Солнечный ветер

Когда заканчивается Вьетнам, я привожу её в Дорсет, в старый маленький дом среди лугов и гор где-то под Уэймутом. Мы почти бежим. Я - бегу. Подальше от войны, подальше от себя, в край, где цветёт утёсник, где галька размером с кулак, и небо встречается с морем.

Ей нравится дом: маленький, с крохотной кухней-гостиной, спальней на втором этаже под самой крышей, и с аистиным гнездом у трубы. Он стоит на отшибе, вдали от любопытных глаз, на пустоши, окруженный холмами и небом, вспарываемым ударами чаячьих крыльев, запущенный и потухший.

Когда она входит в кухню, то сразу разжигает огонь. Дом мгновенно наполняется теплом, уютным тихим шумом, состоящим из гула газовой горелки, и пустующие комнаты обретают смысл. Я же не могу заставить себя снять с плеча вещмешок. Я не чувствую этот дом своим. Я уверен в том, что он, дом, остался там, в каменных рынках Сеула, в душных джунглях Ханоя и Сайгона. Мой психиатр называет это посттравматическим расстройством, но я ему не верю. Въевшийся глубоко под кожу запах напалма* и горелой плоти, тёплый липкий муссонный дождь, привкус крови во рту и крики - всё это не очень-то вписывается в аббревиатуру из четырёх букв.

Она старательно пытается сглаживать углы. Я знаю, она терпит меня. Моя милая маленькая Нини. Нас чудом свела судьба где-то в тюрьме Хаоло́*, я был в китайско-вьетнамском плену, а она спасла мне ногу и жизнь. Она и теперь продолжает меня спасать. Когда я стопорюсь у выхода, не решаясь шагнуть в дом, топчусь, как чужой, хотя он и есть, она подходит ко мне вплотную и расстёгивает пальто, сбрасывает на пол вещмешок. Вытаскивает из рукавов мои руки, пока они висят безвольными плетьми, только ради того, чтобы затем прижаться всем телом, обвить руками шею и зашептать что-то быстро-быстро на своём, не ради того, чтобы я понял, о чём она, но ради того, чтобы почувствовал, шеей, плечом, краем щеки, скулой, чем-то внутри ощутил её горячую, сбивающую с ног нежность. Я опасливо прижимаю её в ответ к себе, вдыхаю запах волос и принимаюсь покрывать поцелуями светлое плечо, посечённое осколками ухо, влажный от пота висок, так же быстро, почти заполошно, лихорадочно. Целую, целую, и не могу насытиться.

Она тянет меня за собой на застеленный пыльным покрывалом диван, а я уже нахожу её губы. Целую снова, она обхватывает мои бёдра ногами, притягивает к себе и я почти ложусь на неё, удерживаясь лишь на одной руке. Отрываюсь от губ, чтобы заглянуть в её чёрные блестящие глаза, а потом медленно опускаюсь ниже и задираю на ней юбку. Снова целую: в коленку, в ямку под ней, приспускаю трикотажный чулок и целую икру поперек в месте, где отпечаталась резинка чулка. Она тяжело дышит, но молчит. Глажу её бёдра и прижимаюсь губами к животу. Она вздрагивает всем телом и подаётся мне навстречу, и я веду губами ниже, туда, где через голубую ткань её белья царапают подбородок колючие тёмные волоски, а потом и ещё ниже, пока она не ахает и не сжимает меня бёдрами. Лижу и целую её через трусики с попеременной очередностью, пока не начинает болеть уздечка и солёная слюна не заливает подбородок и шею. Поднимаю голову и смотрю на неё снизу вверх. Её лицо раскраснелось, и кажется, она вся горит.

Она протягивает ко мне руки, и я снова наклоняюсь, уже к её лицу. Тогда она целует меня в солёные губы, и принимается расстёгивать на мне рубашку. Пуговица за пуговицей. Замираю на месте. Она видела там всё, даже больше, но меня самого мутит от одного лишь осознания того, во что превратилось моё тело после войны. Широкий, пересекающий живот шрам от ножевого она гладит кончиками пальцев одной руки, пока второй освобождает меня от рубашки, осторожно, ладонью проходясь по испрещённой следами от ожогов спине без единого живого места, будто опалённой солнечным ветром. Проникновенно заглядывает в глаза, и я кладу голову лицом на её плечо, ластясь, как щенок, и прижимаясь щекой к её шее, послушный и открытый, пока она гладит меня внизу через плотную ткань брюк.

Мы занимаемся не сексом, больше любовью, до глубокой ночи, а потом садимся курить наверху, на узком подоконнике в спальне. Она в одной лишь юбке, а я нагишом. По очереди передаём друг другу неумело скрученный косяк с травой, она что-то тихо рассказывает, и я слушаю, наполовину убаюканный её голосом, прижавшись виском к оконному стеклу.

Под утро, когда по крыше барабанит дождь, мне снится Вьетнам. Я мечусь в лихорадке, сбиваю одеяло, мне жарко, душно, мокро, снова джунгли встают стеной, сколопендра в ботинке, узкие тоннели вьетконговцев*, запах крови, смешавшийся с потом, мочой и смертью, настолько сильный, что разъедает глаза и оседает в лёгких. Мне снится, что я бегу сквозь лес под ливнем, сзади подгоняет беглая английская речь, тёплая вода льётся за шиворот, и где-то высоко над деревьями горит и падает советский «Миг»*. И кто-то на чистом корейском мне кричит: „Стреляй!". Я подрываюсь на постели, выхватывая из-под подушки пистолет, и палю в воздух. Она вскакивает и наваливается на меня всем телом, выбивает из рук ствол, откуда только сила берётся. Я пытаюсь бороться, но она бьёт меня по щекам, и тело вдруг ослабевает, сдувается, как воздушный шарик. Я лежу и смотрю в потолок, пока Нини гремит пистолетом, разряжает его, стряхивает патроны с одеяла на пол. Они с громким дробным звуком соскакивают под кровать и там замирают.

Просыпаюсь днем, её нигде нет. Натягиваю штаны и ухожу её искать. Весь двор залит водой после утреннего дождя, и небо всё ещё в тучах. Только далеко на юге голубеет узкая полоска света, над морем. После ночи чувствую себя раздавленным, едва зарубцевавшиеся шрамы ноют и тянут, а в голове пустота. Как после контузии, когда ни одной мысли, только белый шум и вырастающий откуда-то из его глубин звон, сверлящий виски.

Нини возвращается только ближе к вечеру, в сумке пузатая стеклянная бутыль молока, яйца, копчёная грудинка, хлеб и галеты. А за пазухой - маленький полосато-рыжий комочек, котёнок. Когда мы садимся есть, она ничего не говорит, даже почти не смотрит на меня, и я чувствую себя виноватым. Я напугал её. Это происходит уже не в первый раз, и я не знаю, как скоро всё это закончится. Знаю, как ей тяжело, но ничего не могу с собой поделать. Моя бедная девочка. Новый пушистый жилец въется в ногах, ластится и щекочет щиколотки.

Мы пьём разлитый по кружкам пустой кипяток с сахаром в отсутствии чая, и я рассматриваю каждую чёрточку её лица. Большие блестящие глаза, заплетённые в две косы гладкие тёмные волосы, пухлые губки, загорелое лицо и шея, и едва выраженные косточки ключицы в вырезе платья. Поцеловать бы всё это, да нельзя, ещё сердится.

Мечтательно прячу лицо за пальцами, поставив локоть на стол и уперевшись подбородком в ладонь. Ах, как бы мне хотелось, чтобы всего этого не было, чтобы только мы, море и Дорсет, целовать бы её, когда хочется, курить, смеяться и трахаться.

Красавица. Сидит и смотрит на меня тяжёлым взглядом. То ли от кипятка, то ли ещё от чего, но всё моё нутро обжигает этим глубоким взглядом Нини, как напалмом. От которого не спрятаться, даже с одежды не стряхнуть - будешь гореть, пока не сгоришь весь целиком. Я порывисто хватаю её за руку, сталкивая под столом наши коленки, и смотрю, смотрю, будто пытаюсь отпечатать её дивный образ на глазах, как на фотоплёнке. А потом, не выдерживая рвущегося изнутри чувства, почти дико, безумно шепчу, растянув губы в улыбке, единственную фразу по английски, которую она понимает:

- Я люблю тебя, Нини. Просто обожаю тебя, моя маленькая, маленькая девочка. Люблю, люблю. Люблю.

Она вскакивает из-за стола, и я смахиваю на пол приборы и скатерть, чтобы затем усадить её на потемневшее от времени дерево, встать между её прекрасных бёдер и поцеловать так крепко, сладко, горячо, что её личико тут же раскраснеется. И дальше - только целовать, целовать, целовать её губы, щёки, плечи, мягкую грудь, и слушать, как она дышит: тяжело, прерывисто, заполошно.

Под утро просыпаемся порознь. Она наверху в спальне, я внизу, на узком диване. Фингал под глазом наливается синевой, и чешется под корочкой запекшейся крови висок. За окном - предгрозовое небо, и холодный воздух тянет в не закрытую с вечера фрамугу. Неторопливо умываюсь и бреюсь перед маленьким туалетным зеркалом, ставлю алюминиевый ковшик с водой на горелку греться и иду извиняться.

Пока поднимаюсь по лестнице, зову её, но она не откликается. Видимо крепко обиделась. Совершенно не помню, что было ночью, скорее всего снова кошмары. Но когда она не просыпается от скрипа двери, что-то внутри меня ёкает.

Она лежит поперёк постели, растрёпанные волосы закрывают лицо, котёнок пищит и жмётся к её боку. Зову её снова, хрипло, грудь сдавливает от страха: „Нини, Нини, Нин?". Снова, и снова. Боюсь даже ступить в комнату, когда замечаю на развороченных одеялах свой пистолет. Отстрелянный.

Перед глазами всплывает вчерашний вечер, сладкий, томный, даже немного пошло-грязный. А потом ночь, полная выстрелов, удушливого влажного жара, криков «чарли»*, визга насилуемых вьетнамок, огня, лижущего бока американского «Фантома»*, на полной скорости влетевшего в советский «Миг». Помню, как стреляю, как кидается на меня мальчишка-вьетнамец, безоружный, валит на землю, забирается сверху и принимается душить коленом. Как я вырываюсь, опрокидываю его и принимаюсь душить в ответ одной рукой, второй расстреливая в упор весь магазин, пока голова мальчишки не превращается в кровавое месиво из мозгов, обломков костей и обрывков сосудов.

Весь магазин... Нин!

Спотыкаюсь у постели. Руки дрожат и подкашиваются ноги, а в горле встаёт ком, что и не протолкнуть. Нини, девочка моя, Нин, Нин! Слёзы застилают глаза. Из-под волос видно только её губы, искусанные, обескровленные. Руки безвольно лежат на одеяле, ногти стёрты, на паре пальцев даже сломаны. Вся подушка пропитана кровью. Я не могу убрать её волосы, чтобы заглянуть в лицо. Они прилипли к голове и спеклись вместе с кровью. Отшатываюсь от неё, а потом подгребаю к себе котёнка и забираюсь с ногами на испачканную постель. Нет! Не могла она погибнуть! Как же так? Как же так?

Баюкаю дрожащее мяукающее тельце, пока котёнок царапает мне грудь, и меня скрючивает от безмолвных рыданий. Моя прекрасная, милая, маленькая, дорогая девочка, Нини. Скулю и вою в её остывшее голое бедро. Котёнок вырывается из рук, и вдруг отчётливо понимаю: это я, это всё я.

Это я её убил.

Поднимаю пистолет и нашариваю под кроватью один патрон. Пошатываясь, спускаюсь по лестнице. Небо хмурится, облака нависают над мысом жидким гудроном*. Дом остаётся за спиной, вместе с её вечным сном, вместе с орущим котёнком. Я бреду, спотыкаясь, сквозь заросли жёлтого утёсника по колено в сыпучей пыльце, оббиваю ноги о валуны, пока наконец внизу не показывается море. Тёмно-серое, почти чёрное, штормовое, оно словно смеётся надо мной. Оно - пугающая сизая глубина, оно - смерть. И оно победило.

- Вот он я, смотри! - кричу, снимая с предохранителя пистолет, потрясаю им и широко раскидываю руки. - Наигралась?

Кричу, и сам не понимаю, к кому обращаюсь: к морю, к смерти, к войне? Слёзы льются градом, и накрывает истеричная дрожь такая, что зуб на зуб не попадает, но я продолжаю кричать что-то просто в воздух, просто кричать, лишь бы кричать. Рву на себе волосы, царапаю кожу, будто пытаюсь заживо соскрести с головы скальп. Я не могу поверить в то, что сделал, и одновременно я понимаю это так отчётливо, так ясно и чётко, что не остаётся никакого выбора, кроме как попрощаться с жизнью.

Небо разражается дождём. Он в мгновение ока заливает меня всего, холодный, звонкий, не чета вьетнамским липким ливням. Я прижимаю ствол к виску, и мне кажется, что он всё ещё фантомно тёплый после случившегося. Тяжёлые тучи вспарывает росчерк молнии.

Бах!

Я нажимаю на спусковой крючок раньше, чем успевает прогреметь гром. Мозги вышибает одной вспышкой, ярко-красной, горячей, ужасно болезненной. Я неуклюже заваливаюсь в мокрую траву навзничь и ещё несколько секунд перед смертью угасающим взглядом провожаю кричащую и беспорядочно бьющую крыльями чайку где-то далеко в вышине.

И думаю о...