Tu būsi už mane
Тишина в репетиционной базе была не пустой, а плотной, тяжёлой, осязаемой. Она впитывала в себя звуки города за стеной — отдалённый гул машин, сирену, чей-то крик — и перемалывала их в липкую, безвкусную кашу. Воздух стоял неподвижный, наполненный запахом остывшего металла, старого дерева и пыли, которая копилась здесь годами, оседая на оборудовании тонким, бархатистым саваном. Единственный источник света — голая лампочка под потолком, затянутая паутиной, — отбрасывала жёлтое, больное пятно в центре комнаты, оставляя углы тонуть в сизых, почти фиолетовых сумерках. В этих сумерках и застыли они, четверо, не как музыканты перед репетицией, а как приговорённые перед казнью, разобщённые и погружённые в свои частные ады.
Лукас стоял у большого грязного окна, в которое уже много лет никто не смотрел по-настоящему. Он упирался ладонями в холодный, липкий от городской копоти подоконник, его плечи были напряжены до дрожи. За стеклом, в обрамлении облупившейся краски, кипела чужая жизнь: мигали неоновые вывески, ползли, как светляки, фары машин. Но для Лукаса это было не окно, а экран, на который проецировалось море. То самое, давящее, безбрежное, серое. Оно поднималось из глубины его собственного сознания, затопляя сначала город, а потом и всю комнату. Он слышал его рокот вместо гула двигателей — низкий, монотонный гул, обещающий забвение. В отражении на стекле его собственное лицо казалось ему маской, чужой и пугающей. Кожа — бледной, почти прозрачной, глаза — тёмными впадинами. Пустое тело, которое истощается. Он чувствовал, как что-то жизненно важное, живое и тёплое, медленно вытекает из него, как вода из треснувшего кувшина. Каждая нота, которую он когда-либо спел, каждый выдох унесли с собой частицу его плоти. Он обхватил голову руками, пальцы впились в волосы, и ему показалось, что он чувствует, как череп становится тоньше, хрупким, как яичная скорлупа. Ты будешь за мной. Эта мысль пронеслась не утешением, а единственной соломинкой, которую он в отчаянии хватался. Если они будут следовать за ним, значит, он ещё куда-то движется. Значит, он ещё существует. Мне этого достаточно. Он повторял это про себя сжатыми зубами, пытаясь заглушить нарастающий шум прибоя в ушах. Достаточно для чего? Чтобы не утонуть. Чтобы просто дышать следующую минуту.
Эмилия сидела на корточках в самом тёмном углу, прижавшись спиной к шершавой, холодной стене. Её бас-гитара, массивная и чёрная, лежала перед ней на полу, как гроб. Она не смотрела на Лукаса прямо, но всем существом ощущала его агонию. Она видела его отражение в полированном корпусе своего инструмента — искажённое, изломанное, но узнаваемое. Его боль отражалась в ней, как в глубинном омуте, не вызывая ряби, лишь поглощаясь и становясь частью её собственной тяжести. Она всегда была якорем. Не тем блестящим якорем с носа корабля, а старым, ржавым, поросшим ракушками, что годами лежит на илистом дне. Она держала их всех на приколе, принимая на себя всю тяжесть течения, всю грязь и холод глубины. Её пальцы бесцельно водили по струнам баса, не нажимая на лады, издавая едва слышный, скребущий звук. Это был звук трения металла о металл, звук терпения, которое вот-вот лопнет. Она знала, что должна быть сильной. Но сегодня её сила казалась ей не крепостью, а каменным мешком, который тащит её на дно. Она видела, как подрагивает спина Лукаса, и её собственная глотка сжималась от кома бессильной ярости и жалости. Быть за ним? Она была прикована к нему этой невидимой цепью. И готова была быть разорванной в клочья, но не отпустить.
Йокубас не находил себе места. Он сидел за своей ударной установкой, но палочки лежали на барабанах неприкосновенные, как священные жезлы. Его большое тело, обычно такое мощное и уверенное в движении, сейчас казалось беспомощным и неуклюжим. Он смотрел на тарелки, и в их зеркальной поверхности, искажённой вогнутостью, видел уродливые, растянутые отражения комнаты и своих друзей. Его сердце стучало неритмично, сбивчиво, и этот внутренний диссонаанс сводил его с ума. Он был ритмом. Человеком-метрономом. А что такое метроном без ритма? Просто бесполезный маятник. Он чувствовал, как тишина в комнате сгущается, становится вязкой, как смола. Его мускулы памятовали движения — резкие удары, дробь, грохот. Но сейчас любое движение казалось кощунственным, способным раздавить эту хрустальную, звенящую хрупкость, что висела в воздухе. Он был волной, которая знает, что её следующий прибой принесёт не ракушки, а обломки. И он замер в ожидании этого удара, чувствуя, как холодный пот стекает по его позвоночнику.
Аланас был тенью. Он стоял за стойкой с клавишами, его пальцы лежали на холодных, пыльных клавишах, не нажимая их. Он был летописцем этой тихой катастрофы. Его роль — бэк-вокалист, второй голос — означала, что он всегда был эхом, отражением, тем, кто подхватывает и усиливает. Сейчас он наблюдал за тремя своими друзьями и видел не группу, а систему трещин на одном огромном, тонком стекле. Лукас — центральная скола, глубокая и рваная. Эмилия — длинная, упрямая трещина, уходящая в сторону. Йокубас — паутина мелких сколов вокруг точки удара. А он сам? Он был тем, кто стоит по ту сторону стекла и смотрит, как оно медленно, неотвратимо лопается. Он чувствовал ответственность собрать эти осколки, склеить их музыкой. Но сегодня музыка молчала. И он видел лишь острое, смертоносное великолепие надвигающегося развала. Его собственная горечь была беззвучной, как звук разбивающегося хрусталя в вакууме. Он был самым маленьким осколком, и его острота была направлена внутрь, царапая его изнутри ледяной стружкой.
И вот, этого давления тишины стало слишком много. Оно достигло критической массы.
Лукас резко, почти судорожно, выпрямился. Он не обернулся. Он просто медленно, с нечеловеческим усилием, поднял свою гитару и надел ремень через голову. Кожаный ремень лег на его плечо, как ярмо. Его пальцы, бледные и холодные, нашли свои места на грифе. Движение было лишено всякой грации, это был жест отчаяния, последний вызов брошенный внутреннему морю.
Он не сыграл аккорд. Он с силой провёл медиатором по струнам.
Звук, который родился в тишине, был не музыкой. Это был стон. Короткий, пронзительный, сухой, как хруст ломающейся кости. Он был похож на звук стекла, которое трескается от перепада температуры — один резкий, чистый удар, за которым последует бесконечная паутина сколов.
Этот звук эхом отозвался в каждом углу комнаты, ударил по барабанным перепонкам, по нервам. Эмилия вздрогнула, вжавшись в стену. Йокубас замер, вцепившись в палочки. Аланас закрыл глаза, как будто пытаясь запечатлеть этот миг — последний миг целостности.
История, от которой будут реветь, началась не со слов, не с мелодии. Она началась с этого единственного звука — звука лопающегося стекла в глубине души. И все они поняли, что обратного пути нет. Теперь им предстоит идти вперёд по этим осколкам.