены, ставя один рекорд за другим. Пока что мне это удавалось.
После пауков я занялась улитками, их тоже много было в саду, и они были еще омерзительнее пауков. Я слышала рассказы о том, как старшие мальчики в школе заставили младшеклассника съесть улитку живьем, чтобы доказать, что он «мужчина». Стоило ему положить склизкую массу в рот, как его тут же стошнило. Эта сцена часто вставала у меня перед глазами. Теперь же я сажала улиток себе на руки и наблюдала, как они ползают по коже, оставляя противные следы из слизи. Мне хотелось разрыдаться, но я заставляла себя сдерживаться. Прошла неделя, прежде чем я без отвращения смогла смотреть на улиток. Я даже думала попробовать съесть одну, но потом решила, что это уже слишком.
Следующей, на ком я тренировалась, стала такса Ульссонов. Ульссоны жили по соседству, и их такса была жутко злобная, но, к счастью, старая и слабая, так что ее можно было не бояться. Я пошла к Ульссонам и спросила, можно ли мне иногда выгуливать Жокея. Я ослепительно улыбалась, рассказывая, что у меня, может быть, скоро будет свой питомец, если мама и папа убедятся, что я умею заботиться о животных и нести за них ответственность.
Я до сих пор помню, как неприятно было врать, — все равно, что съесть улитку, но соседка поверила мне и вручила поводок, заявив, что будет счастлива, если я погуляю с их «малышом». У меня получилось.
— Не забудь проследить, чтобы он покакал, — добавила она и закрыла дверь.
Прогулки с Жокеем открыли мне психологию собак. Я заранее запаслась колбасой и ветчиной и быстро убедилась: тот, у кого в руках еда, для собаки важнее всех. Постепенно мой страх перед собаками превратился в крохотный шарик. Точно так же я когда-то поступила со своим горем после исчезновения Бритты. Я мысленно перекатывала этот шарик в ладони, пока он не подчинился полностью моей воле. Мне удалось продвинуться так далеко, что Жокей стал искренне радоваться, когда я заходила к соседям, чтобы его выгулять. Он радостно лаял и вилял хвостиком. Самое неприятное было, когда он лизал мне пальцы, потому что я чувствовала его зубы, но в конце концов я привыкла и к этому. Господин Ульссон улыбался и говорил, что я милая девочка и что мне непременно купят собственную таксу. Хотя, конечно, с их Жокеем никакая другая собака не сравнится.
Шестью неделями позже, когда родители были заняты работой и не обращали на меня внимания, я сказала, что иду к приятелю, и отправилась к соседям. Бустер, как обычно, слонялся по двору и рыл когтями землю. Увидев меня, он тут же рванулся ко мне, но я успела вытащить из кармана кусок окорока и швырнуть на тротуар. Как я и рассчитывала, он перепрыгнул через забор и бросился к ветчине. Я старалась думать об улитках. Пока он жрал ветчину, я обвязала ему шею веревкой. Белокурый мальчик с картины научил меня, что веревка может спасти от льва, и его пример мне пригодился. Я бросала ветчину кусок за куском на тротуар и таким образом уводила Бустера все дальше и дальше от дома. Это оказалось до смешного просто. Видимо, ему не хватало ума задуматься, с чего это его вдруг решили угостить. И кто именно. Потому что это не я одной рукой держала Бустера за импровизированный поводок, а на другой перекатывала холодный шарик страха, а лишь часть меня, мое темное «я».
Нам потребовалось двадцать минут и полкило окорока, чтобы добраться до заброшенной стройки, где всего пару лет назад мы с ребятами играли в прятки и в индейцев. Это было идеальное место для игр, с густыми елями и множеством укромных уголков. Там стояло каменное строение, похожее на бункер, где мы запирали «преступников», а потом устраивали «допросы» и «пытки» в лучших традициях вестерна. Бункер был заброшен, но дверь там запиралась. Таблички, предупреждавшие, что стройплощадка — не место для игр, заржавели. Детям давно надоело тут играть, и они нечасто сюда забредали.
Я осторожно отпустила импровизированный поводок и швырнула последний лакомый кусочек на пол внутри бункера. Это был здоровенный шматок паштета, в который я вмешала растолченные таблетки снотворного и обезболивающего, которые взяла из дома. У нас было столько таблеток, что исчезновение пары упаковок никто бы не заметил. А если бы мама или папа спросили, куда они подевались, можно было сослаться на ужасную головную боль. Как я и ожидала, тупое чудовище бросилось к паштету. Мне оставалось только захлопнуть дверь и запереть ее снаружи. Стены были такие толстые, что лай был едва слышен. Я рассчитывала, что под воздействием таблеток пес скоро уснет и что в ближайшие пару дней никто не пройдет мимо и не освободит его.
Вечером нам в дверь позвонила соседка с сигаретой во рту. Ее крашеные волосы свисали сальными прядями, но морщинистое лицо было щедро припудрено. Ей открыл папа, и я слышала, как она сдавленным голосом сказала, что Бустер куда-то убежал днем и до сих пор не вернулся.
— Может, ваша дочь его видела? Она же ходит мимо нашего дома, — говорила она, и я чувствовала, что папа борется с искушением сказать соседке, что если бы Бустер был на привязи, о чем мы просили тысячу раз, то никуда бы не убежал.
На следующий день повсюду были расклеены объявления с просьбой ко всем, кто видел «крупного дружелюбного самца боксера», сообщить его владельцам. Никто ничего так и не сообщил. Иного я и не ожидала. Но хозяева Бустера начали здороваться со мной, когда я проходила мимо, и это было приятно.
Через неделю я снова отправилась на стройку, одетая в дождевик и резиновые сапоги. Я специально выбрала этот вечер. Мама и папа ушли в ресторан с друзьями и должны были вернуться поздно — я убедила их, что не боюсь оставаться одна и в случае чего могу пойти к соседям. В сумке у меня лежали старый мешок, лопата, секатор и топор, которым у нас рубили дрова, в том числе иногда и я. Бустер лежал в «бункере» бездыханный. Запах смерти был отвратительным, но я не стала зажимать нос.
Мне понадобились все мои силы и все заготовленные инструменты, чтобы запихнуть Бустера в мешок. Мешок я отволокла в лес и начала копать яму. Это заняло много времени. Пот стекал у меня по спине, но я ничего не замечала. Наконец, яма была вырыта. Я сбросила туда мешок и засыпала сверху землей. Бустер никогда больше не будет мне докучать. Он не сможет терроризировать собак и других животных, загрызать до смерти щенков и пугать маленьких девочек. Никогда больше он не прольет ничьей крови. Может, и на его могиле вырастет мать-и-мачеха, и тогда мамины слова о том, что эти цветы растут только на дерьме, окажутся правдой.
Я читала, что индейцы делают амулеты в виде тряпичных куколок и держат их при себе в мешочках. Каждый вечер они достают куколку из мешочка и делятся с ней своими горестями. А потом кладут обратно в мешочек и суют его под подушку. Утром, когда они просыпаются, от горести не остается и следа, потому что во сне к ним приходит решение проблемы. Вдохновленная примером индейцев, я отрезала секатором уши Бустера, прежде чем засунуть его в мешок. Я положила их в старый тканевый мешочек, в котором раньше хранила шарики. Вернувшись домой, я тщательно почистила топор, лопату, секатор и свою одежду. Мешочек я положила возле кровати.
Не знаю, как именно индейцы общались со своими куколками, но я в тот вечер рассказала обо всех своих горестях мешочку с ушами Бустера. Потом сунула его под подушку и заснула так глубоко и безмятежно, как мог спать только белокурый мальчик, осененный крестом. Проснулась я бодрая как никогда.
«Мама причинила мне боль, но умереть пришлось другому существу, разве это справедливо?» — укоряло мое светлое «я», а мое черное «я» возражало, что другое существо тоже сотворило немало зла. За что и наказано. Благодаря наказанию зло превратилось в добро. А у меня теперь всегда были при себе уши, готовые меня выслушать. Они помогли мне выработать стратегию выживания. Я разговаривала с ними, пытаясь найти путь в жизни, даже если путь этот вел через смерть. Бустер, которого я так ненавидела, стал моим союзником. Теперь я простила его, потому что его уши научили меня: любую проблему можно решить.