Симфония

История написана специально на фестиваль Wooyutaa 🎶

Вихрь симфоний в голове
Тишину мою нарушил.
Рапсодия тебе и мне
Запала глубоко нам в души.
Жизнь ко мне была строга,
Ты пришел в мою реальность,
И пела соло я тогда,
Теперь же не найду тональность.

И твоя песня на репит.
Я танцую вновь под сердца бит.
Но без тебя голос не звучит,
И по иронии...

Частью быть хочу твоей симфонии.
Ты не отпускай моей руки.
Симфонии...
Как любая песня о любви.
Ты не отпускай моей руки.

***

Люди часто говорили ей, что она красива. С самого детства сначала родители, потом соседские тётушки и реже дядюшки, а потом и некоторые прохожие, твердили ей, что она очень хорошенькая и миленькая, и что ей, конечно, будет легко в жизни, если только она решит её связать с какими-то профессиями, делающими упор на внешность, так что к своим шестнадцати Ким Минджи практически полностью была уверена, что поддастся на сцену. И так же этим дышала, горела, мечтала, и жила. Её завораживал возможный путь айдола и те высоты, которые он открывает, - от модных домов и сотрудничества с ними, до широкой, мировой известности при грамотном продвижении. Но больше и полнее всего несомненно подоплёкой этому выьору служила, конечно, музыка, - она просто обожала то, что можно заниматься любимым делом и на этом же зарабатывать. Идти рука об руку с ней по новым страницам её жизни, напевая ещё никому неизвестные песни, написанные за закрытыми дверями её комнаты, что когда-то возможно в далёком будущем будут играть со всех уголков планеты. Объединяя таких не похожих ни на кого других людей. Ведь что, как не музыка ставит всех людей в единый круг, позволяя просто всё отбросить и наслаждаться.

Музыка не имеет границ, расы и возраста. Она повсеместна. И быть с ней связанным, пуская вместо крови по венам, - величайший дар.

Петь Минджи любила с детства, что было не мудрено, поскольку её мать, в бывшем оперная дива, почитаемая не одним поколением завороженных её голосом слушателей, и отец, дирижёр известного по всей Корее хора, известный тем, что всегда филигранно управлялся с потоком мелодии извлекаемой профессионалами, конечно, с самых малых лет ей привили вкус, умение и главное любовь к этому порабащающему, заставляющему к нему раз за разом возвращаться, где бы ты не был
во всех смыслах, искусству. И, конечно, с таким поистине завидным положением родителей и их всеобъемлющей поддержкой она смогла с лёгкостью пройти прослушивание и стать трейни в одной из весьма популярных и твёрдо держащихся на плаву компании. С таким же восхитительным успехом её перевели и в частную школу искусств в начале её средних классов, чтобы на протяжении всего пути она находилась в нужной ей сфере и с самого подросткового возраста обзаводилась всеми необходимыми, или возможно даже ещё совсем такими не кажущимися, но в будущем сыграющими роковую роль, знакомствами.

Музыка её влекла и в себе топила. Абсолютно стоила того, чтобы всем рискнуть, поддастся её бессмертному влиянию,
и Минджи это безмерно, до дрожащих от предвкушения кончиков пальцев от осознания, одного лишь представления всего, что та ей только могла подарить, нравилось. Ей нравилось учится. Нравилось, что вся её жизнь начиная с двенадцати лет крепко была связана с таким удивительным и чарующим ремеслом. И нравилось, что её окружали такие же горящие этим делом люди. Может быть они даже однажды будут выступать на одной сцене. Разделять этот момент единения тысячи незнакомых им судеб в тот самом моменте, когда зал замирает от шока и трепета, прежде чем взорваться многоголосием оваций и аплодисментов, ликующим очарованием неповторимого более никогда мига.

Азарт, предвкушение и желание, - вот чем для неё была музыка. Да, в свои шестнадцать лет Минджи ещё была законченной оптимисткой ещё не знавшей проигрышей и неудач. И ей казалось, что ничто было не в состоянии этого изменить. Перед ней был открыт такой огромный и необъятный мир, и всё, что ей было нужно, это подобрать верный ключ к его сердцу. Она готова была положить на этот алтарь всё, до единой воны, слезы и слова, шёпотом бы упавшем в безмолвии многотысячной толпы из таких же ей подобных. Она была готова отдаться этому с головой, всей собой посвятив жизнь во имя своей мечты, ночами приходящей ей в дивных видениях. Искать среди цепочек одинаковых будней верную мелодию, которую нужно будет сыграть, чтобы покорить весь мир.

Каждое из его живых сердец.

***

Минджи открывает глаза, - перед ними белый потолок комнаты. Безликий и неприметный, такой, что можно забыть сразу, стоит лишь покинуть пределы этих стен, что давят и теснят её. Тут так тихо, что за непривычным гулом тишины, её мозг не справляется, и грузит, грузит, грузит её десятками и сотнями миллионов мыслей. Давит и погребает под собой от тяжести навалившейся свинцом на каждую клеточку её тела, от неподъëмных век с кружевом ресниц, проплаканным солью, пропитавшимся ею без конца уже как долгие и бесконечно тянущиеся одинаковые дни, до самых кончиков её ногтей на холодеющих ступнях. Они ледяные даже под двумя меховыми одеялами, и несмотря на то, как ей жарко и душно под ними до истомы от влажной, впитавшегося в неё за ночь пота больничной рубашки, ей всё ещё до осторчертевшего скрипа зубов в этой пустой палате холодно. Не от температуры. От безмолвия. От её собственной немоты, от которой словно и во веки теперь не избавится.

Говорить не хочется.
Не с кем. Не о ком. И не о чем.
Она здесь совершенно одна, - и это далеко не о палате. Это о ней, её мироощущении и нынешней реальности, в которой вынуждена существовать, влача минута за минутой жалкое подобие её некогда былых ожиданий и надежд. Сейчас они все висят на ней грузом не оправдавшихся мечтаний. Весят каждая по несколько тонн, но всё никак её полностью к земле не пригнувшие, - ещё трепещет переломанными от тяжести костьми, но пытается жить. Хотя зачем смысла не видит. Не знает. Не ищет.

Зачем, - это действительно хороший вопрос. Ответа на него не следует. Его просто нет.
Сменяясь друг за другом, утопая в озере, - кажется даже океане своих мыслей, - она из раз в раз натыкается на него, как корабль бороздящий волна на ледник и камень, вовремя не замеченный прямо по курсу. И каждый же раз тонет не сопротивляясь. Ломается, корежится, разбивается, - на сотни и сотни линий и царапин, дыр и трещин, которые знает, что никогда не задалает, не починит, - не сможет, не умеет. Разучилась.

Дверь в плату открывается тихо, почти неслышно для тех, кто настолько глубоко в себя, что почти мёртв для окружающих, вот только Минджи всегда могла похвастаться абсолютным слухом, адаптировавшимся и заточенным, будто острейшее лезвие клинка в современных условиях на любое движение, шорох и звук. Головы не поворачивает, - всё так же беспроглядно смотрит пред собой.
Её тело теперь ощущает течение времени совсем иначе, - как натянутая на лук тетива, как тугая струна гитары, как щелчок спускового механизма пистолета, - одно ловкое движение и стреляет, рвётся, убивает. Всё и сразу. Всё и одновременно. Всё и ничего.

За окнами меняются местами дни и ночи, месяца и сезоны, но она теперь постоянная в уравнении, чей конечный результат извечно неправильный. Оно было изначально ошибочным, и лишь нерадивый дурак или отчаянный умелец, желающий доказать всем и каждому, прежде всего себе самому, что он выстоит, решит, и всем ещё покажет, разъяснит и в лицо своей правотой тыкнет, - возьмётся за его решение. Доктор Пак Чонсон как раз из таких, - дураков или умельцев, пусть выбирает сам, - клянётся и пыжится, но уверяет, что на ноги её поставит.
Минджи давно в это не верит. Не верила и в первый день, когда только открыла глаза и увидела этот обезличенный потолок её вип-палаты в одной из самых лучших частных клиник Чеджудо, - по словам самих врачей, естественно, ведь самой ей теперь информацию получать из вне неоткуда, ни телефона, ни ноутбука, ни какого либо другого средства связи у неё нет, кроме ни разу так и не включённого телевизора на тумбе прямо напротив её кровати, - и ни разу во все последующие дни за этим пробуждением.
Ни в обещание заново встать и научить ходить, ни в то, что всё ещё может быть хорошо, - не как раньше, прежде, ведь они оба знают и понимают, что такого не будет, - но хорошо. Что могло быть хорошо, если она буквально отныне прикована к постели, без малейшей возможности двинуться прочь, сбежать из этого места так далеко, как только мы хватило воздуха в лёгких. Кашляла бы и задыхалась, но не оборачиваясь бы бежала, если бы только теперь смогла бы себе это дозволить.
Конечно, может в какой-либо дораме, с романтическим уклоном, ей непременно бы дали заверения, что она встанет заново, и мир вокруг перевернётся, заиграет яркими красками и станет куда ярче, - но ей было двадцать шесть, и это был давно не то возраст, чтобы верить в сказки или романтические истории исцеления даже самых безнадёжных случаев.

Минджи телевизор не смотрит с двадцати трёх лет. С тех самых пор, как стала актрисой первого плана и в этих самых дорамах начала сниматься уже сама, - и кому как не ей было знать, что именно и как творилось закулисьем? На съёмочной площадке едва ли было время чувствам и мечтам, - реальность оказывалась куда жёстче. Раскраивала по частям на лоскутки все её прежние мечты, и заставляла играть по своим правилам, - в мире шоу-бизнеса не было места сказке.
Ничему сказочному вообще, если стало быть откровенной. Это было абсолютно подверженная всём грехам человеческой погибели отрасль. В ни чëм святом и возвышенном там не было необходимости.

Она знала это с самого начала этого пути. О, или правильно будет сказать с конца своей песенной карьеры? Тогда это казалось ей единственным выходом, способом остаться на любимой сцене, пусть и таким нетривиальным методом, - в конце концов это не самая неизвестная практика, когда айдолы становятся актёрами или профессиональными моделями, не так ли? Ей нужно было выбирать из двух зол, и казалось, что это было лучшим решением. Сейчас Минджи жалеет об этом, вероятно сильнее, чем обо всём другом, если бы у неё кто-то осмелился спросить. Только никто не спрашивал об этом. Нет. Её спрашивали о чём угодно: о самочувствии, о настроении, о её дальнейших планах после выписки - будто бы такое благословение было ей доступно в обозримых не то что неделях, но месяцах, - но не об этом. Ни разу об этом. Доктор Пак пытался ей улыбаться, поддерживая и направляя, вот только ей это было больше не нужно.

Всё теперь было бестолку. На сцену ей уже не вернуться. Актёрская деятельность? Хочется смеяться. Туда ей тоже ходу нет, - даже если пригласят, - что естественно очень сомнительно, - ни за что, ни за какие гонорары, контракты и знакомства.

Он пытается что-то спросить, захода в палату, и прикрывая за собой дверь. Пытается ей улыбаться, обнадеживающе и спокойно, абсолютно уверенно в своих силах, всем своим видом это доказывая и распространяя эту ауру вокруг. Пытается поймать её взгляд своим, - орехово-молочным, с чуть раскосым, словно орлиным или ястребиным прищуром из-под чёрных ресниц. Но ей нет дела. Она отворачивается от него, не желая никого ни видеть, ни слышать. Его устало-обречëнный вздох стелится между ними и падает вниз, оборачиваясь ещё одним кирпичем в её стене-заслоне, которую она выстраивает для всех, кого теперь встречает. Для всех, кто хоть раз переступил порог этой чертовой больничной палаты.

Для всех кто всё ещё живёт, или по крайней мере пытается вопреки и для всего.

***

Смех разносится по кабинету изобразительного искусства, рассыпаясь яркими солнечными зайчиками в отсвете от стёкол распахнутых настежь окон. Апрель в этой году живой и тёплый, такой, что хочется в него укутаться, как в самый сладко пахнущий цветами плед, и навсегда остаться в моменте. Наслаждаться им вот так просто кажется по меньшей мере кощунством, - кажется, что счастье никогда не бывает достаточно, и люди гонятся и гонятся за ним, упуская вот такие самые настоящие мгновения чистой жизни, без окраски на белое и чёрное. Не замечая и теряя их в быстротечности учебных и трудовых будней.
Минджи кажется это несправедливым. Жизнь такая непостоянная и сложная вещь, - головоломка, к которой не каждый подберёт разгадку, - что вот таким варварским методом её делить на свет и тень слишком отвратительно. Неправильно. Даже в пианино для мелодии нужны клавиши и тех, тех цветов, чтобы создать поистине чарующую композицию. Партитуры пишутся чёрными чернилами по белой бумаге. И потому то, как некоторые пытаются всё свести лишь к двум конвенциальным понятиям - для неё непонятно и неприемлемо. Но люди все разные, - сколько людей столько и мнений. Нельзя заставить кого-то что-то полюбить насильно, хотя ей становится немного смешно и неловко от мысли, как высокопарно она об этом привыкла думать.

Ей же всего шестнадцать, все двери и пороги её жизни ещё даже не были не то что пройдены, но и открыты, - в её юности пока существовали только школьные друзья и коридоры, запечатлевшие немало разговоров и откровений, переживаний и страхов по поводу экзаменов; и залы для практики в компании, коии делили большинство из младших и новичков трейни, когда как старшие и "ветераны" занимались по записи в других, более оснащённых. Правда теперь к этому перечню добавился и кабинет изобразительного искусства, - место, о чьём существовании до нескольких дней назад и не задумывалась вовсе. Всё как и всегда случается и происходит самым неожиданным образом. Одним вечером она слышит разносимую по почти полностью опустевшему от шума и гама коридору трель гитары, перебором струн цепляющуюся не столько за безмолвие безлюдных проходов, сколько, кажется, напрямую за ноты её трепещущего от незнакомых мелодий сердца. И оно рвётся и тянется, стремится стремглав туда, к такому волшебному звучанию проигрышей и такого красивого голоса.

Человек поющий таким голосом не может быть менее красив, чем его тембр, - Минджи в этом до какого-то сладкого безумия уверена. Таким голосом поëт душа. И ей очень хочется подпевать в унисон. Узнать всё секреты и выведать тайну, как заколдованная покорится и пасть ниц, - она бесконечно пала, и очень даже может быть всё это становится для неё наваждением, - таким же сладким и безумным, как вся эта история, похожая на сценарий подростковых сериала. Школа, гитара, песни и чьи-то влюблённые глаза следящие за каждым перебором, ловящие каждое движение узловатых пальцев, залипающие на средней пухлости губах, покрытых чуть блестящим блеском от заветривания.

Может быть, Минджи немного влюбляется в этого очаровательного незнакомца, пока тот тихим и нежным переливом своего тембра поёт и аккомпанирует себе на гитаре.
Может быть, это даже происходит слишком быстро и слишком много для её бедного душевного состояния.
Может быть, ей не хочется ничего менять, - в конце-концов люди искусства всегда живут, питаются и вдохновляются чувствами, другими людьми и их талантами. Никто её не может винить в том, как оголтело она падает в омут с головой, - первая влюблённость самая сильная для никогда ещё не знавших таких переживаний сердца.

И она абсолютно с головой. В голос. В игру. В песню. Так, Ким Минджи открывает для себя новый мир чудесной группы the neighborhood, которую обожает каждой своей частичкой тот чарующий парень, с проникновенным исполнением завладевший её безраздельным вниманием. И особенно абсолютно она в cry baby, - как в ту песню, что её с ним познакомила в начале второго класса средней школы, в четверг седьмого апреля.

I think I talk too much
Думаю, я слишком много говорю.
I need to listen, baby
Мне надо слушать, детка,
I need to listen, baby
Мне надо слушать, детка,
I need to listen good
Мне надо больше слушать.

I think I try too hard
Думаю, я слишком сильно стараюсь.
How I look, what I do, what I'm sayin'
Как я выгляжу, что я делаю, что я говорю,
I spend too much time explainin' myself
Я слишком часто оправдываюсь.
I hope there's some time to change it
Надеюсь, еще есть время это изменить.

I can taste it, my heart's breakin', please don't say
Я чувствую это, мое сердце разбито, пожалуйста не говори,
That you know, when you know
Что ты знаешь это, ведь ты же знаешь
I can't take it, I'm impatient, tell me baby
Я не переношу это, я нетерпеливый, скажи мне, детка.
Now I know, you should go
Теперь я знаю, тебе лучше уйти.

I know I'll fall in love with you, baby
Знаю, я влюблен в тебя, детка,
And that's not what I wanna do
И это не то, чего я хочу.
I hope you won't ever lie to me
Надеюсь, ты не соврешь мне, но,
And if you do, I know I won't be your cry baby
Если ты солжешь, я знаю, я не буду плакать.

I think I worry a lot
Думаю, я много переживаю,
I need to take it easy
Мне надо расслабиться.
I got this anxious feeling
Что-то беспокоит меня,
But it goes away for a minute
Но на минуту это проходит,
When I'm with you breathing
Когда я с тобой.

***
Минджи подскакивая в два часа ночи на кровати с судорожно колотящимся сердцем, грозящимся словно выпрыгнуть из той клетки рёбер, в котором ему стало тесно, холодно и темно, кричит. Истошно, громко, и пронизывающе всю мрачную тишину её небольшой комнаты, не освещённой более ничем, не считая тонкой полоски света выбивающейся из-под закрытой двери. Ей кажется, что она задыхается, тонет, и горит одновременно, в этой палате где вынужденно приходится жить, коротая свои дни до выписки, коя совсем не приближается, не смотря на то как месяцы идут за неделями.

По-прежнему не чувствует ног, - всю нижнюю часть тела в принципе, - себя, желания жить. Хочется наконец-то закрыть глаза и попросту умереть. Остаться в тех снах, что патокой льются на неё после изъедливых кошмаров о прошлом, - таком липком, как паутина. Ты в неё намертво, и сколько не колыхайся, а всё больше падаешь, закручиваешься так, что лишь последнего издыхания ждать и остаётся. Или пока не придёт паук. В её случае пауком оказался директор её первой компании. Он завлек её в сети слишком рано, опутал крепко, и прежде, чем она вообще начала понимать, что в действительности происходило, уже по самые запястья и лодыжки была в цепях контракта, сковывающих любые несогласованные с агенством, - менеджером, стилистом, пиар-отделом и прочими, прочими, прочими, -движениями.

Де-юре: айдол в споро набирающей популярность и влияние гёрл-группе с милым концептом, основанным на эстетике нулевых, и заседающими на подкорке хитами, молодёжными и лёгкими, как и сами участницы, - все как на подбор красивенькие ученицы средней и старших школ. Находка среди уже приевшиеся гëрл-краш, мрачного романтизма, приторной невинности или дерзкого дарка.
Де-факто: живая кукла без воли и права голоса, - нарядить и накрасить посимпатичнее, да продать подороже. Желательно как можно большему количеству модных журналов, интервью и светских раутов. Разрекламировать и выпустить лимитированным выпуском, чтобы руки жгло от алчного желания обладать полностью. Быть в числе тех, кому достанется.

Да, какова теневая сторона шоу-бизнеса Минджи узнала гораздо позднее, чем должна была. Примерно на втором году от момента дебюта, когда череда несчастных случаев разделила их по разные стороны сначала внутри группы, потом скол пошёл в самом агентстве, и последующей взрывной волной зацепило даже тех, кто до этого вообще никак с ними связан не был, и вряд ли о них хоть что-то знал. Сначала это был ужаснейший случай на концерте, прямо во время прямого эфира и на глазах у тысячи человек, в забитом под завязку стадионе произошло обрушение сцены и всех несущих конструкций, - этот резонансный инцидент положит начало целой серии всплесков
самых отвратительных и мерзких проявлений истинного характера и лиц многих людей. Но он будет самым злосчастным. Одна из участниц группы умрёт, две других получат серьёзные ранения и переломы, а ещё двух менее пострадавших захейтят в интернете за то, в чëм они виноваты не были. В том, что отделались травмами малой и средней тяжести, так как в момент обрушения пола и почти тут же вниз свесившейся и после рухнувшей, - сейчас ей это вспоминается словно в замедленной съёмке, но тогда едва ли прошли десятки секунд, - верхней, потолочной инсталляции, были в противоположной стороне, и упали во внешний круг, к ревущей и ошарашенно бросившейся прочь публике.

Она даже не знает, к какой именно категории хотела бы принадлежать если бы ей дали такой выбор. Был бы он даром или проклятием? Может быть именно она бы тогда умерла, и всё могло бы быть иначе. По-другому. Менее драматично, триллерно и трагично. Без кучи невинных жертв, крови и давки, криков всепоглощающей паники и лиц застывших в гримассе святейшего ужаса. Без того, как всё пошло следом, - расследованиями, реанимациями и долгими периодами восстановления. Можно ли считать, что ей посчастливилось попасть в больницу только с переломом ноги и руки, пусть потом впоследствии и поставившим расчерк в завершении её карьеры айдола, - травма колена оказалась не самой большой неприятностью тех суматошных, прошедших все, как один нескончаемый фильм кошмара, дней. Но оставила отпечаток, грязно-алый, припорошенный порошком из растолченных в труху костей, на всех её хореографических потугах и успехах. Она еле на ноги встала и там уже было вовсе не до жалости по ушедшим возможностям в танцевальной сфере. Кому-то пришлось гораздо хуже, - Даниэль и Хэрин получили куда устрашающие увечия. Частичная слепота и полностью отсутствующий слух на левой стороне у первой, и немота, что стала ответом на сильное механическое повреждение голосовых связок у второй. По сравнению с этим, её нога вообще была откупом у Бога. Чего нельзя было сказать о двух последних участницах. Но об этом ей было крайне тяжело вспоминать даже сейчас, спустя почти восемь лет. И это совсем и никак не было связано со всеми другими запретами на молчание, о не распространении и прочие мерзости, которые их вынуждали полписывать, когда всем и каждому стало понятно, что их карьера продолжаться больше не могла. Только не на сцене, не в качестве Айдола, лица молодёжи и нового поколения музыки. Это и длительные судебные разбирательства, и уголовные дела толщиной не в один десяток страниц, и неимоверный ажиотаж во всех социальных сетях и далеко не одной Южной Кореи. Это один сплошной оголённый нерв, и даже теперь об этом вспоминать не хочется. Не о похоронах их подруги и коллеги, и не л поминаках их надежд на счастливую жизнь на сцене. Ни о чём из этого.

Минджи умела молчать. Её научила жизнь, пресса и надоедливые журналисты преследовавшие каждую из них, их менеджеров и сотрудников, бомбящие, как петардами, скандальными статьями и контентом с превалирующим количеством слухов и самых нелицеприятных подробностей. Несколько лет шумиха просто не могла утихнуть, - чтобы не происходило дальше и вновь, люди всё ещё возвращались спустя недели и месяца, совали свой нос и решали высказывать на всеобщее обозрение своё несомненно авторитное мнение и взгляд на ситуацию. А потом произошла крупнейшая в индустрии облаву на предмет педофолии и секс-продаж в большинстве, если не всех развлекательных компаниях и агенствах. И тут полетели головы директоров и сотрудников, соучредителей и всех вовлечённых, - в их числе оказались и их не безымянные начальники некогда процветающей paradise entertainment. Визажисты, стилисты, фотографы, менеджеры и стафф, директора и заместители, - едва ли не половина всех сотрудников если брать на тот период.

Минджи умела хранить секреты. И свои, и чужие, какие бы они не были. Только не горела желанием дарить даже малейшую возможность на защиту и выход из воды сухими. И потому мстила тихо, изящно и со вкусом. Ей было что и о ком рассказывать. И главное было кому. По её наводке посадили не меньше тринадцати виновных и заучаствованных в предоставлении тех или иных услуг в узких кругах. Айдол очень востребованнная вещь на рынке продажи тел, - не соврет даже если скажет, что в подобных её компании это ничем не отличающиеся от работников индустрии удовольствия люди. Чаще всего несовершеннолетние и женского пола, - но история знавала примеры любого вида извращений на всякий вкус гурманов и ценителей. Были бы деньги. Очень много денег.

Минджи вообще очень многое знала, умела и хранила. О закулисье, о сокрытии правды, и о чужих ошибках, которые кому-то стоили жизни. И о том, что она больше никогда не встанет на ноги, - даже если один из ведущих докторов частной больницы Пак Чонсон до странного был уверен в обратном, - тоже знала. Возможно, сожалела. Возможно, смирилась. Возможно, не примет это и до конца своей жизни. В конце концов, смотря как долго вообще сможет жить со всеми этими грузом, отвественностью, печалью и болью. Боль слишком тяжёлая и громоздкая, - и быть её спутником точно также невыносимо, как пройтись босиком по рекам из лавы, пепла и смога. А ходить для неё теперь было чем-то за гранью фантастики.

И потому все эти извечные его разговоры для неё - не более, чем соль на раны. Она вся - одна сплошная огромная рана, кровоточащая и режущая. Такие не затягиваются бесследно, - от них всегда остаются шрамы и рубцы.

***

Они встречаются пару раз в неделю, неизменно на всё тех же ролях и позициях, - он играя на гитаре в стенах музыкального класса, она за порогом соседней с этим комнаты, откуда только пару десятков минут назад ушли последние ученики, задержавшиеся на дополнительные задания.
Его песни и голос записаны на подкорку её мыслей, и каждый вечер возвращаясь домой, Ким пересматривает все их одну за одной, - записывает в блокнот чуть заваливающимся вправо подчерком, и бесконечно улыбается, улыбается, улыбается. Страницы полнятся самыми любимыми строчками из песен; тем, что он поднимает в глубине её души своей игрой, тем, как это отражается на ней и что в её жизни, её школьные будни привносит. Новые эмоции, чувства и трепет от чуть дрожащих кончиков пальцев, в коих ручка подрагивает от волнения, стоит лишь вспомнить о нём. В эти дни, недели, что Минджи проводит на наблюдением - прослушиванием - она несоразмерно горит и пылает. Все вокруг ей кажется более живым, - как будто до этого всё было окутано невидимой дымкой, и та скрывала за собой все краски, всю живописность. Всю красоту внешнего мира, заточая её за гранью самых обыденных вещей, - уроков, заданий, контрольных. Но теперь.

Теперь всё по-другому. В её груди бьётся и рвётся на волю птица, с длинным сияющим хвостом, и как комета падающая с небес устремляется со всей скоростью света прочь, - главное вовремя загадать желание. Поймать её силуэт глазами, сложить ладони вместе и молится, молится, молится. Просить и чаять, - о самом сокровенном и волнительном. Мама смеётся, когда слушает рассказы дочери о каком-то неземном юноше с гитарой, а папа лишь вздыхает с едва заметной полуулыбкой и качает головой, щипая после за нежную кожу чуть припухлых губ.

- Да, - говорит он, - первая любовь запоминается навсегда. Даже если потом ваши дороги расходятся, вы всегда друг друга помните.

И Минджи знает, что папа и мама оба друг для друга не были первыми, - они встретились уже за порогом двадцатилетия, и ещё несколько лет лишь периодически встречались, будучи друзьями и коллегами, и только в двадцать пять лет действительно впервые посмотрели и увидели искры. Воспламенились и влюбились, - мама, Со Чансу тогда пригласила только вернувшегося двадцатисемилетнего Ким Юнхëна отпраздновать вместе с коллегами их тетра Рождество в честь последнего показа одной из опер. И только тогда они разглядели что-то большее, что-то что привело их к этому моменту, - где уже их дочь с ними делится своими первыми чувствами к кому-то.

- Знаешь, Джи-я, - поглаживая её по голове и прижимая к себе, шепчет в макушку мать, - первая любовь, первый человек заставивший твоё сердце трепетать действительно запоминается навсегда. Я до сих пор помню те глаза, которые перевернули во мне всё с ног на голову в мои семнадцать. Помню то, как он смотрел на мир, и даже видит небо, как сильно я люблю твоего отца и тебя, но его буду помнить. Он, в каком-то смысле, частичка меня. Моё прошлое. Может не такое радостное, и такое, как тогда мечталось, но оно всё ещё моё. Его нужно просто принять и жить с ним.

- Согласен, - кивает их отец, муж, и любящий человек, обнимая сразу обоих, и склоняя к ним свою голову, прикрыв глаза. - я тоже помню её золотистый смех. Помню, как она сияла рассказывая о книгах и кино, помню как плакала, но продолжала раз за разом идти вперёд. До самой своей смерти. Но, ведь если бы что-то тогла пошло не так, разве были бы мы сейчас здесь с вами? Всё это наш путь, наша судьба, и мы должны принимать и помнить всё: и хорошее, и плохое. Жизнь никогда не бывает лёгкой. Она меняет нас и разменивает, словно монеты в своих ладонях, - и нам не остаётся ничего иного, кроме как продолжать двигаться дальше. Даже если стиснув зубы и перебарывая боль от потерь, неудач и страхов. Но ведь это и прекрасно, мои дорогие дамы, правда? То, как интересно жить.

И Минджи кивает, и улыбается, жмётся ближе, и понимает, что да, - жить интересно.
И решает тут же, что даже если он её не знает, не захочет с ней разделить эту юность, - это абсолютно нормально. Такое случается. Не все и не всем отвечают взаимностью. И даже если наоборот, - обстоятельства и причины тоже играют немаловажную роль.
Всё ещё существует троп "те люди, не то время" , и потому ей хочется верить, что она не будет сильно расстроена, если ничего в итоге не выйдет. Она хотя бы попытается, не так ли? Да, это может обернуться слезами и долгими ночами в попытках всё принять и понять, - но того стоит. Ким Минджи не желает всю свою жизнь после сожалеть о том, что однажды опустила руки даже не попытавшись. Чувства - не то чего нужно стесняться или скрывать, и она твёрдо намерена дать их адресату о них узнать. Поведать, кем он для неё стал. Что уже подарил. Это безмерное счастье и вдохновение. Это сердце, что сбоит и сбивается с ритма, бросается в пляс, задорно кружась у неё под сводами рёбер в зажигательном танго, фламенко и самбо. Это жгуче и ярко до того, - что однажды ей просто физически необходимо увидеть его в лицо. Наконец-то узнать самой и дать узнать себя.

Она узнаёт как его зовут и в каком классе он учится, - и это, как и их первая встреча, совершенно случайный поворот событий. Для неё. Просто однажды он сам заходит после окончания своего часа игры к ней, - в соседний кабинет искусств, и напрямую сталкивается с ней.

- Привет, - тут же слетает с его губ, и пока Минджи пытается хотя бы собраться с мыслями, переосмыслить, что вообще только что произошло, уже продолжает сам. - Я всё ждал, когда ты зайдешь ко мне сама, но, как видишь, я сделал это первым.

У него на плечах, поверх школьной белой рубашки серая не застегнутая кофта, на крепких запястьях пара плетёных браслетов, а в антроцитово-чëрных прядях лёгкий беспорядок, от видимо частого встряхивания челки пальцами. У неё только округлившиеся глаза на удивлëнном лице и сжимающие телефон ладони, - колени чуть виднеющиеся из-под клетчатой юбки да гранитово-белые кеды, носками сведённые друг к другу. Она сидит полубоком на стуле у первой парты ко входу, он стоит в проёме, поддерживая ремешок закинутой за спину гитары.

Час прослушиваний его песен в этот раз случается часом знакомства, разговоров и неловких взглядов. Минджи влюбляется заново, - в кучу маленьких деталей за тот час, который потом растягивается дальше, размываясь лишними минутами, когда он предлагает провести её до дома, и они разговаривают, и тихо переглядываются, расставаясь у дверей её жилого комплекса.
И ей это нравится, - новый знакомый оказывается очень интересным собеседником, - чувствовать, как связь между ними наконец-то начинает крепнуть, связывая две дорогие и переплетая их между собой. Это кажется началом чего-то нового, - ещё такого неопознанного, но уже отзывающегося глубоко внутри жарким пламенем.

Он знакомит её со многими песнями и композициями, и очень быстро её плейлист заполняется списком из новых песен и артистов, - а страницы блокнота исписываются вдоль и поперёк, и в каждом из слов, в каждом из предложений оголëнные мысли и искры, что вырастают в необъятный пожар. Кажется, она совсем не против в нём сгореть заживо. В её наушниках по пути в школу каждое утро на репите звучит откровенность, только в памяти её поёт совсем совсем другой голос. Он рассказывает ей о том почему любит именно эту песню, какое она имеет значение для него, - как она прошла красной линией сквозь его истории о семье, о переезде из другой страны, о целях и планах - и Минджи клянётся, что с самого первого её прослушивания весь текст песни откладывается в ней первым замочком, о котором она знает, что никогда не забудет. Знает, что не сможет. Даже если они расстанутся. Даже если разойдутся худшими врагами, которых лишь знавала эта вселенная. Даже если весь мир завтра рухнет.

Как мама о глазах. Как папа об улыбке.

I've been confused as of late (yeah)
В последнее время я пребывал в замешательстве,
Watching my youth slip away (yeah)
Глядя вслед ускользающей юности.
You're like the sun, you make me young
Ты подобна солнцу, ты делаешь меня моложе,
But you drain me out if I get too much
Но истощаешь, стоит мне приблизиться.
I might need you on I'll break
Возможно, ты будешь нужна мне, когда я буду сломлен.

Are we too young for this?
Может, мы слишком молоды для этого?
Feels like I can't move
Я словно не могу двигаться.

***

Терапия Минджи раздражала. Это было одно из тех самых мероприятий, которые лично ей очень сильно и быстро надоедали, - но развернуться и уйти вот так запросто было не могла. Во-первых, очевидно потому, что ходит она и вовсе не могла. Во-вторых, кто бы ей ещё позволил. Пак Чонсон ей дружелюбно улыбался, сверкая тëплым мёдом своих глаз, но держал твёрдо, и под его уверенным вождением инвалидная коляска везла по коридорам и прилежащему к больнице парковому участку с вымощенными дорожками очень настойчиво.

- К людям, в социум и поддержку тех, кто точно на своём примере и опыте знает то, через что вы сейчас проходите. Если вы думаете, что сдаться так просто, то я и они вам докажем, что это не так. Вы не умерли, а всё остальное поправимо.

Уже на второй месяц пробуждения ей пришлось смириться с тем, что он обстоятельно взялся за несбыточную мечту поставить её на ноги. Он исправно заявлялся в её палату каждое утро ровно в десять, когда медсестры уже минимально приводили её в порядок после сна и утренних процедур, и вплоть до часов пяти вечера возил её на все им прописанные терапии и специальный зал, чтобы начать восстанавливать подвижность всего тела, изрядно ослабшего после восьмимесячной комы. Много ей рассказывал о способах и методиках, чью эффективность хочет проверит, и бесконечно, - буквально бесконечно - с ней говорил обо всём. Даже если она не отвечала сначала вовсе, а потом подолгу обдумывала всё, что на неё обрушивалось цунами информации.
До удивительного долго этот доктор вообще отказывался слышать совершенно любой её протест, - немой, угрюмый, и неверящий. И, как по расписанию, - словно наизусть зазубренным паттерном своих действий: встать, привести себя в порядок, приехать на работу, зайти к ней, - всегда заходил к ней, и сразу после ежедневного приветствия шёл к окнам, за которыми сейчас цвело начало лета.

- Я открываю окна, - будто бы она не видела его действий извечно предупреждал он, аккуратно распахивая створки и впуская по помещению гулять свежий воздух. - и хочется верить, что точно так же смогу однажды войти сюда и увидеть ваши загоревшиеся жизнью глаза. Я ведь знаю, как они могут искрить.

И Минджи казалось, что открывает он вовсе не то, что говорит. Не окна и не двери, - а её сердце, доставая из самых его потаённых уголков всё наболевшее, нагоревшее и обезбаливающе-утомлëнное. Она за столько лет уже давно перестала чувствовать ту тяжесть, что каждыми днями носила с собой, словно дорогие и тяжеловесные от драгоценностей украшения. Печаль весит ни разу не меньше. Сожаление душит ни разу не мягче, затянувшейся на её горле удавкой из переплетения бисера, серебра и жемчуга. Но он словно всё это игнорирует, превращая в труху и пепел и пуская по ветру. Всё из былого облачает в обёртку из пометок, что они через это пройдут. Справятся и преодолеют. Ей, возможно, и хотелось бы в это верить, - но жизнь уже не раз ей доказывала такую простую истину, что не всегда всё идёт так, как мы планируем.

- Давайте сыграем с вами в игру. - вдруг в одно утро предложил тогда тот, когда Ким по обыкновению встретила его молчанием и одарила лишь безучастным морем тускло янтарных омутов. - Мне очень понравилась ваша роль в дораме, и ваша героиня была безумно живой, - попробуем воплотить её в реальность? Думаете справитесь?

И Минджи впервые нахмурилась. Смотрела на него не отрываясь и думала. В актёрское ремесло она поддалась уже просто отчаявшись вернуться на сцену, когда восстановилась спустя год после травмирующих событий. Звёзд с неба не сыскала, - но в её портфолио появились пара неплохих проектов с ролями третьего и второго плана, и пара эпизодических, - и только к двадцати трём ей подвернулась удача на самый настоящий куш. Дорама "Первый поцелуй" пестрела актёрским звёздным составом, интригующим сюжетом и отличным заделом на второй сезон, если всё бы выгорело. Это был лакомый кусочек, - и она в него вцепилась. Долго умоляла своего нового менеджера пробиться и наседала на него с неистовым рвением. Её новое агентство ориентировалось лишь на моделей и актёров, и имело неплохие связи где и с кем надо, - и может ей действительно свезло, но роль в конечном итоге спустя два прослушивания была закреплена за ней. По старой памяти. И это выстрелело. Вокруг сериала был сплочëн такой круг фанбазы, что ей даже, казалось, стало легче дышать. За долгое и долгое время захотелось вдруг вновь начать мечтать и надеяться на лучшее.

Только розовые очки опять разбились острыми осколками стекла внутрь. Несчастный случай на площадке стал для неё пропуском в личный ад, ворота которого она когда-то считала уже пройденными и запечатанными. Восемь месяцев комы, - и вот она снова открывает глаза и перед ней больничная палата, её белый потолок, мятные стены и неутешительный диагноз. Плачущие от радости её пробуждения родители, взволнованный и обнадëженный персонал, и этот невыносимый доктор. И все счастливы. Все кроме неё.

Каждую ночь она задыхается и стонет от боли в отчаянии. А каждое утро вновь вынуждена просыпаться и делать вид, что для неё ещё не всё кончено. Это раздражало.
Общение, люди. Её несамостоятельность, от которой так знакомо свербело в горле спазмами, - не от криков из-за кошмаров о прошлом. Нет. От банального понимания, что ей приходится постоянно кого-то о чём-то просить. Отвлекать. Носится с ней, подобно хрустальной вазе, и едва ли не пылинки сдувать. Минджи больше не хотела открывать глаза. Она хотела забыть даже своё имя. Потому что зачем ей помнить имя человека, которым она никогда не была? Словно вся её жизнь до чёртовых восемнадцати была не с ней. Не её.
Его, её, их никогда не было. Все воспоминания забиты сплошной болью, истериками и страхом. Они пропитаны отчаяньем и горклой безысходностью. Ей больше не представляется ничего настолько светлого, ради чего ей бы хотелось жить и двигаться дальше. Пытаться вновь что-то строить, во что-то верить, кого-то ждать. Как бы родители не пытались её во всём поддерживать и подавать надежды, обещая самые известные клиники и врачей, любую мыслимую и нет реабилитацию и помощь - без веры на выздоровления ничего из этого не имело ни грамма смысла.

Медленно по щеке течёт слеза. И некому её больше утереть. У неё больше нет сил. Хочется заснуть и больше никогда в этой жизни не проснуться. Она закрывает глаза. Сглатывает комок вставший в горле горечью и кивает. Терять уже нечего. Всё давно гниёт в земле. Если ещё одна попытка обернëтся крахом, - ей это ничего не будет стоить. В ней уже не было ничего поистине стоящего. Ни когда-то красивенькая внешность, - её теперь длинные вороные волосы, ниже поясницы водопадом спадали грациозно не в рекламах и вырезках из фильмов, а чёрными змеями рассыпались по белоснежным наволочкам, спутываясь от беспокойных движений хозяйки, вовлечённой в изматывающие сны. На лице пролегли тени от истощения и усталости, синяки под глазами и бледность кожи ни в какое сравнение не шли с шелковистым бархатом прежней. Ей было совсем не до масочек, кремов и многоступенчатого ухода. Некогда блестящие казалось бы нескончаемым азартом и озорством глаза потухли безжизненными угольками, и на пепелище прежнего костра не виднелось и одного всполоха её прежней, - живущей и дышащей музыкой. Минджи уже давно забыла как звучит её голос, - в школьные дни звонкий и ласковый, будто первые лучи встающего весеннего солнца отогревающий промерзшие за зимние морозы землю, дающий второе рождение и вкус приближающегося лета. Музыка для неё стала ещё одной кровоточащей и незабываемой раной. Шрамом на теле, чьë полотно теперь было ими испещрено и изувечено. Одним больше, одним меньше, - разницы нет. Что для неё теперь красота и нетронутость кожи, если на неё не то что другие не посмотрят, - сама на себя в зеркало не глянет.

И если доктор Пак Чонсон хочет с ней поиграть, - такой изломанной на грани своей личности, - что же, говорят актрисой она была славной.

- Давайте попробуем, - шепчет она, зарываясь лицом в ладони. Палату оглушает громкий всхлип.

***

Школа пестрит взбудораженными шепотками и слухами. В следующем месяце, прямо перед выходом на летние каникулы, администрация объявляет о ежесеместральном отчётном концерте. Конечно, наследие и имидж такого элитного и одного из самых популярных учебных заведений страны соблюдался беспрекословно поколениями учащихся, и вся их учёба постоянно приносила новые плоды. На практике доказывала, что ей не было равных в воспитании новых талантов, в любых отраслях и нишах искусства.
Проходили отчëтники и церемонии, фестивали и концерты всех направленностей, начиная от художественных выставок, - чаще всего выпадавших на второй семестр учебного года, - до показа ученических фильмов, чьи премьеры в отличии от всех прочих бывали самыми частыми - стабильно пару раз в месяц. Почти треть школы училась на музыкальном и вокальном направлении, - и потому именно подобного рода мероприятия приобретали самый широко охватываемый формат, и всегда заканчивали оба полугодия самыми яркими выступлениями выпускников, которые покидали эти стены и оставляли после себя ещё не один день восхищения прочих младших, с их разговорами и обсуждениями, и самых выдающихся ребят, что завоёвывали внимание преподавателей непосредственно во время занятий и экзаменов, и выбывали себе желаемое место в перечне выступающих. Этот список как раз этим утром должны были вывесить на доске объявлений на первом этаже и ещё один у дверей в школьный совет, где он и был составлен при рекомендации администрации.

Минджи сегодня с самого утра сияла ярче майского солнца, - она сразу же поспешила к стенду с одной единственной целью, - желанием, просьбой, мольбой, - увидеть там его имя. Конечно, у неё внутри всё переворачивались с ног на голову при единой мысли, что его заметят и другие, - рассмотрят и услышать в нём всё то, что смогла и она, но... Ей в тоже самое мгновение хотелось кричать об этом на весь мир. Чтобы его увидели. Чтобы услышали. Чтобы оценили по достоинству. А ещё это было её потайным соблазном, - да, они сблизились за эти несколько недель, она теперь приходила к нему в кабинет, не боясь быть названным гостем, и могла своими глазами видеть как он играет и поëт. Как чувствует ту музыку, - и это было прекрасно. Но само ощущение того, что она была не один на один пока его пальцы перебирали струны гитары, и голос выводил очередную историю о чьих-то взлётах и падениях, - было незаменимо. Это было её сокровенным секретом, - видеть и иметь возможность к этому прикоснуться. Не к коже или физической оболочке. Совсем нет, - касание души к душе. Такое обнажённой и интимное. Пробивающиеся до лёгких, где сбиваются её вдохи и выдохи, и сбоит, сбоит, сбоит грудная клетка от того, что в неё уже совсем не помещается. Всё о нём, к нему, и для него. Её смех, её улыбку, её блестящие восторгом глаза. Весь он, - её самое дорогое желание. И оно не вкладывалось ни в какие рамки, - будто вместо воздуха он дышал мелодиями, питался ими, и пил словно самый сладкий сок. Он был музыкой, - и эта музыка звучала в её сердце. На репите. Это было так сладко. Так нужно. И стоило лишь найти родные душе буквы среди перечня всех остальных, - Минджи уже не смогла сдержать радостного восклицания, напугав и насторожив этим пару других у доски находящихся учеников, - но ей не было до них дела. Конечно, он бы в любом случае выступал бы на следующем концерте, так как заканчивал третий класс в феврале следующего года, но всё же это выступление было ей дороже по совершенно другим причинам. Это казалось чём-то таким жизненно важным, необходимым как воздух, как небо, море и горы. Как все картины мира. Как все песни вселенной. Как все фильмы галактики. Для неё это было её миром, и она уже знала, что проведёт с ним весь этот нелёгкий путь подготовки. Каждый вечер, час, минуту. Проигрыш гитары, припев и вздох. Каждый взгляд его карих глаз, таких тёплых и глубоких, будто разлитое в них чистейшее плавленное золоте плескалось на их дне. Обволакивает её, - и Ким тонет не сопротивляясь.

Ким Минджи никогда не улыбалась так много как в те репетиции, когда они наедине, и весь мир застывает и пропадает, сужается до одного небольшого кабинета, до островка из их сгорбленных фигур на стульях, - его склонëнным над гитарой, и её обнимающей свои колени и положившей на них голову. И трелью разливается между ними песня, - кружится вальсом вокруг, оседая нежным переливом, как крылышками бабочек, - невесомо, медленно, великолепно. Чуть щекотно и хочется подпевать. Затянуть с ним дуэтом эту давно выученную песню, - потому что он играет её для неё далеко не первый раз, и это разливается в ней слезами благодарности. Потому что эту песню он посвятил ей, - написал специально для неё, и это было самым дорогим подарком за всю её жизнь. Это грело и заставляло влюбляться в него всё сильнее. Всё отчаяние, - хотя ей казалось, что больше, сильнее, полнее уже было просто нереально. Но он доказывал обратное, - пределов не было.

- Любовь это беспредельное чувство, и если его сознательно не ограничивать, а беречь, несмотря на всё невзгоды, хранить не взирая на холоды городов, и взращивать, как преданный своему делу садовник, - оно никогда не завянет. Никогда не выйдет за границы то, что границ не имеет, - только если вы их не проведёте сами.

Первый их поцелуй случается в день концерта, когда спускаясь со сцены после выступления, он вытягивает её из зала и тянет за собой, - по ушам гремит музыкой и овациями, люди наслаждаются хорошим времяпрепровождением, и они сбегают почти никем незамеченные. Бегут смеясь по коридорам, и теряются в фантомной пустоте, в ощущении того, как они единственные здесь, - даже если далеко не так. И это кажется таким нужным, - они вновь в кабинете, который их свёл, и он ей в губы шепчет строчки, что стали для неё молитвой.
Нежно, ласково и мягко. Они долго разговаривают, и долго целуются. Долго сидят в тишине и наслаждаются тем, что они создали вместе, - их миром полном музыки.
И именно там он ей впервые говорит о том, что его ждёт после окончания школы, - они с родителями уедут опять в Сиэтл, и в университет он будет поступать в его родном городе, потому что поездка изначально подрузмевавшаяся не такой долгой растянулась на шесть лет, - бабушка, ради котрой они когда-то всей семьёй переехали недавно умерла. Им больше не была смысла тут оставаться, и его родные хотели возвратиться в ту жизнь, к которой привыкли и которую построили для себя в абсолютно других условиях. Вернуться в их прежние будни, - так как и его мать и отец, пусть и одна из них и коренная кореянка, оба жили другими мыслями, и такая консервативная во многих отношениях страна не была для них лучшим выходом. Эти шесть лет были по-своему трудными для каждого, и все были в предвкушении того, что их ждёт дальше, по возвращении.

Когда он целует её вновь после этого тяжёлого разговора, оседающего в тенях летнего вечера, в начинающихся сгущаться сумерках и зное уходящего из воздуха жара, -
Минджи разбавляет слабость взаимных чувств солью отчаянья. Слëзы в тот вечер как никогда горькие, и он её обнимает, прижимает к себе, - но они оба знают что скоро этому придёт конец. Совсем скоро, в следующем году у их песни отзвучит последняя строчка, и мелодия стихнет, утихая до безмолвия - и никто не знает, включится ли однаждая старая пластинка заново. Мир такой необъятно огромный, - и встретиться на двух разных концах - это самая настоящая случайность. Это её пугает.

В конце концов, никто ей не обещал, что её первая любовь останется с ней навсегда, - и всё равно знать и признавать это всё так же невыносимо больно. Когда знаешь вкус его губ, слышишь тембр голоса и видишь перед собой эти дорогие сердцу глаза, - так скоро прощаться убивает. Пожар в её душе не утихает, даже если она старается его затушить, - чтобы в последний день с ним не обратиться в пепел. Это не помогает. Она чувствует как горит. И это одновременно самое чарующее и самое отвратительное чувство. Ей больно. Это первый раз, когда её мечта даёт скол. Трещина в следующие полгода разрастается всё сильнее, - и когда всё кончается Минджи лишь молчит.

К тебе бежать так далеко - стереть в кровь ноги
Меня спасать смогла лишь ты, хотя хотели многие
Гори, пылай, нас не потушат долгие дороги
Ты мою душу обнимай, мне нужен огонь, мне нужны твои ожоги

С ума мы сошли, в голове иллюстрации
Как мы полетим, - не нужна гравитация
Себя подожгли, сорвали овации
Пожары любви, это эвакуация

***

- Давайте вместе начнём, - в следующую их встречу доктор Чонсон начинает с самой мягкой улыбки, и она в неё влипает с таким притяжением, что почти пропускает, что он говорит. - Я перейду на ты и расскажу свою историю, и ты будешь вольна ответить мне взаимностью на неё если только сама того пожелаешь.

Но Минджи молчит. Даже не кивает, давая знак, что услышала. Не хочет разбиваться ещё хуже, чем уже есть, - иначе просто не соберёт осколков. И лишь смотрит на него, - и не знает, как в её глазах горят мосты и как молит о помощи искорëженая душа. Кричит, но её никто не слышит, - никто ни разу до не слушал: не мог, не желал, или попросту игнорировал. Но никто и сейчас не требует от неё ничего, чего дать ей было не по силам: ни согласия вслух, ни всех сокровенных тайн, опрошенных кровью, слезами и мукой. Самым страшным - памятью. Ему просто нужно сделать первый шаг. В конце концов этл изначально был он. В каждый из разов.

- Хорошо, я начну с себя. Мне тоже было о чём сожалеть, даже пожалуй о слишком многом, но я хотел бы идти дальше, не умирая в тоске и печали. И я могу об этом говорить и показывать. - и с этими словами, закрывая дверь её палаты делает то, чего она никогда от него не ждала, и заставляет этим сосредоточиться на каждом движении. Пока он снимает докторский халат, оставляя его бесформенной кучей на небольшом диванчике в углу, и задирает свою чёрную футболку, обнажая часть живота, - в её голове словно включается старая мелодия. Некогда самая знакомая. Некогда с силой забытая. Похороненная в бесчисленных днях её выступлений, её реабилитации, её съëмок. Всего того, без чего казалось невозможным жить и существовать.

Пак Чонсон, - уже не доктор, просто ещё один такой же, как и она человек, со своими демонами и страхами, книгой о его жизни - подходит ближе. «Коснись меня» - читает по его губам Ким, когда всего в паре сантиметров от её тумбочки и кровати застывают его ноги в тëмно-серых брюках. Но её внимает привлекает совсем не это.

- Почему... - спрашивает, и тон на грани шёпота, - но он слышит, пока она аккуратно оглаживает контуры тату и чуть задевает края не совсем правильно затянувшегося шрама, белесой полосой виднеющегося на медово-оливковой коже. Выглядит, признаваясь честно, очень неправильно, отталкивающе - но разве шрамы хотя бы раз выглядели правильно? Ощущались таковыми? - Было больно?

И этот вопрос для каждого из них не о травме. Куда более личный. Что-то в её голосе дрожит. Что-то такое же, как и раньше, десять лет раньше, - откровенное и не сломленное временем. Что-то, что скромно поднимает голову и не может отвести взгляда от чужих ран, - думает о них. О том, что пережили. О чём плакали безутешно. О чём мечтали безудержно. С кем прощались безвозмездно.

- Шрам от автомобильной аварии, - охотно делится он, позволяя её пальцам очерчивать слова, что чернилами расписаны чуть выше, чем тазобедренная косточка. - А татуировка переводится как «благословенно- проклятый». Моя мама умерла в той аварии, а отец не смог долго вынести страдания от утраты, и в итоге покончил с собой.
И да, это было больно. В любом из этих событий. Я едва выжил в той аварии, а когда делал татуировку шрам только затягивался, и от одиночества мне хотелось лезть на стену, - и я тогда уже знал, что он никогда не перестанет тянуть. Ни один из них, - ни видимый, ни внутренний. Они мои спутники. И до сих пор тянут и иногда чертовски неприятно колят, но я не даю этому себя сломать. Это и делает меня таким живым.

Минджи смотрит прямо ему в глаза, - но ладони не отводит. Это очень странное и неописуемое выражение её лица выглядит для него уявзвленной, но надеждой. Очень хрупкой. Почти неуверенной. Возможно, она даже не подозревает о том, что он в ней читает. Какие строки слышит. И ему хочется рискнуть. Ещё один чёртов раз. Всё это его общение и попытки наладить контакт - один сплошной риск. Сирена громогласно орущая где-то у него в голове, - предупреждающая об опасности, стараясь оградить от человека, что может обернуться настоящей катастрофой, если в него погрузиться до дна. От перепелноящих её кошмаров, стекла и не сбившихся ожиданий.

И, что же, никто ему не врач и не спасатель, если он добровольно шагает по тропе вымощенной его благими намерениями в её Ад.

- Ни человек, ни любовь - не панацея от всех бед, невзгод и болезней. Не чудодейственное лекарство или бабушкина настойка, - ни в физических, ни в моральных аспектах вопроса выздоровления. Особенно, - подчёркивает он, накрывая её ладонь теплом своей - в твоём конкретном случае. Но я знаю, я верю, что ты встанешь на ноги. Чего бы мне это не стоило. И я это докажу. Поверь мне. Ещё один раз.

В любви как и везде должен быть своей человек, который ведёт вас и ставит в пару всего самого для него дорогого и важного, - и всегда в конце выбирает вас. Не потому что его заставляют люди, жизнь или судьба. Нет. Потому что он хочет этого сам. Он выбирает своего спутника, свою веру и выбор. И готов нести за это полную ответственность. Любовь не панацея от всех бед, - и это так. Но так когда-то вышло, что для них обоих языком любви была музыка.

- Ты же помнишь, что троп "те люди, не то время" всё ещё существует, да? Мы с тобой как раз из такой вот истории. И это таковым было тогда. В те дни, и тот год, - это было не наше время. Но сейчас? Сейчас я здесь. Ты тоже. Всё ещё хочешь так просто сдаться? Возьми меня за руку и посмотри прямо в глаза, - скажи, что ты искренне этого не хочешь. Что ненавидишь меня. И я отступлю. Но только знай, что если я увижу в этом хотя бы каплю твоих сомнений, в своих, в моих, в наших силах, то не оставлю это так просто.
Люди такие существа, которые всю свою жизнь посвящают поиску. Себя. Смысла. Любви. Работы или жилья. Может быть, даже перемен. Но не всегда находят. Бывает и такое, что и вовсе перестают однажды искать, так ни к чему и не прийдя в конце поисков, и закрывая свои сердце на замки и засовы. Но есть и такие, что успокаиваются лишь когда найдут. Мы с тобой из разных категорий, но, как видишь, и нас судьба собрала вновь, сведя вничью все прошлые годы. И это что-то да значит.

Минджи чуть хрипит, - с непривычки разговаривать, её давно исправно не использующиеся по назначению голосовые связки сипят, и голос выходит сухим и скрипучим, как если провести подушечками пальцев по наждачке. Покалывает, но если приноровится держать её правильно, - это полезно и просто в использовании.

- А если ты найдешь то, с чем не сможешь справиться? Будет куда сбегать? Ты ведь теперь живëшь и работаешь здесь, в Корее, в Сеуле, - городе, который я знаю с рождения.

И это первые её полноценные вслух слова за последние месяца. Может быть даже годы, когда не могла так честно вслух спрашивать и говорить то, о чём думала. Чтобы быть понятой и принятой. Люди очень редко слушают других. Ещё реже понимают, что им именно говорят.

- Знаешь, то, что я нахожу в тебе, это не твоё, - это моё. Твоё это то, что ты встретила во мне. А я не отказываюсь от того, что нахожу после тщательных поисков. Такой уж я человек. Не святой и не провидец, но всё ещё верящий в то, что если люди встречаются, хотя бы раз, то это зачем-то нужно. Мы были нужны друг другу тогда. И мы нуждаемся в этом и сейчас. И я искренне всей душой желаю узнать тебя заново, не той шестнадцатилетней Ким Минджи, ещё не знавшей грубости и злости реального мира, а той, кто прошёл по самым изнанкам, но остался настолько же сильным человеком, каким и был. Просто ты этого не видишь. Не можешь посмотреть на себя моими глазами, и если бы ты только когда-то смогла, ты бы поразилась тому, что я вижу. Кого.

Ким Минджи чувствует, как внутри бушует шторм. Как мелодия взмывается ввысь, переливом скрипки и мягким звучанием пианино, под этот белый потолок больничной палаты, но вместе этого перед её глазами не эти стены и взрослый мужчина, - её лечащий врач и специалист, ещё ею не узнанный и в некотором смысле чужой, - а самый любимый музыкальный кабинет и юное лицо старшеклассника, вновь сидящего на одном из многочисленных стульев за партой, и перебирающего длинными узловатыми пальцами струны гитары, - её сердца струны, - и нежным, но сильным голосом поющим о симфонии. О том, как людей связана музыка, и как они в чужих отражениях встречали свою историю. Как видели самые худшие стороны, самое сокровенное и преданное, но всё равно выбирали остаться рядом. Звучать вместе, - стать частью одной симфонии, с переплетёнными накрепко ладонями.

Минджи так долго не слышала ничего в своей жизни, - и считала, что уже никогда не захочет вернуться в музыку, в то, что так сильно её покорëжило и ломало, выворачивая наизнанку и оголяя насквозь всю душу, всю разворошенную грудную клетку, с чувствами и мыслями, - с гулко бьющимся ритмом сердцем. Рваным и рвущимся в те школьные годы, желающим остаться навечно там, среди мелодий и песен, когда всё вокруг ещё было таким ярким и простым. Прекрасным и необычным. Когда искренне хотелось жить и ждать завтрашнего дня, не зная, что ещё он ей принесёт и чем удивит. И хочется теперь лишь горько смеяться вспоминая о былом, - но песня кружит оглушая её, и ей хочется подпевать, хочется окунуться, укутаться и пропасть. Позволить себе ещё раз поверить.

Минджи закрывает глаза. И всё ещё боится их открыть, чтобы увидеть, что всё здесь происходящее это лишь галлюцинации, шутка её уставшего и утомлëнного разума, - и она окончательно сошла с ума. Что ничего из этого нет, - что быть может всё ещё пребывает в коме, и её мозг с ней играет в кошки и мышки, мешая прошлое, настоящее и желаемое в один флакон. Доводя до последней черты, пересечя которую больше никто не возвращается, - но она пытается бороться с этим навязчивым настроением, и страшится, нервничает, но вновь за ресницами являет свету и ему, стоящему совсем рядом, два чайно-шоколадных омута, чуть блестящих от не пролитых слëз и плёнкой в них застывших, - в этом иррациональном ужасе, пытающемся сковать её в свои цепи. Встречает его полный переживания и добра взгляд, - всё такой же горячий как когда-то, десятилетие назад, и больше не может так неистово сражаться. Не может, не желает, и не собирается, - откидывается на подушку, разметав длинные волосы по белым простыням, и наконец-то выдыхает. Не от кошмаров, не от слëз. Не от извечной ноющей во всём теле боли. Не от памяти. От чувства облегчения. Да, эта симфония именно то, что так долго искала, - во всех и каждом, - но не находила ни в ком. И ломалась, ломалась, ломалась. Погибала в тишине разучившаяся петь в соло, – позабыв текст и звучание мелодии.
И это её почти убило. Но сейчас, – сейчас это кажется преодолимым.

Она улыбается.

Всë это слишком, извини.
С тобою рядом исцеляюсь.
Не знала раньше я любви,
Теперь же в чувствах растворяюсь.
Ведь вихрь симфоний в голове
Тишину мою нарушил.
Рапсодия тебе и мне
Запала глубоко нам в души.

И твоя песня на репит.
Я танцую вновь под сердца бит.
Но без тебя голос не звучит,
И по иронии...

Частью быть хочу твоей симфонии.
Ты не отпускай моей руки.
Симфонии...
Как любая песня о любви.
Ты не отпускай моей руки.
Symphony - Даниэла Устинова (rus. cover Clean Bandit feat. Zara Larsson)

***
Авторские заметки:
Песни:
1. Cry baby - The neighbourhood
2. Softcore - The neighbourhood
3. Пожары - Xolidayboy

Сноска:
«Де-юре» (лат. de iure, de jure — «юридически», «по (согласно) праву») — латинское выражение, которое обозначает формальное положение дел, юридическое представление о факте или ситуации.

Может противопоставляться термину «де-факто», который обозначает фактическое положение дел.

«Де-факто» (лат. de facto — «на деле», «фактически») — это то, что происходит на деле, фактически. В юриспруденции имеет значение: является действительностью, но не установлено официально.

Термины «де-юре» и «де-факто» могут противопоставляться, но они не исключают друг друга: когда хотят подчеркнуть, что формальное правило работает и на практике, употребляется выражение «и де-юре, и де-факто»