𝙄
POV Ана Сампайо
Смотрю на своё жалкое отражение в зеркале перед учёбой, спросонья натягивая растянутую футболку не той стороной, в неудачной попытке скрыть ненавистное тело — противно.
Чувствую его яростные поцелуи на своих губах, что чуть позже спускаются к шее и даже не предпринимаю попытки остановить, лишь оседая вслед за ним на помятую кровать — противно.
Наблюдаю за матчем «Барселоны» против «Атлетико Мадрид» из ВИП-ложи, отрывая уже которую заусенцу подряд, прямо на границе с ногтем и постоянно скольжу взглядом по полю в поисках другого — противно.
Противно, противно, противно. Самой от себя или от жизни, я давно устала пытаться найти различия. Вдох-выдох, его фигура плавно скользит в самом центре поля, отдавая точный пас Ламину, а потом случается краткое мгновение, застывшее в вечности. Вполне достаточное для того, чтобы моё жалкое сердце пробило удар, а глаза увлажнились. Вторая минута дополнительно времени, стадион неминуемо взрывается, в коктейль эмоций смешиваются ненависть мадридцев и беспредельная радость каталонцев, ведь Ямаль забивает шикарный третий гол, вырывая для своих волевую победу. Юное дарование, футбольный алмаз и маэстро, а рядом волшебник Педри — его ассистент. Он чуть жмурится от ярких прожекторов, радостно улыбаясь многочисленным камерам и параллельно крепко обнимает сокомандника, что-то возбуждённо шепча. Наверное, что-то об искренней гордости, восхищении и любви. Наверное, что-то, что я бы хотела услышать хотя бы раз, но не смогу. Не в этой вселенной и не в этот раз.
Ещё несколько напряжённых минут, очередной гол и три очка достаются «Барселоне» под всеобщее ликование, пока я на ватных ногах поднимаюсь с места, отводя взгляд от поля и направляюсь в уборную. Миниатюрная сумочка от Диор немного теряет форму от моих крепко сжатых пальцев прямо на её корпусе, я почти что подбегаю к матово-белой двери и со всей силы дёргаю ту на себя. Паника мгновенно разливается едким пламенем по моим венам, пока серо-голубые глаза наполняются слезами, а дыхание замирает, прерываясь.
— ¡Solo respira, idiota! — мой отчаянный шёпот отлетает эхом от плиточных стен, пока хрупкое тело наконец содрогается в рыдании. Я прислоняюсь прямиком к ледяной поверхности стены, ища хоть какой-то стабильной опоры и бесполезно пытаюсь собрать себя в кучу, но это кажется невозможным. Такое бесполезное и истерзанное сердце в груди, разбитое на тысячи осколков, кровоточит и ноет, ударяясь о рёбра, а я всё не могу понять, что со мной происходит. Почему так невыносимо больно и тошно находится рядом? Почему мои чувства к Педри становились всё сильнее, даже несмотря на то, что я их отрицала и пыталась отвергнуть? Даже если я прекрасно знала, что между нами никогда и ничего не будет. Получалось так, что я из раза в раз попадала в замкнутый круг.
Дрожащими руками я выуживаю из рядом брошенной сумочки маленький контейнер с успокоительным и прокручиваю его в пальцах, снова и снова, будто пытаясь обрести хоть какую-то уверенность. Пусть настолько шаткую и безнадежную, но её крупицу, которую я носила с собой вот уже третий месяц подряд, никак не желая расстаться и выбросить к чертям. Конечно я понимала и знала, что ни одна из этих «волшебных» таблеток никогда не решит моих проблем, но иногда всё, что я могла сделать, так это просто отложить их на пару минут. Например, как сейчас.
Медленно, с большим трудом и будто в замедленной съёмке, я откручиваю пластмассовую крышечку и высыпаю одну красную капсулу на ладонь. Кожу в этом месте моментально пронзает острейшей иглой, пока моё тело продолжает жалко дрожать, как будто растерзаясь до финального, до конца. Я не могу так больше, разум почти кричит. Не могу остановиться, не могу заблокировать свои чувства и эмоции, не могу быть в порядке, продолжая играть на камеры. Я не могу искоренить его из своих бесконечных мыслей, попросту не могу прекратить представлять его тёплый взгляд, слышать мягкий голос и подсознательно искать встречи в коридорах стадионов. Это настолько сложно, настолько тяжело и невыносимо, что даже в самых ужасных снах мне не снилось такое страдание.
На шатких ногах я подхожу к раковинам, выстроившимся в последовательный ряд и почти физически заставляю себя посмотреть в зеркало напротив. Странно, что я не падаю от бессилия и усталости, в связи с чередой бессонных ночей, а крепко стою на своих двоих, хоть и облокачиваясь на эмалированную поверхность. Взгляд немного проясняется и наконец фокусируется на отвратительных чертах. Мои глаза до ужаса красные от слёз, а лицо заметно так побледнело, как если бы я потеряла все свои силы, и прямо сейчас находилась на тонкой грани.
Ещё один вдох-выдох, я резко поворачиваю кран воды вправо и обливаю лицо леденящей водой, пока холод тут же проникает в каждую клеточку моего тела. Медовые мокрые волосы каскадом распадаются по плечам, и я не могу не заметить, как отвратительно они прилипают к коже на скулах и лбу. Зачем я так себя мучаю и извожу? Почему позволяю ему проникать в свой мир, в мой внутренний хаос, который раньше был в силе понять лишь один мужчина на этой планете? Становится ещё более мерзко от самой себя, ведь когда-то с ним я могла быть настоящей собой. Могла открыто показывать эмоции, говорить о всех своих чувствах и переживаниях, а сейчас на моём лице было лишь жалкое подобие любви, которую я когда-то испытывала всё ещё испытываю, просто не так ярко.
Осторожно, молясь случайно не уронить, я кладу красную капсулу на язык и чуть нагибаясь, делаю быстрый глоток прямо из-под крана, совсем не обращая внимания на металлический вкус воды. Тошнотворный привкус моментально царапает горло, но не приносит и капли облегчения. Спокойно, не паникуй. Мне просто нужно продержаться ещё пятнадцать минут и всё станет в разы легче, главное тихо и неспешно про себя досчитать до ста.
Педри — он как заветный свет в конце туннеля, только вот этот туннель слишком длинный и непроглядный, и я знаю, что никогда не смогу дойти до конца, особенно новой версией себя. А вот Жуль... Жуль — это другое, он совсем рядом, прямо здесь и никогда не бросит, да? Поэтому я продолжу за него цепляться и пытаться полюбить вновь.
Я выхожу из уборной спустя десять минут, изо всех сил стараясь держать лицо безмятежным, словно внутри меня и не бушует разрушительный ураган. Длинный коридор кажется довольно пустым для окончания такого матча, его стены выкрашены в сине-красные и белые цвета, а в ноздри проникает неприятный запах стойкого антисептика и чего-то пластмассового. Эхо моих шагов отдаётся гулко, и я уже почти верю, что смогу дойти до выхода спокойно, без каких-либо проблем...пока не слышу тот самый бархатный голос. Он звучит совсем не громко — с кем-то переговаривается, наверняка из технического штаба — но я узнаю его сразу. Можно даже не вслушиваться. Такой знакомый, до боли родной, будто часть меня, которую я никогда не называла по имени, но которую узнаю в толпе с первого взгляда. Педри.
Инстинктивно замираю на месте, будто кто-то выстрелил. Сердце панически дрогает, будто хочет выбить рёбра изнутри. Нет, нет, нет! Я не была к этому готова. Черт возьми, я никогда не была готова, когда дело касалось его, даже несмотря на то, что мы успели стать близкими друзьями.
Его фигура появляется из-за поворота почти сразу — в чёрной форме для выезда, немного вспотевший, с теми самыми чуть взъерошенными шоколадными волосами и лукавой, хоть и немного усталой улыбкой, которую я помнила до боли, и которая так часто мелькала у меня во снах. Один, два, три — разумеется, что он меня замечает. Разве могло быть по-другому? Наши взгляды почти сразу встречаются. Доли секунды — этого хватает, чтобы он понял, а я пропала.
— Ана?
Его голос — тихий, низкий. Именно такой, каким он говорит только со мной и к которому я привыкла до дрожи в пальцах. Настоящее сумасшествие. Он произносит моё имя настолько бережно, будто бы автоматически боясь наткнуться и задеть невидимую рану. Слёзы почти сами собой наворачиваются на глаза, пока от него самого по спине бежит дрожь, а в груди что-то с гулким треском ломается. Даже успокоительное не в силах помочь.
Я поднимаю взгляд к потолку, тем самым пытаясь сморгнуть предательски наворачивающиеся слёзы. Он куда ближе, чем я ожидала, и в его глазах — ну слишком много того, чего я могу не выдержать.
— Ты в порядке?
Киваю, быстро, почти машинально. Наивно надеюсь, будто это резкое движение может убедить его куда лучше, чем слова.
— Да. Всё нормально.
Но Педро не верит. Конечно. Он всегда видел меня насквозь, отчего и сделал шаг ближе. Этого смело-сокращённого расстояния моментально хватает, чтобы полностью ощутить, как тепло его тела сразу же начинает проникать мне под кожу, пока взгляд карих глаз ни на минуту не отрывается от моего.
— Ты плакала, — слишком тихо и как-то горько. Это совсем не вопрос с его стороны, а лишь констатация неопровержимого факта. Прямо как приговор, на который я могу лишь плотно сжать свои губы.
— Нет, — прерывисто выдыхаю, но голос изменнически дрожит. Кажется, это слишком честно для лжи.
Он не отступает.
— Ана... — в этом грёбаном «Ана» скрывается вся наша хрупкая нежность, вся разрушительная боль и просто вся невозможность того, что он хочет мне сказать. — Ты не обязана делать вид. Не со мной.
Не в силах выдержать всего этого накала, я опускаю свои серо-голубые глаза в пол и смахиваю ладонью единственную слезинку с щеки. Мне почти физически больно от того, как он смотрит. Адски больно, потому что он всё чувствует. Адски больно от того, что я не могу быть с ним собой в этот момент — хотя именно с ним мне этого хочется больше всего.
— Иногда просто тяжело, — запоздало признаюсь ему, почти шепотом, который с лёгкостью теряется в стенах мадридского стадиона, но не для него.
Он молчит. Долго, даже слишком долго, а потом осторожно, так медленно, будто прикасается к незаживающей ране, спрашивает:
— Жуль?
Я мрачно киваю. Это вроде бы «да», но одновременно — «не совсем», потому что дело не только в Жуле. А в том, что я теряю себя, выбирая того, кто рядом, а не того, кто — внутри.
— Он сделал тебе больно? — голос ниже, с лёгкими нотками хрипоты и моментами даже грозный, но не в коем случае не осуждающий. Скорее тревожный.
— Нет... Просто я... — жадно хватаю воздух и с запинкой продолжаю: — Иногда мне кажется, что всё ломается. И я не могу понять, из-за чего именно.
Он делает то, чего я боялась больше всего — и чего неминуемо ждала холодными ночами. Осторожно подаётся вперёд, нежно обнимая. Совсем не так, как мужчина, влюблённый в женщину, а так, будто изо всех сил пытается собрать то, что во мне с дребезгом разлетается.
Я зарываюсь в его плечо, и тишина между нами куда лучше любых слов. Он осторожно поглаживает мою спину, медленно, убаюкивающе, будто говорит лишь одним прикосновением: я всегда здесь, я рядом, я не брошу.
— Мне страшно, — надрывисто шепчу ему, шмыгая носом. — Я всё делаю не так. Я запуталась.
— Я знаю, — он не отпускает, лишь крепче прижимает к себе. — Но ты не одна.
Замираю и почти автоматически прикрываю мокрые глаза. Его древесный аромат, мягкое тепло — всё это делает только хуже. Или лучше. Я уже не знаю, может никогда и не пойму.
— Педро... — моё краткое имя для него, его защитное имя для меня. Всё неминуемо перепуталось, но больше ничего и не нужно, пока он чуть-чуть отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо.
— Скажи мне, если ты не счастлива. Я ничего не сделаю, обещаю. Просто хочу знать.
— Проблема в том, что я не знаю, что чувствую. — почти правдиво. — Иногда с Жулем кажется, что всё правильно. А потом... потом появляешься ты.
Он шумно выдыхает. Тяжело, и не из раздражения — из бессилия.
— Знаешь, я всё время думаю, что, если бы мы встретились в другое время... — он не успевает договорить, потому что я прерываю:
— Но мы встретились в этом, — слезинки, одна за одной, бегут по бледным щекам, пока я с болью произношу: — И всё, что у нас есть — это дружба.
Он кивает с большим трудом, даже не пытаясь фальшиво улыбнуться.
— Это лучше, чем ничего.
— Да... — почти не слышно. — Но иногда хуже.
Мы стоим, почти не дыша. Слишком близко. Почти касаясь лбами. Не приближаясь — и не отдаляясь. Застряв в этом замершем мгновении между тем, чего хочется, и тем, что категорически нельзя. Ни шаг вперёд, ни шаг назад. И только пальцы у него дрожат — еле заметно, но я вижу — от желания дотронуться. Запретного. Непреодолимого.
Я знаю, что он сдерживается и понимаю, потому что полностью это разделяю. Если хоть раз позволить себе хоть немного — всё покатится. Слово, взгляд, касание — и всё, что мы выстраивали как щит, рассыплется в прах. Я не выдержу этого, он не выдержит тоже, и мы просто не сможем.
Он опускает свои глаза в пол, плотно сжимая свои болезненно-прекрасные губы и хрипло произносит. Так, чтобы моё тело прошибло током, а сердце в моменте замерло:
— Если станет совсем хреново... — его голос срывается, словно он хочет скрыть всю свою усталость и разочарование, но уже физически не может. Педри делает паузу, и я чувствую, как тёплый воздух вокруг нас становится гуще, от чего всё труднее сделать новый вдох. — Напиши. Или позвони. Я не буду спрашивать. Просто приеду.
Сердце срывается с ритма. Я повержено киваю, ничего ему не обещая — но давая надежду, пока он нехотя делает шаг назад. Медленно. Словно оставляет что-то здесь, между нами. Или всё сразу.
— Умоляю тебя, береги себя.
— Ты тоже, — отвечаю ему еле различимым шёпотом, насквозь пропитанным болью и он уходит, скрываясь за очередным поворотом длинного коридора «Метрополитано». А я остаюсь на месте — с этой невыносимой дрожью на кончиках пальцев, с этим шатким и таким родным теплом, которое ещё не ушло с кожи. И с этой обезоруживающей гробовой тишиной внутри себя, в которой лишь эхом отдаётся его искренне: «Я просто приеду».
Через десять минут я всё же нахожу в себе силы сдвинуться с места и шагнуть вперёд. Наверное, успокоительная таблетка наконец входит в бой за моё исчерпанное состояние. Тело двигается автоматически, почти как в бреду, пока всё вокруг меня застлано будто бы своеобразной дымкой: охранники, всплески эмоций болельщиков, полумрак подземного паркинга, и только стук моих каблуков — единственный звук, который подтверждает существование и реальность несчастного происходящего. Чем дальше я от Педри, тем мне хуже.
Жуль, как обычно ждёт меня у своего автомобиля. Как всегда, сдержанный, подтянутый, с этими милыми дредами на голове, которые так сильно кололись по утрам. На нём светлая фактурная рубашка свободного кроя, чёрные винтажные джинсы и массивные белые кроссовки. Он выглядит через чур неформально для футбольного мира, но всё равно стильно вписывается — как человек, который знает цену каждой детали, но не кричит об этом. Тёмные очки от Гуччи, с золотыми вставками по бокам, красиво сочетаются с редкими ювелирными украшениями на его смуглой коже и метко скрывают взгляд. Что если именно этого он тайно и хочет? Больше не смотреть на меня прямо, чтобы не видеть такого явного отсутствия нашей прежней любви?
Я не знаю, но от чего-то всё же подхожу к нему ближе. Куда ближе, чем обычно, пока он просто ждёт. Как всегда — без резких движений, без ощутимого давления, будто бы боясь меня спугнуть. Не знаю, что конкретно на меня находит в этот момент, но мои пальцы с лёгкой дрожью касаются его лица, а потом — короткий, почти невесомый поцелуй в уголок его пухлых губ.
— Поздравляю, mon amour, — нежно шепчу, боясь того, что голос в любой момент сорвётся. — Ты был прекрасен сегодня на поле, в прочем, как всегда...
Он замирает. На одно-единственное мгновение, пока в его глубоких карих глазах промелькивает нечто неожиданное — удивление. Лёгкое, едва уловимое. Он не привык к этой моей тактильности. Не сейчас, не в этом периоде нашего странного затишья и удушающего молчания в четырёх стенах.
Но он не отстраняется. Напротив, через секунду, почти машинально, как будто подчиняясь чему-то более глубокому, делает шаг мне на встречу. Неуверенно, но ближе. Так, что я начинаю чувствовать тепло его крепкого тела, пока смуглая рука касается моей спины. Осторожно, деликатно, кончиками пальцев. Как будто он боится, что я снова исчезну и оставлю его в этом ужасном, и таком невыносимом холоде ещё хоть на одно мгновение.
Мы садимся в машину, он, как джентльмен, придерживает мне дверь. Тишина внутри тёплая, не давящая и слишком знакомая. Кунде заводит двигатель, и прежде чем тронуться, несколько секунд смотрит на мою руку. Медленно и слишком плавно, будто взвешивая, он всё же берёт её и кладёт на коробку передач, накрывая своей.
Он явно чувствует, как я слегка дрожу, и... не отпускает. Вопреки всему и всем, потому что любит. Потому что будет до последнего бороться за меня, за нас, потому что... Потому что по-другому не привык.
В его движении нет театральности, нет пафоса и желания показаться сильным, только тихая просьба: останься. Не в этом салоне. Во мне. В моей жизни. Я шумно втягиваю в себя воздух, не имея возможности успокоить бешено бьющееся сердце, пока он опускает свои глаза к рулю и трогается — будто не желая, чтобы я увидела всё, что отражается во взгляде. Вопреки всему, я и так знаю — нестерпимая сердечная боль, усталость и липкий страх. Он чувствует, что теряет меня. Он непоколебимо уверен в этом, он знает и всё, что может сделать, так это крепче держать, но не слишком, чтобы не сломать.
— Я больше не понимаю, чего ты хочешь, — говорит он негромко. В родном голосе нет упрёка, только искренность и переживание.
— Я уже, и сама не знаю, Жуль, — отвечаю, а точнее, почти шепчу. — Вообще прекратила себя понимать...
Он не отвечает, только чуть сильнее сжимает мою руку, и мы выезжаем с парковки, вслед за автобусом сине-гранатовых цветов. Тепло его ладони проникает в кожу, и это больнее, чем любая ссора, потому что в этой ладони — слишком много бескорыстной любви. А у меня — слишком мало сил.
— Куда мы едем? — устало спрашиваю, откидываясь на сиденье, пока он долго смотрит на дорогу, будто именно она способна дать ответ.
— К чёрту отель, — произносит Жуль, когда автобус перед нами заворачивает налево, а мы продолжаем ехать прямо. — Мы едем домой, Ана. Если... если ты всё ещё считаешь нашу виллу домом.
Я не отвечаю. Только бесцветно отворачиваюсь к окну, и в темноте дороги мне вдруг становится через чур тесно. Пространство внутри машины сужается, превращаясь в замкнутый коридор мыслей, от которого невозможно сбежать. А ведь эта дорога когда-то казалась короткой. Она пахла долгожданным возвращением с матчей, искренними обещаниями, уютом и страстным сексом под утро, как только мы залетали в дом. Сейчас же она — как вечность, в которой я потеряла ориентиры.
И вдруг, как по щелчку пальцев, моё больное сознание уносит меня далеко назад.
В Париж.
В тот самый конец августа.
Два года назад.
Город любви жил своей привычной, полной тайн и страсти ночной жизнью. Париж в августе дышал по-особенному — медленно, глубоко, с томной ленцой отпускного полдня и хмельной игривостью прохладного вечера. Он пах ванилью утреннего круассана, пылью старинных мостовых, ароматом парфюма, пролитого на чью-то шею, и роскошной свежестью ветра, доносившегося с Сены. В этом городе даже воздух казался более чувственным — он касался кожи, как любовник: вкрадчиво, настойчиво, сладко.
Я была свободна. Не той лёгкой свободой, что возникает на выходных, а настоящей — необратимой, внутренней. Моё лето прошло в рутине и работе, в бесконечных сменах и уставших вечерах, но именно это сделало свободу конца августа такой искренней. Я не копила деньги — я копила усталость, чтобы потом позволить себе выдохнуть. Один, единственный раз — на всю катушку, пока мне двадцать, и я беззаботно молода.
Этой ночью я шла по улицам Парижа, не зная, куда ведут мои чёрные каблуки. Всё было спонтанно. Город звал — и я интуитивно шла. В какой-то момент узкий переулок распахнулся передо мной, как будто случайно, и в его глубине мерцал мягкий красный свет. Табличка на стене: Le Dôme Rouge. Полутайный ночной клуб, где музыка не замолкала до рассвета, где никто не спрашивал имён, и где, как мне показалось, можно было хоть на пару часов забыть, кто ты есть. Конечно, я в него вошла, потому что тянуло, как магнитом и сразу же будто перестала быть реальной. Попала в параллельный мир, не иначе.
Внутри — приглушённый мрак, перемежающийся вспышками неона. Красные шторы, мягкие бархатные кресла по углам, золотые цепи на потолке, играющие с тенями, дымка в воздухе, в которой растворялись ароматы терпких духов, шампанского и чего-то недосказанного. Музыка — обволакивающая, почти телесная. Бит ритмично пробивал грудную клетку, а басы резонировали в ступнях. Люди тут не стесняясь, танцевали — без правил, без поз, без стеснения. Здесь тела не принадлежали владельцам. Они двигались, сталкивались, дрожали в одном ритме, и даже дыхание казалось общим — густым.
Я растворилась. Медленно, по капле. Танец стал спасением и исповедью. Мои медовые волосы разметались, шёлковое платье обвивалось вокруг ног, бледная кожа покрылась испариной, но не от жары — от освобождения. Я кружилась в толпе, не замечая лиц, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Только сейчас. Только движение. Только я и эта атмосфера бурной ночи.
Именно тогда я отчётливо почувствовала, как кто-то смотрит. Не просто бросает взгляд — смотрит. Словно вырезает меня из этого хаоса и мгновенно запоминает каждую деталь. Я не ошиблась.
Он стоял у длинной барной стойки. Не выпячивая себя, не размахивая пафосными фразами и жестами. Просто смотрел. Спокойно, уверенно, с тем прищуром, который невозможно спутать — взгляд человека, привыкшего выбирать и добиваться.
Я увидела его не сразу — лишь почувствовала. Пульс на секунду сбился, будто воздух рядом с ним изменил плотность. Он был в простой белой рубашке, рукава закатаны до локтя, кожа бронзовая, теплая, подчёркнутая контрастом света и тени. Его волосы — тёмные, чуть растрепанные, как будто он только что пробежал под лёгким дождём. И он не смотрел на всех. Он смотрел лишь на меня.
Сначала я отвернулась. Улыбнулась в сторону, будто бы своим мыслям, пока танец завладел мной вновь, но теперь не обычно — в нём появилась искрящая игра. Я чувствовала, как он продолжает наблюдать, не двигаясь, давая мне пространство. И этим самым он всё больше приближался, и меня подстрекал.
Тем временем, музыка сменилась. Она стала глубже, медленнее, с латинским оттенком в ритме и вот тогда — он двинулся. Медленно, будто бы скользя сквозь воздух. Его движения были спокойны, но каждое — точное. Он знал, как идти и куда, а точнее к кому.
Он оказался передо мной почти мгновенно — чуть ближе, чем допустимо. Молчал. Смотрел. А потом — тихо, с едва заметной усмешкой на пухлых губах — заговорил:
— Ты танцуешь так, будто от этого зависит твоё спасение, — голос прорезал музыку, мягкий и низкий, с лёгкой хрипотцой, как от вина и ночных разговоров.
Я повернулась, медленно, с изящной небрежностью, будто не удивлена его присутствием. Взгляд — внимательный, изучающий, но не навязчивый. Он стоял передо мной — спокойный, уверенный, с улыбкой, в которой было больше тепла, чем игры.
— А ты говоришь так, будто привык наблюдать за тем, что слишком интимно, чтобы смотреть, — парировала я, склонив голову набок.
Он чуть усмехнулся, глаза опасно блеснули под светом неона.
— Я не наблюдатель. Свидетели остаются в стороне. А я... хочу быть внутри. Хочу быть частью.
— Дерзко, — шепчу, не отступая.
— Искренне, — отвечает он, и в голосе нет ни капли фальши.
Он медленно протягивает мне руку. Открытую, тёплую, крепкую. Это не требование — это приглашение.
— Жуль, — произносит он, и французский акцент мягко обволакивает каждую букву. — Но можешь звать меня... этим вечером.
Я улыбаюсь, позволяя пальцам скользнуть по его чуть влажной ладони.
— Ана, — сладостно отвечаю. — Но ты можешь попытаться стать чем-то большим, чем просто ночь.
Он смеётся — искренне, как будто я его действительно зацепила, пока моё сердце вырывается из груди, а мысли уходят в довольно смелую и пошлую для меня сторону.
— Вызов принят.
Мы начинаем двигаться вместе. Медленно, грациозно, как два ветра, сплетающиеся в единый поток. Его крепкая рука ложится на мою тоненькую талию — уверенно, но с уважением. Моё дыхание становится сбивчивым. Между нами опасное электричество, едва уловимое, но обжигающее.
Он приближается, не нарушая моего пространства, но делая его своим.
— Откуда ты? — спрашивает он, пока его губы, ненароком, почти касаются моей щеки.
— Из мира, где всё по правилам, — шепчу, чувствуя, как дрожь проносится по позвоночнику, а тело само по себе льнёт к нему ближе.
— Тогда позволь мне украсть тебя на одну ночь. Только на одну — без правил.
Я не ответила. Просто посмотрела ему в глаза и кивнула, пока наши губы страстно переплелись. Париж моментально закружился вокруг нас, магически исчезая. Остались только музыка, движение и он — как тень, как пульс, как обещание, которое не требует слов.
Сказочное воспоминание растворяется так же внезапно, как и пришло, будто кто-то без предупреждения выключил проектор. Секунда — и я снова в знакомой машине. В темноте, с дрожащим сердцем и таким же дрожащим Жулем рядом.
Асфальт сменяется брусчаткой. Шины издают приглушённый глухой стук. Мы въезжаем на аллею — знакомую, до боли родную, и всё же будто не нашу. Роскошная вилла освещается мягким светом уличных фонарей. Белые стены, стеклянные панели, окружение высоких пальм — она выглядит спокойно и безмятежно, и это как-то издевательски контрастирует с бурей, что царит внутри меня.
Жуль аккуратно паркуется и глушит мотор. Несколько секунд — только звенящая тишина, и первые лучи рассвета на горизонте.
— Пойдём, — негромко говорит он, открывая дверь. — Немного воздуха перед коротким сном?
Я медленно перевожу взгляд на него, еле слышно выдыхая. Он не предлагает — он почти что просит и совсем не потому, что хочет удержать. А потому что отчаянно нуждается в чём-то простом. В контакте. В дыхании рядом. В тишине не один.
Я молча киваю. Без слов, без жестов. Просто встаю, сдерживая дрожь в коленях, и иду за ним. Босиком, снимая и скидывая туфли на мраморном пороге. Дом встречает привычной прохладой, пахнущей жасмином и чем-то еле уловимо сладким — как утренние сны, которые не хочется отпускать. Кунде уверенно направляется на веранду, а я следом. Там — всё так же: широкие диваны, бежевый плед, лёгкое покачивание листьев за стеклянным ограждением и одинокий столик, на котором он оставил бутылку белого сухого вина. Он быстро открывает её, как-то нервно и разливает по двум бокалам. Передаёт мне один — молча. Я неловко принимаю — тоже молча. В этом взгляде больше доверия, чем во всех наших последних разговорах.
Мы садимся вместе, под один плед. Его крепкая рука обнимает меня за плечи — легко, нерешительно, будто спрашивая: можно ли ещё? Я не отстраняюсь. Он чувствует это и чуть ближе притягивает меня к себе, спустя мгновение. Мой затылок упирается в его плечо, и только тогда я понимаю, как сильно скучала по этому простому жесту, который когда-то был частью нашей обыденности.
— Я скучаю, — он вдруг надрывисто шепчет, прикрывая глаза. — Не по тебе сейчас. По нам тогда, когда всё было легче. Когда ты смеялась от моего хриплого французского и бросала подушки за несмешные шутки.
Я выдыхаю сквозь горло, горько, еле сдерживая слёзы, застывшие на кончиках ресниц.
— Мне тогда казалось, что я могу всё. Просто потому что ты рядом, — продолжает он, чуть поглаживая моё прохладное плечо. — Сейчас... я понимаю, что не могу даже удержать нас, но и отпустить тебя — не могу тоже.
Он замолкает. Долго, слишком долго и я не говорю тоже. Только делаю глоток вина. Оно — терпкое, холодное, с лёгкой кислинкой, как прощание. Только вот я до конца не понимаю, нужен ли мне этот конец? Нужен ли он нам?
Через пару минут мы поднимаемся и уходим внутрь. Всё — будто во сне. В кошмаре или в прекрасном, не знаю, просто его ладонь резко оказывается на моей талии. Наши шаги — почти беззвучные. В спальне — только лунный свет и наше молчание, порой прерываемое жадными вздохами. Он бережно снимает с меня летнее платье, а я — с него рубашку. Мы делаем это медленно, будто полностью осознаем: прикосновение сейчас может оказаться последним. Вся ночь становится какой-то издевательской попыткой зацепиться за то, что было и за то, чего больше нет.
Мы сливаемся — молодыми телами, дыханием, разбитыми вдребезги сердцами, которые всё ещё бьются в одном ритме, но уже на разных волнах. Он яростно целует мои плечи, ключицы, живот. Его губы бесконечно шепчут мне нежности, руки гладят бёдра и как будто молят: останься. Я шепчу в ответ что-то нечленораздельное, обнимая его за шею, прижимая к себе крепче, чем когда-либо. Закрываю глаза, теряюсь в ощущениях, а в мыслях совершенно другой. И вот — момент, когда мы почти на грани. Меня окружает его запах. Его тепло. Его кожа и губы сами собой, будто в бреду...
— Пе... Жуль... — срывается с моих уст.
Я тут же замолкаю, в шоке замирая и распахивая глаза. Всё внутри с треском обрывается. Его движения — тоже. Кунде не смотрит на меня. Только закрывает глаза, как будто хочет стереть этот звук и шумно выдыхает. Я не знаю, услышал ли он или просто понял, но нас обоих будто бы обливает ледяной водой. Благо, он не спрашивает. Только нежно прижимает меня к себе сильнее, пряча моё лицо у себя на груди и в этой тишине, полной не произнесённых имён, мы всё равно остаёмся рядом, хотя бы этой ночью. Хотя бы на ещё один раз.