Предательство

Все утро она пролежала в постели. Когда Аксель проснулся, Хенрик отвел его в гостиную, включил детский канал, но досыпать субботние полчаса, как это часто случалось раньше, не вернулся. Она услышала, что вместо этого он отправился в кабинет и включил компьютер.
Боль в груди притупилась и почти прошла.

Когда электронные цифры на часах показали без четверти двенадцать, он внезапно возник на пороге спальни.
— Вечером меня не будет. Микки позвал выпить пива.
Она промолчала. Лишь констатировала, как неумело он врет, просто до обидного.
— Иди.
И он снова ушел.
Она встала, потянулась за халатом и вышла в кухню. Аксель катал на полу мячики по невидимым рельсам, Хенрик сидел за обеденным столом и читал «Дагенс нюхетер».
— Я обещала Аннике всех обзвонить, чтобы завтра провести собрание.
Он посмотрел на нее.
—Зачем?
—У тебя есть другие предложения?
Не ответив, он углубился в газету.
Эва продолжала:
— Будь я на месте Линды, я бы хотела, чтобы мне дали возможность все объяснить. Как ты считаешь?
Будь она на месте Линды.
Она незаметно фыркнула.
Именно что.
Он листал страницы, но явно не мог прочитать ни слова.
— Я просто не понимаю, какое все это имеет отношение к тебе. Почему именно ты организуешь это собрание? Ты же не получала никаких писем.
Нет, но оружейный шкаф в подвале моего дома ломится от любовных посланий, адресованных тебе.
— Потому что речь идет о воспитательнице Акселя. Ты же понимаешь, что, если вся история выйдет наружу, это повлияет на ситуацию в садике. Ты-то сможешь доверять ей, если выяснится, что она действительно посылала эти мейлы?
— Но это ее личное дело.
— Ее личное дело? Рассылка любовных писем отцам детей?
— Это сделала моя воспитательница?
Аксель тихо сидел на полу, взвешивая в руке зеленый мячик.
Хенрик бросил на нее взгляд, полный презрения. Или ненависти, она не знала.
— Ловко. Очень ловко.
Он встал и нервными шагами вышел из кухни. Она теперь умела их считать. Одиннадцать от его места за обеденным столом до кабинета, двенадцать, если он при этом закрывает за собой дверь.
Двенадцать.
— Что случилось с моей воспитательницей?
Она подошла к сыну и села рядом. Незаметно взяла красный мячик и показала фокус, вытащив мячик из-за его уха.
— Ой, а я думала, что у тебя в ушах только зеленые мячики.
Он улыбнулся:
— А в другом ухе у меня тоже что-нибудь есть?
Она быстро осмотрелась в поисках нового мячика.
— Нет, там еще ничего вырасти не успело. Зеленые обычно растут дольше.

Взяв беспроводной телефон и расположившись на террасе, она начала звонить. Накинула на плечи кофту, но на улице стояла непривычное для марта тепло, и через какое-то Эва время сняла ее и положила рядом на скамейку. Посмотрела в сторону Накки —туда, где из зеленого массива взмывали в небо две телевышки, похожие на пару футуристических стальных монстров. Никке и Нокке, как их окрестил Аксель, едва научившись говорить. Несмотря на то что вышки резко контрастировали с окружающим ландшафтом, она их всегда любила, они указывали ей путь домой. Она вспомнила, как летела из командировки. На встрече, ради которой Эва поехала в Эребру, вскрылись неразрешимые проблемы, и в самолет она села взвинченная и полная тревоги. Было около десяти вечера, и сразу же после взлета она вдалеке разглядела их. Как забыть это чувство — она далеко, но видит свой дом, в котором Хенрик, Аксель и покой. И мгновенное прозрение, понимание того, что в этой жизни действительно важно.
А потом шли годы.
Шестнадцать раз она повторила, что воспитатель Линда отправила непрошеные любовные письма отцам нескольких детей из группы, и им нужно собраться в воскресенье вечером. После седьмого разговора, прежде чем она успела набрать следующий номер, пробился входящий звонок:
— Здравствуйте, Эва, это Черстин из детского сада. — Грустный голос и уставший. — Я только что беседовала с Анникой Экберг и знаю, что вы тоже говорили с ней вчера.
— Да, она звонила нам поздно вечером.
Далее последовала короткая пауза и тяжелый вздох.
— Линда совершенно растеряна. Она не посылала эти письма. Мы не знаем, как это получилось.
— Да, должна признаться, я очень удивилась. Я с трудом представляю, что это может быть правдой. Я имею в виду, что у Линды могут быть отношения с кем-либо из родителей. Это было бы чересчур.
Она посмотрела в сад, пытаясь найти слова, которые передавали бы ее чувства. Спокойствие, она снова контролирует ситуацию. Невидимый паук плетет паутину, о существовании которой никто, кроме нее, не догадывается. И одновременно вопрос — зачем ей этот контроль? Куда она вообще-то движется? Не надо об этом думать. Есть только здесь, и только сейчас. Следующий вдох, следующий миг. Все прочее невозможно представить. Толстую красную черту провели маркером в воображаемом календаре, и стереть ее никто и никогда не сможет. Ни при каких обстоятельствах. Прошлое и будущее откололись друг от друга и никогда больше не встретятся. А она осталась в пустоте между ними.

Внезапный звук заставил ее повернуть голову. Боковым зрением она уловила какое-то движение. Что-то большое мелькнуло и исчезло за сараем в углу сада. Случись такое в какой-нибудь день до роковой черты в календаре, она бы немедленно ринулась проверять основные стратегические точки, но сейчас ей безразлично. Пусть косули сожрут все до последней травинки, до последнего заботливо выращенного цветка. В этом саду все равно ничего больше не расцветет.
— Я слышала, что вы предложили провести собрание завтра вечером и поначалу засомневалась, но... Другого решения, пожалуй, нет. Я только боюсь, выдержит ли Линда. Все это наложится на массу всяких других вещей, ведь раньше ей многое пришлось пережить, она, собственно, поэтому и переехала в Стокгольм. Сейчас, конечно, незачем этого касаться, но я просто хотела, чтобы вы знали. — Снова тяжелый вздох. — Я вообще-то позвонила, чтобы вы передали, когда будете всем звонить, что Линда крайне расстроена и что она не посылала никому никаких писем.
— Разумеется.
Линде пришлось многое пережить, именно поэтому она и переехала и Стокгольм.
Интересно. Весьма и весьма.
Но сколько бы ей ни пришлось пережить, уважать чужую жизнь она так и не научилась. Нет, здесь она бьет все вдребезги, и сразу в душ, чтобы снять сережки. Берем, что хотим, и не важно, что разрушится чужая семья.
Нет, милая Линда, то, что тебе пришлось пережить, это ерунда. Для тебя сейчас все только начинается.
В то же время знать, что в Стокгольм ты удрала от своей прежней жизни, может оказаться полезно.

Хенрик ушел еще в четыре. Разодетый, свежевыбритый, в облаке одеколона отправился пить пиво с Микке. Он просидел весь день в кабинете, периодически выходя и слоняясь по дому из угла в угол. Как зверь в клетке. Сама же она выступала ненавистным дрессировщиком, от которого он зависит, но который наводит порядок в клетке.

В восемь она уложила Акселя, и он, слава богу, сразу уснул. Она точно знала, куда ушел Хенрик, и ни одна телепрограмма не могла увлечь ее воображение. Она думала только о том, где они сейчас, что делают. Представляла, как он и Линда лежат рядом, как он ее утешает. Отдает этой Линде их любовь и нежность.
Хенрик и Энн.
Кик давно это было.
Как такое случилось? В какой момент стало слишком поздно?
Она осталась одна, а он нашел себе новую спутницу, которой доверяет и с которой преспокойно собирается строить новое будущее. Невыносимое чувство оттого, что тебя отвергли, забраковали, заменили кем-то, кто точнее соответствует его ожиданиям от жизни. А она. Эва, видимо, уже не соответствует. Но о том, что он в ней разочаровался, он не промолвил ни слова. Он даже не может объясниться с ней, как того требует простое уважение, честно дать ей шанс понять, что произошло.

Она выключила телевизор, и комната погрузилась во тьму. Чтобы зажечь хоть одну лампу, сил уже не было.
Она села в кресло у большого окна. На улице стояла кромешная тьма. Даже луна отказалась освещать их обреченный сад. Включив настольную лампу, Эва потянулась за романом, который начала читать еще до роковой черты в календаре. Но неоткрытая книга так и осталась лежать у нее на коленях.
Читать ее уже не интересно.
Любопытно, Линда уже прочитала мейлы, которые отправила? Текст ведь как-никак сочинила она. Интересно, как они отреагировали на знакомые слова? Что подумал Хенрик, когда узнал любовные письма, хранящиеся за замками и запорами в оружейном шкафу? Может, он начал что-то подозревать? Но спросить он ни за что не сможет. Она улыбнулась, подумав о выборе, перед которым его поставила. Ну, Хенрик, что ты теперь предпримешь? Когда твоя законная, понимающая жена, мать твоего сына, стала твоим главным врагом?
Она посмотрела на собственное отражение в темном стекле. Слова Линды непрошено проникли в ее память, вьелись туда накрепко, как уродливая татуировка. И Эва знала, что эти слова останутся с ней на всю жизнь.
Я сознаю, что готова потерять все ради того, чтобы быть с тобой.

Люблю тебя, твоя Л.

Быть любимой.
Любимой так сильно, как Хенрик.
Интересно, как он отвечал на эти письма. Находил ли слова, которые никогда не приходили к нему раньше, потому что у него не было для них повода.
Слова, которые на протяжении их брака не использовались за ненадобностью, но которые ждали своего часа. Слишком сильные, слишком яркие, мощные, несоразмерные, они наконец вырвались на волю и нашли себе применение.
Они помогут ему сберечь и сохранить обретенное.
Если бы кто-то любил ее так.
Если бы она могла позволить так ее полюбить.
Она закрыла глаза, вынужденная признать: он нашел то, о чем сама она мечтала всегда. Настоящую страсть. Ту, непреодолимую, что пронзает насквозь, заставляя отдать себя без остатка. Ту, которой она сама никогда не испытывала. Любить безоговорочно и быть любимой, не стремясь при этом каждую секунду быть успешной, умной, лучшей. А оставаться такой, какая ты есть, позади фасада, умело выстроенного, чтобы скрыть страх перед неудачей. Страх провала. Страх быть брошенной.
Ты же такая сильная. Сколько раз она слышала это? Она так хорошо играла свою роль, что ни одному человеку не удалось увидеть суть — ту другую, потаенную. С ее тайным стремлением когда-нибудь, не смущаясь, проявить слабость, прекратить бороться за награду, отважиться открыть кому-нибудь самое сокровенное и ничего не бояться.
Чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал ей «я люблю тебя» и, осознавая каждый звук этой фразы, искал другие, еще более сильные слова, потому что даже «я люблю тебя» — это слишком мало.

Она вздохнула и открыла глаза.
От осознания всего этого у нее застучало сердце. Она посмотрела на себя в темном окне, и ей стало стыдно. Она сильная и самостоятельная, а это все романтическая чушь.
И все-таки.
Мог бы кто-нибудь полюбить ее так же?
Чувство долга не позволяло ей признать свои тайные желания, связанная обязательствами и принесенной клятвой, она вытеснила их в позорный угол и закрыла на замок.
Из верности к Хенрику.
Он — тот, с кем она решила прожить жизнь, с ним у нее уже столько общего, она не сможет причинить ему такую боль. Она постаралась заполнить время работой и общением с друзьями, восполняя то, что Хенрик дать ей не мог.
Ради сохранения семьи.
И вот она одна.
А он нашел то, о чем она мечтала.
И он ей лжет, как будто они никогда не были друзьями, как будто никогда не жили одной жизнью. Как будто все это ничего не стоит.

Она долго сидела, глядя себе в глаза, пока собственное лицо не показалось ей совершенно незнакомым.
И вдруг движение. Совсем близко за ее отражением мелькнула тень. Страх ударил ее, как электрический разряд. На террасе кто-то стоял и смотрел на нее. Она быстро погасила лампу, встала и отошла от окна. Тяжесть в груди. Темнота за окном, лишь смутные очертания ветвей на фоне темного неба. Она прижалась спиной к стене и не решалась пошевелиться. Кто-то обошел дом, проник на террасу и под покровом темноты подсматривал за ней, стоял в метре от нее, заглядывая в ее самые потаенные мысли.

Внезапная тоска по Хенрику. Скорее бы он вернулся.
Медленно, не отрывая взгляда от темного окна, она пошла на кухню. Торопливо отступая, нашла телефон на кухонной столешнице и набрала короткий номер его мобильного. Второй сигнал, третий, четвертый. И тишина, после того как он отклонил звонок.
Даже автоответчик не включился.
Она одна.
Дома.
А на террасе, совсем близко, в кромешной темноте стоит кто-то, кому это известно.