***
Пальцы бережно прошлись по лакированной деревянной крышке музыкального инструмента, словно пытаясь смахнуть ночную дремоту, пробудить - так матери гладят по голове своих детей: мягко, любовно, даруя им нежное и безболезненное пробуждение. Пианино дремало ещё не сыграв своих первых утренних нот. Без этого ритуала, казалось что сонной и неприветливой была не только маленькая музыкальная студия, но и весь мир вокруг. Только едва уловимое дыхание гниющего, оседающего под тяжестью снежной шапки, дома, оставалось безразличным.
Подобно огромному зловещему монстру естество мироздания требовало перелива успокаивающей мелодии, чтобы обуздать свой гнев и не разорвать её на куски. Тревога каждое утро поселялась в сердце, дыхание учащалось, было обрывистым, страх хватал за полы длинной юбки, мешая двигаться уверенно. Словно опасность была куда реальнее, чем тревожные сны, приходящие к ней под жуткие вибрации тишины.
Вот уже несколько лет она бежала по ленивым после ночным улицам, пытаясь оторваться от чёрного разгневанного чудовища. Укрывалась, запираясь в этой маленькой музыкальной студии на краю города, чтобы исполнить обязательную музыку, встретить очередной день. Только когда её пальцы касались пианинных клавиш, страх улегся в недрах её существа, освобождая пространство для спокойствия и едва уловимого счастья, которое потихоньку вспыхивало улыбкой на её лице. Монстр покорно склонял голову, признавая свое поражение. А она, лишенная страха, могла прикрыть глаза.
Тонкие стены студии пропускали зимний холод, полы жалобно скрипели под тяжестью десятков лет. Музыка звенела, тянулась, выливалась на все окружающую серость яркой краской. Она улыбалась, освобожденная, забрызганная светом и цветом. Умывалась, купалась в, видимых только ей, лучах. Тянулась к ним, как зачахнувший цветок тянет корни к воде, а листья к солнцу. Это казалось правильным. Ничто в ней больше не могло сразить тот ужас, который накрывал в безмолвии, который шёл по пятам с упорством бывалой гончей. Ужас и сейчас наблюдал за ней через грязное, запыленное окно, исходил голодной слюной, но не смел пересечь черты. Не смел соваться туда, где она была вооружённой. Где чувствовала себя живой. Музыка была её щитом, защитой, лекарством и причиной вставать по утрам. Музыка не была жизнью, но была продолжением ее самой, потому что ничто на свете не казалось таким правильным, как её руки на клавишах, а нога на педали.
Она была точкой отсчёта, инструментом, но, в то же время, она была живой, потому что, когда она играла ей не было конца.
А ужас был не только гончей, но и падальщиком, поджидая того момента, когда крышка пианино тихо закроется. Когда она умрёт.
Выходя на улицу, - в мир, обретая рамки собственного тела, она снова становилась живым трупом, плывущим по течению реки, от которой разило затхлостью и уличным смогом. Там не было ярких всполохов счастья и мирного спокойствия. Только безнадега и смирение.
Не оставалось ничего, кроме как кутаться в дешёвый акриловый шарф, скитаясь по тёмным улицам, и принимать свою новую смерть, чтобы воскреснуть назавтра с первыми же нотами.