Неспетая колыбельная

     Адрес «ул. Старая, 7» оказался не домом, а скорее, старым, отжившим свой век особняком, зажатым между стеклянно-бетонными зубами нового города. Аен стоял перед аркой, ведущей в замкнутый, замощенный крупным булыжником двор, и чувствовал себя абсолютным идиотом. Что он здесь делает? Потому что какой-то незнакомец написал пару строчек в почте? Это пахло либо отчаянной наивностью, либо началом очень плохого криминального сюжета.
     Он почти развернулся и ушел. Мысль вернуться в свою каморку к очередному заказу на «что-то похожее, но свое» была столь же невыносима, сколь и приход на эту странную встречу. Его демку назвали полной душой. За последние три года это был единственный комплимент, который что-то значил. Рискнуть стоило. Хотя бы ради этого слова.
     Двор оказался тихим, отстраненным от городского шума, как будто время здесь текло медленнее. В глубине, под разросшимся плющом, он нашел ту самую черную дверь. Ни вывески, ни таблички. Только маленькая, потускневшая от времени латунная ручка. Он постучал. Сначала робко, потом чуть громче. Ответа не последовало. Решив, что дверь заперта, он уже с облегчением потянулся к телефону, чтобы проверить время — прекрасный предлог для бегства, — но дверь внезапно поддалась под его пальцами и со скрипом отворилась.

     — Входите, она не заперта», — донесся из глубины спокойный, немного уставший голос.

     Аен переступил порог и оказался в небольшом помещении, которое было настолько не похоже на все, что он себе представлял, что он на мгновение застыл. Это не была стерильная, сияющая хромом студия, какие он видел в клипах. Это была мастерская. Воздух был густым и теплым, пахнущим старым деревом, пылью с виниловых пластинок и сладковатым дымом лампового усилителя. Свет приглушенный, исходил от пары бра на стенах и настольной лампы с зеленым абажуром, бросившей теплый круг на огромный микшерный пульт.
     Стены были заставлены стеллажами до самого потолка. На них в строгом беспорядке теснились синтезаторы разных эпох, словно музейные экспонаты, колонки, гитары, а на открытых полках лежали стопки кассет и винила. Провода, словне лианы, спускались со стен и сходились в единый узел у пульта. Повсюду стояли причудливые акустические панели, сшитые из мешковины и набитые, как ему показалось, ватой. Было тесно, но теснота эта была уютной, рабочей, жилой. Это место дышало. Оно прожило свою жизнь, и каждая царапина на паркете, каждый потертый угол студийного монитора были тому свидетельством.
     Из-за пульта поднялся человек. Он был старше Аена, лет на десять, на вид — под сорок. Волосы темные, с проседью на висках, слегка растрепанные. На нем была простая темная футболка и потертые джинсы. Во всей его фигуре не было ни капли пафоса или желания произвести впечатление. Он выглядел... настоящим. Таким, каким, наверное, и должен быть человек, владеющий таким местом.

     — Аен?» — спросил он, и в его глазах, темных и внимательных, мелькнула искорка того самого «живого огонька», который не смогла убить даже дневная рутина. — Я Хан. Рад, что вы нашли.

     Они пожали руки. Рука у Хани была сильной, с твердыми пальцами звукорежиссера.

     — Проходите, присаживайтесь, — Хан указал на старый, но удобный кожаный диванчик, стоявший у стены. Сам он придвинул к себе стул на колесиках.

     Аен молча сел, чувствуя себя не в своей тарелке. Он не знал, что говорить. С чего начать? Спасибо за письмо? Извиниться за тот дурацкий эфир?

     Хан избавил его от необходимости начинать первым.

     — Слушайте, я не любитель долгих предисловий, — сказал он, откатываясь к пульту и запуская на компьютере какой-то файл. — Давайте по делу. Ваше демо.

     В студии, через качественные мониторы, зазвучала та самая «kolibel». И это было похоже на снятие повязки с грязной раны. Все недостатки вылезли наружу с утроенной силой. Шумы, перегрузы, неровный темп, дребезжание стула. Аен сжался внутри, готовый услышать вежливые слова о «потенциале».
     Но Хан остановил запись. Не на середине фразы, как это сделал Аен в эфире, а на том самом неуверенном, одиноком аккорде, который открывал композицию.

     — Вот видите? — Хан повернулся к нему. Его взгляд был не осуждающим, а аналитическим, как у хирурга. — Здесь перегруз по высоким частотам. Микрофон ноутбука, ясно дело. Звук грязный, как после метели. И ритм плавает, будто вы играли с закрытыми глазами.

      Аен почувствовал, как по его щекам разливается жар. Он смотрел в пол, готовый вот-вот извиниться и уйти.

     — Но именно поэтому, — голос Хани стал тише, но тверже, — именно поэтому это и сработало.

     Аен поднял глаза.
     Хан отмотал запись немного назад и снова включил воспроизведение. Он указал пальцем на воздух, как бы отмечая невидимую точку в музыке. «Слушайте сюда. Вот этот момент. После третьего такта, где вы берете минорную септиму. Вы слышите?»
     Аен слушал. Он слышал только ужасный звук.

     — Здесь, — настаивал Хан, — вы не просто взяли ноту. Вы... вздохнули. Рука дрогнула. И эта дрожь, этот сбой — он и есть вся суть. Это не ошибка. Это — честность. В студийной записи это вырезали бы, отполировали до блеска. И убило бы все. А здесь... здесь сидит вся та ночь. Ваша ночь. Одиночество, которое слышно в скрипе педали. Надежда, которая прячется в этой простой, детской мелодии. Это не колыбельная для кого-то. Это колыбельная, которую вы поете сами себе. И в этом ее сила.

     Он выключил звук. В студии снова воцарилась тишина, но на этот раз она была совсем другой. Не осуждающей, а заинтересованной.
     Аен не мог вымолвить ни слова. Кто-то не просто услышал его музыку. Кто-то разобрал ее на атомы и нашел в этих атомах смысл. Тот смысл, который он вкладывал, но даже сам боялся в нем признаться.

     — Я... я не знал, что это так слышно, — наконец выдавил он.
     — Такие вещи всегда слышны, — покачал головой Хан. — Их не спрятать за идеальным сведением. Просто большинство слушает ушами, а не... ну, вы поняли. Душой, что ли. — Он усмехнулся, как бы смущаясь своего же пафоса. — В общем, технически это, конечно, брак. А по сути — алмаз, который нужно лишь немного огранить. Но не убивая его природную форму.

     Он откатился на стуле к дивану и посмотрел на Аена прямо. 

     — Вот потому я и написал. Потому что такая штука не должна пропасть. Ее нужно доделать. Правильно доделать.

     Аен кивнул, все еще находясь под впечатлением от услышанного. Внутри него что-то перевернулось. Казалось, Хан не просто оценил его музыку, а дал ему новый слух. Теперь он и сам слышал в том демо то, о чем говорил Хан.

     — Я бы очень хотел, — тихо сказал Аен. — Но я не знаю, как. Я зашел в тупик.
     — Одному такое не свернуть, — констатировал Хан, как нечто само собой разумеющееся. — Можно, конечно, пытаться. Но получится еще одна одинокая запись для одинокого эфира. А здесь нужен... цвет. Текстурка. Воздух.

     Он замолчал, как бы колеблясь, а потом решительно кивнул сам себе.

     — Ладно. Карты на стол. Я не один тут ковыряюсь по ночам. У меня есть... напарница. По ночным сдвигам».

     Аен насторожился.

     — Она не музыкант, — продолжил Хан. — Она... охотница за звуками. Саунд-скаутер, если хотите. Записывает шум дождя по карнизу, скрип половиц в старом доме, гул трамвая за три квартала. Создает из этого целые звуковые полотна. Саундскейпы.

     Хан посмотрел на Аена, оценивая его реакцию.

     — Ваша мелодия — это скелет. Потрясающий, живой скелет. Но ему нужна плоть. Атмосфера. Она может ее обеспечить. Те самые недостающие краски.

     Он встал и прошелся к стеллажу с кассетами, достал одну из них, без какой-либо надписи.

     — Она слышала ваш эфир. Еще до того демо. Она... прониклась. Это она первая мне о вас сказала. Вообще-то, это она должна была вам писать, но струсила. Отправила меня, как старшего.

     Аен сидел, пытаясь переварить услышанное. Незнакомец. Студия. А теперь еще и таинственная охотница за звуками, которая слушала его радио. Это было похоже на странный, прекрасный сон.

     — Так что, — Хан вернулся к пульту и положил кассету на него. — Решайте. Если готовы попробовать — приходите завтра. В это же время. Знакомство состоится. Если нет... — он пожал плечами, — никаких обид. Каждый сам выбирает, с кем ему творить свою симфонию.

     Он протянул Аену ту самую кассету.

     — Держите. Это вам от нее. Первое послание. Послушайте, если будет настроение.

     Аен взял кассету. Она была легкой, но в его руке она весила целые тонны. Тонны неизвестности, страха и дикого, щемящего любопытства.

     — Я приду, — сказал он, и сам удивился, насколько твердо прозвучали эти слова.
     — Отлично, — кивнул Хан. — Тогда до завтра. И... не полируйте ту мелодию. Оставьте ее живой.

     Аен вышел на улицу, и вечерний воздух показался ему пьянящим. В руке он сжимал кассету. У него не было кассетника. Он не знал, как ее прослушать. Но это было неважно. Важно было то, что впервые за долгие годы он чувствовал не тяжесть одиночества, а трепет предвкушения. Кто-то услышал его скелет. А теперь кто-то готов был помочь ему обрасти плотью.
    Он посмотрел на черную дверь, за которой осталась студия «Рассвет». И подумал, что название ее было идеальным. Рассвет всегда наступает после самой темной ночи.