Dogmatism

— Господь хочет, чтобы мы имели веру Божью...

Голос разлетается по большому темному залу, отражается от холодных высоких каменных стен и заползает в уши, а через них в самую душу. Слова хочется вырвать оттуда, выцарапать ногтями, достать силком, острыми иглами и бросить на землю, растоптать их. Хочется никогда не слышать их.

Фыркая, он отворачивает голову.

— ...Потому что вера бывает разной. И бесы веруют и трепещут! Бог ожидает видеть веру в нашем сердце и приходит туда, где есть вера. Мы спасены через веру, и Бог хочет, чтобы мы возрастали в вере...

Мин Юнги тошно: он отводит взгляд от пастора Хён Дондука. Его идеальная черная сутана, идеально белая колоратка, идеально зачесанные блестящие волосы, его гладкое лицо, голос, заполняющий все вокруг.

— ...Но без любви мы никто, — продолжает пастор, четко проговаривая каждый слог, и приглушенный свет блестит на его натянутой на широкие скулы коже, — Наша сила в Боге. Она приходит через активную, живую веру, веру действующую любовью. Главный источник нашей силы — сила Божьей любви.

Еще немного и его вырвет. Все так фальшиво, так невыносимо фальшиво. Пачка сигарет в кармане прожигает ляжку через плотные темные брюки, ему не терпится забежать за угол школы и затянуться, перекинуться парой колких фраз с друзьями, а потом забыть эту проповедь как страшный сон.

Но не получится. Не получится забыть, потому что этот страшный сон — его реальность. Ему отсюда никуда не сбежать и никуда не деться.

— Бог видит, что в нашем сердце, он видит, что руководит нами, видит, есть ли в сердце любовь, он видит наши мотивы и желания....

Если так, то Бог давно отвернулся от Юнги, давно оставил его — в его сердце нет ничего, кроме невысказанной ненависти, кроме тупой безысходности, невыносимости... ничего, кроме немого крика беспомощности.

После проповеди он вылетает из зала быстрее прочих — даже не смотрит на пастора Дондука на прощание, как делает это обычно.

Дождь мелко и противно моросит, низкий туман стоит над землей, а влажный холод пробирает до костей — ноги промокают от сырой травы и хлюпающей земли.

Юнги вжимается в себя, обхватывает руками, забегает недалеко за угол уже с сигаретой меж губ, затягивается.

— Дай, — Намджун появляется рядом почти сразу, протягивает руку за сигаретой, — ты чего так вылетел после проповеди? Я думал, тебя понос пробрал. — Он слегка ослабляет галстук на шее.

Юнги не отвечает, только молча протягивает сигарету, делает еще одну затяжку. Сегодня явно не лучший день, чтобы попытаться прожить его чуть лучше, чем всегда.

— Хён Доебук просил зайти тебя после занятий, — спокойно отрывает парень, опираясь о раздолбанную стенку позади.

— Да бля-я-ять, — тянет Юнги, ругаясь и закатывая глаза.

— Когда он от тебя уже отъебется? Хули ему надо от тебя? Ты все еще отбываешь наказание?

— Забудь, Намджун, — Мин прерывает, качая головой, сглатывая,—  это скоро... скоро закончится уже...

Слышатся приближающиеся шаги за углом, парни замирают — их не так часто шпыняют, но бывает смотритель Сун Бин появляется не совсем вовремя, и потом им приходится руками драить полы в часовне после вечерней проповеди или начищать грязные тарелки после ужина: не так плохо, как могло бы быть, в общем-то, но лучше вообще не попадаться; их руки замирают где-то за спиной и они выжидающе смотрят вперед.

— Это всего лишь я, пидрилы, — смеется Чимин, уже закинувший между губ сигарету, — уже небось в штаны наложили? О, Юнги... —  ухмыляется, оглядывая парня с головы до ног, — тебя Доебук ищет.

— Пошел он нахуй, блять, — ворчит Юнги, открывая пачку, чтобы достать уже вторую сигарету.

— Ну, сам ему и скажи так, значит, блять, — Пак останавливается рядом, — не забудь после хора к нему зайти, а то он потом нам всем мозги выебет.

— Да я понял уже, — страдальчески ноет Мин, делая кислое лицо, — ты же вроде бросил курить?

— Ага, раз в сотый, — он пожимает плечом, смотрит на сигарету, — вообще-то надо бы, а то мои верха уже страдают... вы, кстати, слышали про новенького? Сегодня к нам в хор на прослушивание придет, я слышал, он неплохо поет... типа альт? Альт - это всегда хорошо, главное, чтоб он не лучше меня был, - смеется, - вроде в прошлой школе солистом был. Как его там..? — он смотрит куда-то вдаль, пытаясь вспомнить имя, — да, похуй, забыл.

— Хон Вок... Или Чон Вок... Или Сок... — Намджун тушит сигарету, — но он сто процентов из города.

— Серьезно? Типа, получается, из семьи?

— Получается, так.

Юнги почти не слышит, что эти двое там бубнят — смотрит вперед, задерживает взгляд на тяжелых каплях, что скопились на крыше и чувствует, что готов сделать буквально все, чтобы он здесь и дня больше не провел.

Вырваться за эти тупые каменные стены, никогда больше не видеть эту вонючую разваливающуюся школу со скрипучими полами, никогда больше не чувствовать этот въедливый запах ладана повсюду, никогда больше не слушать эти мозговыносительные проповеди. Да хоть снять с себя кожу, аккуратно развесить на стуле и бежать с обнаженным скальпом —  он... настолько....

— Блять, я такой злой сегодня, — хладнокровно бросает он посреди разговора парней, прерывая их болтовню, — вот просто так злой. Готов сегодня сломать кому-нибудь лицо.

— О, так это вроде твое обычное состояние, разве нет? Дед Юнги ведет себя как дед Юнги. Так типично для деда Юнги, — Пак посмеивается.

— Тебе лицо, значит, сломать, Чимин? Лишишься звания ангельского личика, — шипит Мин, туша сигарету.

— Бля, да расслабься, — Чимин не докуривает, выбрасывая окурок, — после Доебука заходи к нам с Чонгуком — он портвейна из города притащил.

Юнги прикусывает нижнюю губу, не говоря о том, что после Хён Дондука ему пригодится вовсе не портвейн, а что покрепче —  кровью Христа тут явно не отделаться. Ладно, это и правда.... скоро закончится.

Ну... пожалуйста...

— Нет, серьезно, — пытается нагнать Намджун, — Юнги, случилось что? Ты сегодня мрачнее, чем обычно.

— Забейте, правда, — отмахивается парень, приближаясь к учебному корпусу, — встал не с той ноги. Я... ничего не случилось. Просто так.

***

Без остальных учеников и без пастора в зале часовни намного лучше — возможно, это место, когда оно пустое, наименее ненавистное место во всей школе.

Возможно, здесь ему лучше, чем в каком-либо другом месте. Возможно.

Все-таки здесь хорошая акустика — когда от стен отпрыгивают не слова проповеди, а мягкие звуки от клавиш, Юнги становится легче.

Хотя бы чуть-чуть. Хотя бы ненадолго.

Пальцы быстро скользят по клавишам, наигрывая легкий этюд по памяти, потом начиная вдруг импровизировать: мелодия льется сама собой — сначала развивается как плавный ручей, превращаясь затем в бурный весенний поток, кипящий до пены, шуршащий своими переливающимися октавами и несильными аккордами из трех нот.

Мелодия живет сама по себе, не опираясь о Юнги — она жадно использует его, стремится вырваться наружу, крутится меж пальцев, скользит с его кончиков и ударяется о стены, словно волны моря бьются о причал; звуки отбрасывает обратно, и они потоком кидаются на пианиста обратно, утягивая его в пучину вслед за собой. Мин даже почти чувствует соленое море на губах, почти слышит шум прибоя...

Он часто приходит сюда перед занятиями с хором — чтобы вот так поиграть; обычно это какая-то легкая ерунда без сюжета и выводов, набор переходов, которые кажутся ему красивыми, но сегодня океан ноток бурлит, как в кастрюле с закипающей водой.

Возможно, в такие моменты он и впрямь наиболее приближен к Богу — возможно, это его личный способ общения с ним: ну и пусть Бог от него отвернулся, даже повернутый к нему спиной, он все равно может слышать звуки.

Вдруг в один день возьмет да повернется?

Пальцы останавливаются, и он выдыхает, глядя перед собой. Стало полегче — по крайней мере, лица теперь точно не хочется бить. Все это временная трудность... Как там говорит пастор Доебук? Бог видит, что в наших сердцах? Что ж, пусть этот Бог видит, какая в его сердце огромная дыра, которую он пытается залатать.

— Это было... очень красиво...

Спокойный голос позади не пугает Юнги — скорее вводит в ступор: он оборачивается. Там, ряду на третьем, скромно сидит парень, неловко улыбается, выглядит потерянным... Заметив на себе взгляд, тот тут же встает, начиная поправлять свою явно большую ему рубашку и выцветший галстук:

— Прости, если помешал, — оправляется он, прочищая горло — я... я пришел на хор, но, видимо, запутался в расписании и все пропустил...

— А, так это ты, — Мин почти сразу отворачивается от него, разминая спину и пальцы, крутя шею, — занятия с хором начинаются в пять. Если есть часы, то тут же поймешь, что еще ничего не пропустил, — он опять оборачивается, — Хон Вок, да? Альт?

— Хосок, — он усмехается, чуть качая головой, — тенор.

— Тенор? — Юнги оценивающе смотрит на него с головы до ног, — ну ладно.... но даже не пытайся спеть лучше Чимина...

— А?

Голос Хосока исчезает где-то в резком звуке открывающейся двери позади — хористы как всегда заходят с шумом и гомоном, одной большой компанией; парень оборачивается и машинально садится обратно на скамью, взволнованно ощупывая ее пальчиками и пригибая плечи. Чуть заметно он теребит руки, взглядом пытаясь вычленить хормейстера, присмотреться к другим, но его... пока никто не замечает.

— ...Он тогда знатно проблевался, воняло на пол крыла, — четко выделяется высокий стройный голос среди толпы, — ему хоть бы что, а убирать все это дерьмо пришлось-то мне, иначе нас всех бы выебали   в зад, а я не педик какой-нибудь, — светловолосый парень, посмеиваясь, быстро перебирается к пианисту, опираясь на инструмент, — что-то на уровне самопожертвования Христа - я отдал свое моральное спокойствие в обмен за его пьяные грехи... ну что, Мин Юнги, стыдно тебе за тот раз?

— Иди нахуй, Чимин, — закатывает глаза, —  вся школа знает, что это был Тэхён, — он хмурит брови, — и имей, блять, совесть и уважение к инструменту, не опирайся на него так! — он отгоняет его подальше, размахивая руками, ревностно оберегая фортепиано.

— Юнги, ты знал, что мы всей школой выбрали именно тебя самым мерзким и противным ворчливым старым дедом?

— Чимин, а ты знал, что у меня только недавно исчезло желание бить людям лица и вот оно опять почему-то появилось? И я теперь даже не знаю, смогу ли я контролировать себя? Лучше начинайте распеваться и это... — он быстро кивает головой назад, указывая на притихшего новичка, — там этот... городской.

Хористы затихают, почти молниеносно переводя взгляд на парня, которого они прежде, вроде как, и не замечали — тот переполошено вновь поднимается со скамьи и вновь поправляется: расправляет рубашку, затягивает галстук, берет в руки свою потрепанную папку с партитурой с еле заметной эмблемой прошлой школы.

— Привет, — он неловко улыбается, — я — новенький...

— Хон Вок, альт? — интересуется Чимин, подходит ближе, горделиво приподнимая подбородок, и Юнги сплющено выдыхает: он ненавидит, когда Пак ведет себя так... высокомерно.

— Чон Хосок, тенор, — еще более неловко поправляет он, поджимая губы.

Чимин щурит глаза, улыбается, но Юнги знает, эта улыбка не значит ничего хорошего: да, Пак выглядит как ангел, но может быть еще той занозой в заднице — отчасти, поэтому они и... лучшие друзья; отчасти, поэтому Мин иногда его яростно ненавидит, а иногда ценит как никого другого.

— Блять, развели тут клуб знакомств, давайте заниматься, — быстро прерывает немую сцену Юнги, переманивая внимание Чимина, — давайте распевку, а то щас Бабах придет, всем пизды вставит, что вы еще не разогретые.

— Ладно, наш старый дед как всегда прав, давайте, парни, — хористы выстраиваются друг рядом с другом, Чимин подзывает рукой Хосока, — просто пока что распоемся, подготовим связки, потом Бабах послушает твое соло и решит, что нам с тобой делать.

— Бабах? — Чон подходит ближе, длинными пальцами поправляя темные прямые волосы.

— Наш хормейстер и преподаватель Бан Хон, на лицо страшный как ебучий черт из самой Преисподней — такие кругу на пятом ада обитают... но а в душе-то он лапочка, мухи не обидит — ну вставит и вставит пизды, сначала неприятно, но потом быстро привыкаешь, даже будешь хотеть, — объясняет Чимин, хитро подрагивая улыбкой,— от кого и нужно держаться подальше, так от Юнги — сожрет и не заметит, а ты потом сиди в его желудке, маринуйся и чувствуй себя виноватым за то, что он тебя сожрал — смеется Пак, показывая на Мина.

— Завали уже, а, — Юнги медленно начинает нажимать на клавиши, — давайте с гамма до мажор...

Наконец, когда бестолковые и выматывающиеся разговоры сменяются звуками инструмента и тонкими голосами хористов, парень успокаивается, тщательно прислушиваясь к голосам — он почти каждый день слышит одну и ту же мелодию и одни и те же голоса, но все сегодня вдруг звучит иначе — у новичка на удивление приятный и необычный голос, который даже гармонично вписывается в уже сложившееся звучание: Чон сначала аккуратно, робко прислушивается к другим, плавно вливаясь, распеваясь и, не решаясь звучать полнозвучно, держит свой голос в скромных рамочках, придерживает его.

Юнги прислушивается и ненароком оглядывается на Хосока, ухмыляясь: ох уж и проблем он себе заработает своим голосом... Ведь, наверняка, действующий солист со страдающими от сигарет верхами сейчас должен начать беспокоиться...

Да, у Чимина удивительный вокал: он самый классический лирический тенор с нежным звучанием и приятным виртуозным вибрато, но... но голос Хосока явно сильнее, стабильнее и устойчивее.

Он — не просто тенор, а тенор драматический.

Пизда ему от Чимина.

Юнги остается гадать, что же он сделает... А, может, и не сделает — этот пиздюк всегда умеет удивлять.

Мин переводит взгляд на Пака, но тот выглядит беспристрастно, спокойно, даже в глазах не зажигается огонька соперничества, которым часто страдает Чимин и горит от него, как от огня.

— А, молодцы, — тихо шоркает ногами Бан Хон, появляющийся будто из неоткуда, поправляя на ходу крошечные круглые очки на огромном лице — Хосок понимает, что в словах Чимина была весомая доля правды: и правда, не самое симпатичное лицо... заплывшее жиром, пигментными пятнами и отвисшими, как у бульдога, щеками, он и впрямь... не Бан Хон —  самый настоящий Бабах.

— Ладно, — завершает он распевку, выходит на середину зала, — я думаю, вы уже познакомились с Чон Хосоком... или еще нет? — он поднимает подбородок, щурясь и внимательно оглядывая нового ученика, — кто такой? Откуда к нам? А потом мы тебя послушаем немного...

— Конечно, — легко улыбается он, — Я — Чон Хосок, и я... люблю петь, — он неловко хихикает, почесывая затылок, не зная, что сказать еще, ведь этим, кажется, можно ограничиться. — В прошлой школе у нас тоже был хор, и я там солировал... школу пришлось сменить... по семейным обстоятельствам, — он почти глотает вторую часть предложения, — она тоже церковно-приходская, но... другая. Ну... она открытая? Не закрытая, как у вас... Ну... надеюсь, мы споемся, — он сковывает руки в замок, чуть опуская взгляд.

— Я уже услышал все, что мне надо было, — протяжно говорит он, чуть щуря маленькие глазки, — так что споемся. Я — Бан Хон, непосредственный руководитель нашего хора, твой наставник, это, — показывает на блондина, —  действующий солист Пак Чимин, это наш несменяемый музыкант Мин Юнги, — быстро указывает он на пианиста, — с остальными познакомишься по ходу действия. Теперь хочу услышать твое соло.

— Что спеть? — распетый голос с готовностью звенит в зале.

— Что хочешь.

— Ave Maria?

— Я думал, удивишь, — он почти огорчен, — Юнги, давай, — тот даже слишком быстро располагает свои пальцы на клавишах, уже четко слыша в голове еще не сыгранную мелодию, но уже почти начинающую петь...

— А капелла? — предлагает Хосок, взглядом останавливая Юнги от игры, и тот замирает в нерешительности, хмурится...

Бан Хон безмолвно, с легким удивлением и полузаметным сжатием губ, дает свое согласие. Остальные хористы тоже удивляются — обычно они не поют а капелла вот так, сразу, без нот перед собой, да еще и в новом коллективе в качестве показательного выступления...

Юнги поворачивается лицом к Чону, внимательно глядит на него — тот выдыхает, чуть прикрывая глаза, чуть разъединяя сухие губы.

И голос медленно... медленно начинает растекаться вокруг, ткаться из тоненьких нотных ниток, пришивать к себе заинтересованные взгляды хористов, поджигать в них интерес.

Ave, Maria, gratiā plena;

Domĭnus tecum:

benedicta tu in mulierĭbus,

et benedictus fructus ventris tui, Iesus

Стабильный, сильный голос, идеально попадающий в каждую нотку, обволакивает уши слушающих.

Мин Юнги едва ли ухмыляется: на мгновение он забывает о том, что находится в ненавистной школе, что вечером он идет к пастору, что завтра все будет точно также, как и сегодня...

На самое мгновение, промелькнувшее словно отблеск молнии, исчезнувшее почти сразу, Юнги ощущает, что Бог почти слегка поворачивает голову к нему... Даже не поворот: тень вялого движения, едва возникшее намерение, легкий-легкий импульс...

В голосе чистота и отсутствие фальши; Аве Мария льется плавным медленным потоком, перетекает от одной ноты к другой, эфемерно, неощутимо соскальзывает с губ новенького.

Sancta Maria, Mater Dei,

ora pro nobis peccatorĭbus,

nunc et in horā mortis nostrae.

Amen.

Кажется, Хосоку дается это без особого труда: он контролирует свое дыхание, не задыхается, тянет шею, даже... даже улыбается? Но Аве Мария короткая, и скоро голос Хосока затихает даже как-то слишком быстро; хористы возвращаются обратно, выпутываясь из этих очаровательных плавных чар.

— Неплохо, — только сухо замечает Бабах — он вообще не любит нахваливать, и будь перед ним оперный певец из какого-нибудь парижского Гарнье, он сказал примерно бы то же самое.

***

— Показушник, — мямлит Чимин, глядя перед собой, направляясь в свою комнату, пока Юнги бездумно шагает рядом по коридору первого этажа, — вообще-то гордыня и тщеславие — эти грехи. Смертные.

— Зависть тоже, — тихо ухмыляется Юнги, чувствуя, как внутри появляется идиотское волнение, от которого он, наверное никогда не избавится.

Щекотное, тошнотворное, обливающее холодным страхом.

Волнение перед встречей с пастором.

— Я не завидую, ничуть! — возмущается парень, — просто этот Хосок позер, вот и все. Я тоже могу Аве Марию а капелла спеть, кого он хотел здесь впечатлить?

— Бля, Чимин, ты иногда так утомляешь, — устало произносит парень, выдыхая, — ну спел и спел... у него хороший голос и слух, блять, это факт, это было прослушивание и, естественно, ему нужно было показать все, на что способен — и его Мария возрадовалась, между прочим... а теперь завали, пожалуйста, у меня уже башка от тебя трещит — вылей все свои сопли на Чонгука или Тэ, избавь меня от этих страданий, молю.

— Хуй тебе, а не портвейн, понял, ты, — заканчивает Чимин, - кровь Иисуса тебе только на воскресной службе достается.

— Я просто не понимаю, ну кому легче станет от твоих возмущений? Я заеба-а-ался их слушать, у меня уже кровь в башке кипит — ноешь и ноешь, ноешь и ноешь... Какой вообще смысл все это размазывать, ты же знаешь, я не люблю эти тупые сплетни. Почему ты думаешь, что я хочу слышать это, почему думаешь, что я стану это обсуждать? Если бы ты знал, насколько мне похуй, ты бы расплакался...

— Не знаю, может, потому что мы друзья? Лучшие, вроде как, — светловолосый останавливается у лестницы на второй этаж — там, наверху спальни, — и когда тебя что-то беспокоит или волнует, ты можешь рассказать об этом кому-то еще...? Знаешь, мне иногда кажется, что с тобой вообще невозможно общаться. Может, ты не приспособлен для дружбы? Говорят, Бог создал нас по своему образу и подобию и, очевидно, когда Он создавал тебя, ему жутко хотелось в толчок, поэтому он слепил тебя быстро из того, что под рукой было, чтоб поскорее смотаться посрать. И, да, — скалится, —  я сейчас пойду к Чонгуку и Тэ и вылью свои сопли на них, а потом мы выпьем портвейна, посмеемся, и нам станет легче, а ты... а ты и держи все в себе, видит Бог, тебя когда-нибудь разорвет от всего этого!

— Да, да, Бог все видит, все знает и все такое, — сухо отвечает он, — что-то еще есть сказать? Или продолжишь свою сцену?

— Возвращайся, когда перестанешь сопротивляться и впустишь в сердце Бога!

— Блять, ты же смеешься сейчас? — смотрит в глаза, видит, что тот напыщенно преувеличивает со своей любовью к Господу Богу, но все же разозлен, неприступен, —  проповедей переслушал? Ну... правильно, они видимо усваиваются только пустой башкой.

— Да что с тобой, Юнги? — Чимин кривится, смотря на Мина взглядом, который наполнился теперь вдруг непониманием, — серьезно.... Иди нахуй.

— Ты иди нахуй.

Пак резко разворачивается и начинает быстро подниматься по скрипящим лестницам — громко топает, недовольно размахивает руками, что-то бормочет под нос; Юнги только недовольно поджимает губы — туда ему и дорога.

Он еще какое-то время смотрит ему вслед, начиная шагать в сторону кабинета пастора: он зол, он возмущен и совсем немного расстроен — теперь у него вовсе не будет друзей, кажется.

А, может, он прав? И он, действительно, не создан ни для дружбы, ни для... а для чего же еще...?

Может, он и правда ничтожество, обреченное на вечное одиночество...? Не то, чтобы это его особо волновало, но... обидно как-то.

Он не успевает как следует расстроиться, пораскинуть мыслями, позлиться —  только его язык начинает щебетать что-то горько-злобное, как вдруг резко врезается во что-то перед собой, почти улетает на пол, широко топая, ловя равновесие, останавливая разогнавшееся тело; вовремя тянет спину назад и в последнее мгновение сохраняет вертикальное положение, но плечо начинает тупо ныть от внезапного удара:

— Блять! — грозно ругается он, наблюдая за тем, что тот, в кого он врезался, стремительно летит на пол — тот выставляет руки вперед, но все равно почему-то с каким-то громким и звонким ударом плюхается на пол, а ремешок его сумки вдруг так неудачно разрывается, и все содержимое летит перед ним — выпадают тетради, писания, книжки, ручки...

— Ничего, ничего, все в порядке! — выдыхает Хосок, быстро пытаясь подняться, даже не особо понимает, что только что произошло.

— Ну и хули ты забыл прямо посреди коридора, а? — ругается Мин, но тут же прикусывает губу, видя удивленный взгляд Чона; Юнги переводит взгляд и понимает, что его сумка для принадлежностей безнадежно порвалась из-за такого внезапного падения: наверняка, она была такой же старенькой и дряхленькой, как и вся одежда Хосока — странно, что он и сам не разбился на части от падения, — блять... прости....

— Бог простит... — он почти смеется, начиная собирать вещи, — не забудь об этом на исповеди рассказать, - он удивляет Юнги тем, что начинает смеяться, - все в порядке... ничего страшного...

— Ну, если оценивать твою сумку по шкале «все в порядке», то с ней нихуя ничего не в порядке, — он почти виновато поджимает губы, выдыхая, — давай помогу... у меня в комнате пакет есть, сложишь свое барахло, чтобы до дома дотащить...?

— Не нужно, у меня есть... но спасибо... — Хосок встречается взглядом с Мином, но тот его сразу переводит, прячет в пол.

— Ну, хоть больше не будешь стоять, как истукан в коридоре... а чего ты тут встрял то? — он смотрит по сторонам, думая, — а... потерялся что ли? Выход там, — он указывает рукой в сторону виднеющегося через окно забора.

— Да знаю я, где выход, — он собирает все свои вещи, поджимает их к груди, — просто... просто идти туда не хотел, — он ухмыляется, поджимает губы.

— А? — не понимает Мин, — не хотел уходить... отсюда...? Да я б на твоем месте уже вприпрыжку бежал из этого места.

— Точно? — он почти смеется, склоняет голову, — а ты куда так бежишь? Я думал, общежитие на втором этаже...

— Да я... тоже иду в одно место, в которое не хочу идти, — он тяжело вздыхает, — но это ничего... не бери в голову, — он быстро смотрит на часы, — да бля... я уже опаздываю... а то Доебук меня доебет.

— Доебук?

— Пастор Хён Дондук... он читал нам проповедь...

— Я понял, — быстро перебивает он, — Это ты к нему идти не хочешь? Заставляет переписывать священное писание за курение за углом школы? — смеется он.

— А?

— Случайно увидел — но в тот раз я и правда потерялся... ладно, — как то слишком легко улыбается, — До завтра... мне тоже уже пора, — Хосок выдыхает, глядя на ворота впереди — улыбки как и не бывало, — в следующий раз попытайся смотреть, куда идешь. То, что Бог ведет нас это, конечно, здорово, но иногда и самому нужно смотреть под ноги, — он ухмыляется, — хорошего вечера.

— Ага... и тебе...

Хосок быстро исчезает из его поля зрения, потому что все, что теперь видит Юнги — это дверь пастора перед собой.

Он ненавидит эту школу и это место в целом, но концентрация всей ненависти и отвращения там — за теми дверьми.

Но это ничего. Это временно.