***
Рассказывают, жила в нашем городе девушка одна. Наташей звали. Смешливая была, беленькая да синеглазая, только очень задумчивая, и песни любила грустные. Сядет иногда, запоёт, а кто из соседей и скажет: слышь, такими-то певуньями в старину вогульцы камню речному кланялись.
Вогульцами народец звали, что до русских в этих местах жил. Нынче-то все поумерли либо выкрестились, а ещё дед мой от прадеда слыхал - над крутым речным берегом деревенька стояла, жили, тоже белёсые да кругленькие, глаза спокойные. Церкви своей не строили, и в сельскую не заглядывали, сами себе жили да поживали. Ну а потом - известно, город, дорога железная... заглохла деревенька, а жители поразбрелись.
Ну, Наташа-то на те речи больше отшучивалась да отмахивалась, да была у неё подружка одна - всё ей на месте не сиделось и всюду влезть было надо. У подружки той бабка - деда моего жена, вот и смекай, откуда я историю эту знаю.
Бабка-то наша, она на сказки была горазда, многое знала, хоть и спрашивали её нечасто. А внучка возьми да и подкатись с вопросом про речной камень-то этот. В горнице они не одни были, вот и вышло, что все слышали.
Положила бабка спицы, поглядела на сестру-то мою эдак, и говорит: ты коль на речке-то была, так поди серый камень знаешь?
А там, и правда, есть такой - здоровенный торчит из берега, и одна-одинёшенька ёлка над ним стоит. Лет той ёлке - как нашей бабке, а может, и поболе уже, под корнями берлоги, улечься можно.
Знаю, сестра-то говорит.
А бабка ей - так вот когда вогульцы были, они, слышь, думали, что на том берегу реки уже и тот свет. Не ходили они туда никогда, ни на охоту, ни по ягоды, незачем было - по этому берегу всего хватало... а как помрёт кто или соберётся, так клали его в лёгкую лодку без вёсел, от берега отталкивали - плыви себе, придёт хозяин реки, возьмёт твою лодку, отвезёт на тот берег.
Какой-такой хозяин, сестра спрашивает?
Да из подземных он был, видать, - бабка отвечает. - После попы-то запретили говорить про такое. А людям являлся птицей, сказывали, чёрным лебедем.
Нету давно тех попов, бабушка, - сестра-то говорит. - Расскажи!
А чего рассказывать. Был и был себе. Как туман над рекой поднимался, сказывали, песню бывало слышно - вроде как его. Только кто заслушивался, домой не возвращался, а и возвращался, так умом немного тронутый. Потому если вогульцам беда какая приходила, они, говорят, к нему девицу отправляли - лучшую певунью на деревне. Откупались вроде как, задабривали. Садилась она на серый камень и пела. Туман ляжет, подымется - и нет её, а уж куда девалась - про то никто не знает.
Сестра спрашивает - на кой же лебедю-то девица? А бабка на неё поглядела, как на несмышлёную, да и говорит: вроде большая ты уже, и институт кончила, а понятия нету. У себя-то под землёй он человеком, чай, был, не птицей. Тоже и ему с живой душой перемолвиться охота, и хозяйка в дом нужна.
Сестра тогда плечами пожала - вот, мол, девице-то охота под землю уходить, непонятно к кому в хозяйки! Но Наташе пересказала, отчего её речным камнем-то дразнят. Возьми раз да и ляпни - может, сходим, подружка, на камень-то поглядим?
Что с девок взять? Пошли. Осенью дело было, только-только листья осыпались, лес прозрачный такой стоял. Пришли на берег, на камень-то этот влезли, уселись на самую маковку. Ёлка им головой кивает, вечереет, и вроде как туман от воды пополз. Наташе уже и тревожно стало - домой-то, чай, по темноте идти придётся, а у них и фонаря нету... а подружка её локтем толкает: слышь, может, споём?
Она сама-то не то чтоб певунья была, сестра моя. Но подтянуть подтягивала, и песен много знала. А главное, шило у ней было всегда, не скажу где.
Ну и Наташа за ней: шило-то штука такая, заразная. Да и любопытно стало, боязно, а любопытно. Запели чтой-то, одну песню спели, другую... тихо над рекой, только их голоса в берегах отдаются, да туман прозрачный над водой стелется.
Посидели они ещё, локтями перетолкнулись, мол, слезать пора да домой. Если и был тот чёрный лебедь, так, поди, улетел давно - на север куда-нибудь, где вогульцы ещё остались, или кто навроде.
А может, подружка-то говорит, его позвать?
Наташе вроде и страшно немного, но и смешно. Как ты, говорит, его звать будешь? Или ты вогульский язык знаешь?
Зачем язык, - та отвечает, - мы ему песню сложим.
И давай слово к слову приставлять, в строчки складывать. Это у ней ловко выходило, не отнять, к умению ума бы ещё. Выйди, мол, хозяин реки, твоя суженая тебя ждёт на сером камне, выйди, погляди в её синие глаза! И Наташу шуткой в бок толкает: у самой-то глаза зелёные, как мох на камне этом самом.
Наташа ахнула, замахнулась на неё, а та хохочет: что, испугалась? Гляди, дома приснится, к себе позовёт!
Вдруг обеим будто глаза кто руками закрыл - туман навалился. То кисеёй стелился по воде-то, а встал мокрой ватой, ни вздохнуть, ни глянуть. Звуки все стихли, сглохли, а над водой ровно песню слыхать. Голос низкий, чистый да сильный, и слова певучие, незнакомые совсем. Заслушалась Наташа, замерла: непонятно, да больно красиво, никогда она такого ещё не слышала. Помнить забыла про туман, про то, что ночь подступает. Только сердце колотится, как пойманное, да рука подружки в руке дрожит. А голос-то поёт, выводит, зовёт, и вроде всё ближе... подружка-то толкает её, дёргает: бежим, дура! Под землю захотела никак?
Скатились кое-как с камня, уж не до хиханек им. Тропы в тумане не видать, летят через лес, ветки за волосы дёргают, кусты одежду рвут, корни под ноги кидаются. Наташа и сама не заметила, как руку-то подружкину отпустила. Вот впереди уже и огоньки замелькали, вроде окна, вроде к городу её вывело. Бежит она на огоньки, вот и лес поредел, деревья расступились. Выскочила на опушку, стоит, продыхивается, а тут и туман поднялся. Глядь - а вышла-то она не к городу, а к той же реке, туда, где она излучину крутую делает. Туда, где на взлобке деревенька вогульская когда-то стояла.
Небо-то той порой потемнело уже, звёзды в облаках запромелькивали. Впереди река шумит, а поодаль сбоку чтой-то тёмное горбатится, домишко не домишко, шалаш не шалаш, вроде лабаза на сваях, а в лабазе два окошка подслеповато светятся. Это, слышь, и были те огоньки-то, на которые она из лесу бежала.
Тут уж Наташу страхом хорошо прохватило, до печёнок. И то - из нынешних-то городских мало кто не испугался бы, да и бывалому октябрьской ночью в лесу несладко. Кинулась она было назад к лесу, стала подружку кликать - а между стволов туман белёсые лохмотья просовывает, лизнуть норовит, и отголоски песни той, что над рекой плыла, слышатся. И так ей страшно это показалось, что попятилась она назад, на опушку, да так до самого обрыва почти и пятилась.
Смотрит, а над лабазом вроде как клуб дыма сгустился, закрутился юлой, да и покатился к ней по опушке. Она от него - а за спиной-то обрыв! Встала девушка ни жива ни мертва, глядит, как дымный клубок перед ней разворачивается, и выходит из него старушонка сгорбленная. Да не милая бабушка, какие на завалинках вяжут - такую в ночном лесу не встретишь. Страхолюдная, лицо, как печёная картофелина, зубы торчат, глаза болотными огоньками светятся... сама-то махонькая, Наташе, может, по пояс будет, семенит мелко, но с каждым шажком будто увеличивается немножко. И всё ближе, ближе подходит, гнилушки свои таращит да облизывается.
Девка с перепугу готова уже с обрыва в речку сигать, как вдруг слышит из-за спины голос давешний. Не поёт он уже, а говорит, да так внятно и громко, что хоть слов не понимает Наташа, а ясно, чего хочет - бабку ажно назад отнесло на десяток шагов. Наташа увидела это, да и сама бежать кинулась. Между двух-то огней ей вовсе несладко показалось. Всё же не утерпела, у крайнего дерева назад оглянулась.
Смотрит - идёт от обрыва... зверь не зверь, человек не человек, росту саженного, весь чёрный, косматый, руки длинными перьями покрыты, с головы чёрные косы верёвками спадают. А лицо - человеческое, и такое красивое, что глаз оторвать от него не может девка, хоть и видит, что чужая та красота, не людская, не наша.
Сошлись они посреди опушки, чёрный-то этот с бабкой, и стоят, будто беседуют. Может и правда говорили о чём, Наташа не разобрала. Не до того ей стало: увидела, что поодаль у дерева подружка её стоит. К стволу прислонилась, ровно приморозило, и тоже от тех двоих взгляд оторвать не может.
Кинулась Наташа-то к ней, трясёт её, перед лицом руками машет - бежим, мол, скорей, пока этим не до нас! Та вздрогнула, вроде очнулась, и побежали они.
В лесу-то той порой совсем стемнело уже, шибко не побегаешь - ноги переломаешь, глаза на ветках оставишь. Где люди, где город? Ни одна до этих-то пор на месте деревеньки той не бывала. Аукать ночью в лесу - только лихо на свою голову звать... взялись девки за руки и бредут потихоньку. На разговоры уже силёнок не хватает, порешили - куда-нибудь к рассвету да выбредут. Огонь развести нечем, светить нечем, спать на земле-то, первым снегом припорошенной, хоть так хоть эдак не след.
Бредут так-то, и вдруг слышат, ровно бы голос знакомый их окликает.
Наташа-то уже пуганая, подружку за рукав, да за куст тащит. Притаились, прижукнулись, а голос всё ближе - зовёт, аукает, и вроде по именам кличет, да и голос-то живой, человеческий.
Глядь, а совсем близко по тропинке парень идёт знакомый, фонарём по кустам шарит. Девки его до того раз на вечёрке встречали, он там на гитаре лихо бренчал, и с Наташей всё перемигивался, да потом часу не было повидаться.
Наташа к нему как к родному побежала, на шею бросилась. Вот тебе и свет, и человек живой, и дорога из лесу - спасены! Тот и рад обниматься. Насилу, говорит, доискался вас - как бабка сказала, что вы на камень пошли и не возвращались, так мы с парнями тут же за фонари да в лес. Они всё ходят там вокруг камня-то, а я пошёл наудачу - и вишь ты, повезло.
Следом подружка подошла. Они и глядят - вроде как не в себе она. Спросишь - ответит, а так молчит да в сторону смотрит, будто всё прислушивается к чему.
Тут и верно по лесу шум какой-то раздался, ровно ветер по верхушкам прошёл, только ветра-то, слышь, никакого не было. Застонало что-то в глубине леса, заухало, захохотало, фонарь погас, холодом троих обдало - аж присели... и смолкло. И туман тот же час исчез, драной паутиной на землю лёг.
Наташа с парнем запереглядывались, мол, что за притча ещё? Ну, ему не до долгих думок, схватил обеих за руки и тянет по тропинке туда, где уже других парней голоса слышатся. Мало что там в лесу ухать-то может, о том можно и дома потолковать.
Дорогой подружка-то отошла малость, и вот что им рассказала.
Как они от камня бежали и руки-то расцепили, у ней нога почти тут же возьми да провались куда-то. Горло-то страхом перехватило, так без звука и канула в бочагу какую-то. Упала на мягкое, не ушиблась вроде. Темно, глаз выколи, сверху неба кусочек и звёздочка подмигивает, лицо что-то щекочет - то ли трава, то ли лапы чьи. Страшно ей, отмахивается, туда дёрнулась - стена земляная, обратно - то ж самое, песок в глаза сыплется, корни торчащие за волосы цепляют, а внизу мягко. И чувствует - в башмаки ей вода сочится холодная, носки шерстяные мочит.
Цела вроде, нигде не болит, надо бы вылезать пробовать. Потянулась край ямы рукой достать, а ноги-то держит! Трясинное дно у бочаги-то, девка и не заметила, как по колено её затянуло.
Тут уж и голос прорезался, да толку-то. Рвётся, глупая, старается ноги высвободить, да от того только пуще засасывает. А под корнями у края ямины, глядь, два огонька вспыхнули. Нехорошие огоньки, синевато-белёсые, будто чьи-то глаза неживые. И всё ближе, ближе они, вот и шёпот какой-то послышался, течёт, как песок, заполняет бочагу, в уши затекает, обволакивает... ей бы не слушать, уши заткнуть, да руками из последних сил в корни вцепилась, песчаные стены царапает, только бы на зыбун не опираться да глубже не проваливаться. Так и сомлела под шёпот.
Много ли, мало времени прошло, а открыла она глаза в каком-то совсем другом месте. Не стоит уже, в корни вцепившись, а лежит на мягком, и под спиной сухо. Ветерком откуда-то веет тёплым, и не то чтоб темно, а полумрак такой красноватый. И над головой чтой-то мерцает, только не звёзды и не луна - остренькие такие огнистые искорки.
Поднялась девка, землю под собой ощупала. То ли мох, то ли трава - сухо под рукой и пушистенько, а за подстилкой этой каменная стена вверх уходит. А в стене там-сям под рукой-то гранёные иголочки попадаются, всякими цветами отблёскивают - тот синим, тот красным, этот зелёненьким.
Поняла она тогда, что под землю попала. Вольно ж было шутки с серым камнем шутить!
Упала на колени и взмолилась - мол, прости меня, хозяин, что зря потревожила. Не затем я тебе на камне пела, что хотела под землёй твои богатства стеречь. Пусти на волю, к солнцу, к родне с подружками, авось пригожусь тебе зачем...
Взмолилась так-то, и слышит - по стене скальной будто бы дрожь прошла. Пророкотало что-то глухо, и открылась в той стене щель, рядом совсем, как раз там, где она руками-то шарила. В щель ту сыростью и прелой листвой потянуло, холодком повеяло, звёздочки замигали. Кинулась девка на воздух, едва продралась сквозь щель, несколько пуговиц на каменной щётке оставила. Только вышла - сомкнулась земля у неё за спиной, как ничего и не было, а над головой прошумело - ровно крылья захлопали.
Огляделась она и поняла, что из речного обрыва вышла. Обрыв в том месте высокий, вода далеко внизу, зато до верха рукой подать. Вылезла кое-как, по корням сосновым взлепилась, сквозь кусты продралась, да и оказалась у той поляны-то, где бабкин домишко стоял.
На такой рассказ парень только плечами пожал. Ты, говорит, поди, под обрыв-то и упала, а пока летела, макушкой приложилась где-нито. Спасибо и на том, что шею не свернула.
А голоса-то чегой-то кружат, то ближе, то дальше слышатся. То будто фонари уже за кустами, а то даже эха не слыхать. А лес-то всё темнее да темней становится, тропинка из-под ног исчезает, деревья путь заступать начали...
Вот уже и эха голосов не слышно стало, и место вокруг совсем незнакомое. Даже гитаристу уже ясно, что заблудились. Ну, он храбрится, виду не подаёт - парень как-никак перед двумя девчонками. Глазами между деревьями шарит, прислушивается. Глядь - свет сквозь ветки брезжит. Фонари, чему ещё быть? Обрадовался, а того не видит, что свет не белый и не жёлтый, а синеватый какой-то.
Наташа-то уже руку с пояса его убрала, вспомнила, как сама на обманные огоньки через кусты ломилась, за плечо парня трясёт: постой, - волнуется, - оглядимся давай, подумаем, никак кружит нас! Он в споры: чего ждать-толковать, идти надо, они-то, мол, нас тоже ищут, ноги сбили поди уже. Смотрят - а подружка-то обогнула их да молча идёт на тот свет синеватый, идёт и не оглядывается. Им что делать? Побежали за ней.
Выбегают из-за деревьев-то, глядь - это снова тот же взлобок. Тот, да не тот - избушки нет больше, а по поляне махонькие синие огоньки перебегают, вроде как пляшут или беседуют.
На поляне от тех огоньков светло как днём почти. И видит Наташа - лежит на пригорке тот чёрный, руками-крыльями землю обнял, не шелохнётся.
Вроде бы ей что - пускай себе лежит, пугать не будет, а сердце-то защемило. Не слыхать, значит, больше песен его, и лица не видеть, не взглянет на неё никогда... Парень-то почуял, что она вроде вздрогнула, обнял девку, к себе прижал. Пойдём, говорит, отсюда, не для наших глаз это всё. Повернулся вторую окликнуть - да так и встал с открытым ртом.
Не стала она ждать, пока они договорятся. Как шла по лесу на свет, так на опушку и вышла, не остановилась. Огоньки от неё врассыпную кинулись, а она всё идёт, будто и не страшно.
Наташа парня оттолкнула, следом бросилась, за рукав её хвать - стой, мол, куда несёт-то тебя? Не видишь, кто там? А подружка ей - вижу, и что с того? Он меня и тебя от смерти спас, что же теперь, смотреть?
Да не спасал он нас, - Наташа-то ей, - для себя берёг!
Ты меня, видать, не слушала, подружка говорит. За тебя не знаю, а меня он выпустил, и я ему добром обещалась. Так что ты меня не держи, уходите лучше.
Заглянула Наташа ей в глаза, а там та же поляна отражается с огоньками синими. Только на пригорке не зверь неведомый, а человек лежит. Росту небольшого, с чёрным-то если сравнить... всего сходства, что косы длинные вокруг головы раскиданы. И песня снова слышна, та самая, что над рекой звучала.
Поняла Наташа, что не уговорить её. Правду, нет ли она там видит - ей дела нет, песня её разум украла. Всё-таки попыталась за рукав-то удержать - где там... только почуяла, что и сама бы с ней туда пошла. Испугалась, назад шарахнулась.
Так и ушла девка к пригорку. Огоньки ей вслед встрепенулись, закружились, что твоя пурга, в глазах рябит от них. Не видать, что там вышло - вроде дошла она, склонилась над ним, а тут и совсем всё закружило метелью-то этой синей.
Наташа-то с гитаристом всё это время в обнимку простояли, от страха сами не свои. Что им делать? Выручать нельзя, и уйти нельзя. Стоят, ждут, что-то будет...
Долго ли, коротко - унялась метель, улеглась, огоньки погасли, а вверху над головами, слышь, ровно крылья прошумели. И видят - подружка пропала, как не было, а чёрный-то поднялся с пригорка живёхонек, и к ним навстречу идёт.
Задрожала Наташа, к парню прижалась. Тот её обнимает, и всё к лесу подталкивает, мол, бежим, покуда не поздно. А что бежать? Раньше бежать-то надо было... Подошёл чёрный совсем близко, поглядел на парня - тот и замер, будто окоченел. Руки опустил и стоит, не двигается. Наташа-то ахнула, дёрнулась было бежать, да ноги подкосились, и упала девка без памяти.
Очнулась через малое время, чует - вроде ветерком её обдувает, вроде покачивает чутка. Открыла глаза - а над ней то лицо склоняется, красоты нездешней, нечеловеческой. Глаза что вода речная, зеленоватые да прозрачные, брови угольные сдвинуты, косы по сторонам лица на плечи падают... склонился над ней чёрный и поцеловал, а после снова ветер в ушах зашумел.
Поняла Наташа, что чёрный её на руках несёт. Страшно ей стало пуще прежнего. Неужто так и дорога ей под землю, к речному хозяину в жёны? А подружка её как же? Забилась она, задёргалась, кулаками в его грудь пернатую заколотила... а он остановился, глянул на неё строго, и снова поцеловал, в лоб теперь уже. И опять память девку покинула.
Очнулась снова - темнота кругом, тёплым ветром веет, и вроде рядом нет никого. Приподнялась, осматривается и понимает - там же она, где подружка её была. Вон и искорки по сводам перебегают, и свет, слышь, сочится откуда-то, словно бы дневной.
Тут-то ей весь подружкин рассказ припомнился. Никак, смекает, передумал он меня к себе забирать? Или это и есть уже палаты его подземные? Как же тут хозяйничать - один камень и мха ворох у стены.
Помнит она, как подружка себе свободу выпросила, но помнит и поцелуи его, и глаза зелёные. Не пустит, думает, он меня добром-то. Пойду вон на свет, авось, так же к реке выберусь. На земле-то поди как раз светает уже.
Встала да пошла, рукой по своду ведёт, камушки искристые поглаживает. Идёт, а кругом всё светлей становится, и на сердце всё радостней, и запахло хорошо, будто цветёт что поблизости. Подивилась Наташа - чему цвести, предзимье на дворе... а тут каменный свод над головой раскрылся, и вышла она под небо весеннее.
Пригревает сверху солнышко, реку невдалеке слыхать - звенит, как в апреле, а берега все в яблоневом цвету тонут, и трава под ногами шёлковая, цветами заткана.
Забыла про всё девка, к реке побежала. Смотрит - на высоком берегу дом стоит, терем-не терем, изба-не изба, стены из речного камня сложены, окошки стрельчатые, занавесь в дверях из водяных лилий. А на крылечке дома того человек сидит, на реку смотрит да насвистывает. Ничего в нём нет ни чужого, ни страшного, одет как люди, и косы чёрные в узел собрал. Оглянулся, увидал Наташу, и улыбается, да так-то ясно и приветливо - ей в груди тепло стало от той улыбки, ровно от солнышка.
Подошла она тишком, всё-таки робеет ещё. Присела на крылечко-то рядом.
Как, спрашивает, это получается - там октябрь на исходе, а здесь яблони цветут?
Это, хозяин-то речной отвечает, потому, что в сердце моём весна.
А отчего же, Наташа спрашивает, весна в твоём сердце? И сама румянится, отворачивается, губу закусила.
Оттого, говорит, что пришла ко мне наконец моя суженая, невеста моя, серым камнем обещанная.
Сердце у Наташи в груди запело, будто и там весна поселилась. Всё-таки спрашивает, нахмурясь - а подружку мою ты куда девал, суженый?
Она, отвечает, своей дорогой ушла. Погоди, может, ещё и встретитесь.
Поднялся с крылечка-то, руку ей протянул и в дом повёл.
Парень-то, слышь, недолго на поляне той простоял. Очухался от того, что друзья его теребят, в глаза фонарём мигают. Головой помотал - муть сплошная. Помнит, как по лесу шёл да аукал, помнит, что вроде отзывался ему кто... а больше ничего вспомнить не может.
Это леший тебя мутил, друзья-то говорят. Хорош прохлаждаться, дальше искать нужно.
Ну, искали-искали, кричали, бегали - никого, однако, не нашли, ни с чем в город вернулись.
Погоревали, конечно, ну, а потом жизнь своим чередом пошла. Только гитарист этот самый будто бы в уме слегка повредился - вечёрки бросил, всё дома запирался, а как осень, так тянет его в лес, к серому камню. Сядет с гитарой там-то, и играет сам себе чего-то... так и просидит до вечера, пока туман от воды не пойдёт, пока птичьи крылья над головой не прошумят. Тогда только встанет да назад домой поплетётся.
Потом, говорят, женился, деток родил. Но к камню-то по осени его всё равно носило. Жене говорил - на рыбалку, мол. Может, и правда приносил что, про то не знаю.
А сестра-то моя, слышь, потом назад вернулась. Только никто её не признал почти, потому как по виду-то она самой себе в дочки годилась, да и побыла тут недолго. Совсем скоро куда-то на север уехала.
Ну, историю-то эту я успел у ней выспросить, людям нашего края на память и поучение.