[Touken Ranbu] Citadel Stories

Изо рта у Хасэбэ вырывается густое облачко пара: кажется, одни лишь оклеенные белёсой бумагой фусума дышат пронизывающим загробным холодом.

Покои стремительно заполняет студёный и тяжёлый до боли в лёгких воздух – решётчатые щиты, отделяющие комнату от энгавы, почему-то отсутствуют, – и низкие облака давящим грязно-серым полотном простираются насколько хватает глаз, заставляя Хасэбэ чувствовать себя запертым между небом и землёй.

Его бьёт крупной дрожью, и он не сразу замечает, что находится здесь не один.

– Нобунага-ко? – щурится Хасэбэ, сетуя, что человеческое зрение не сразу приспосабливается к полумраку.

Он вздрагивает ещё раз, когда узкая полоска холодного света вдруг высвечивает твоё лицо и на твоей коже – неестественно бледной, почти прозрачной – резко проступает синеватая сетка сосудов.

– Ты бесполезный меч, Хешикири. – Твои слова колким льдом растекаются по его венам. – Ты мне не нужен.

Хасэбэ немедленно вскидывает голову, рассчитывая встретиться с тобой взглядами, но вместо прекрасных ласковых глаз на него смотрят чужие, ледяные, равнодушные; ты более не человек, ты – часть этого монохромного мира, пожираемая серым цветом, и с каждым твоим шагом навстречу Хасэбэ ширмы и экраны всё сильнее затягиваются инеем.

Если бы твои слова могли ранить, то и они обратились бы в острый, как битое стекло, лёд – случайность ли, что в этот момент ты заносишь над Хасэбэ игольчатый осколок?

Хасэбэ согласен обжечься холодом твоей души, только бы хоть немного согреться – быть может, если он смиренно примет свою участь, то заслужит твоё признание, пусть на самую малость? – и, когда готовый вонзиться в самое сердце кусок льда, что даже не тает в твоих руках, наконец обрушивается вниз, Хасэбэ лишь крепко зажмуривает глаза и...

~❀~

...просыпается.

Воздух в комнате непривычно сухой и тёплый, спиной Хасэбэ чувствует жёсткость циновки – от вплетённых в неё стеблей водяного риса веет чистотой, – его тело зудит и покалывает в местах, где были сильные повреждения – состояние, привычное для меча, больше суток пролежавшего в регенерационной капсуле. Над головой, подвешенный кем-то из священных клинков, на тонких пятицветных шнурах медленно вращается целебный шар кусудама, и от цветной парчи тянет пряным ароматом аира и полыни.

Потолок плывёт и раскачивается у Хасэбэ перед глазами, и он, издав короткий стон, поворачивает голову в сторону.

– Слава богам, ты жив.

Твои первые слова, мягким потоком пролившиеся на Хасэбэ откуда-то сверху, освобождают его от незримых оков кошмара, и нет больше сырого холода, и где-то далеко позади остаётся сосущее чувство безнадёжности.

Когда картинка в глазах Хасэбэ становится чётче, он спешит поймать твой взгляд – встревоженный, живой, человеческий, – и наконец успокаивается.

– Госпожа, сколько же вы потратили на мою починку? – виновато роняет он, вызывая у тебя насмешливый выдох.

– Столько, сколько потребовалось. – Ты аккуратно опускаешься рядом и начинаешь заботливо перебирать русые пряди. – Я боялась, ты уже не очнёшься.

Хасэбэ и не думает возражать, когда тёплая ладонь, легонько скользнув по виску, плавно перемещается на лоб: её мягкая тяжесть настолько приятна, что Хасэбэ хочется...

– Да у тебя жар! – взволнованно восклицаешь ты и, вспорхнув с места, подлетаешь к стоящему в углу комнаты чану с холодной водой.

От игры света в сосуде по потолку раз-другой проносятся юркие светлые блики, и следующий за ними звук переливаемой воды освежает разум Хасэбэ, возвращая к нему способность связно мыслить; на смену умиротворению постепенно приходит стыд – за слабость, за ненадёжность, за неспособность оправдать ожидания, – но слова извинения отчего-то даются ему с огромным трудом.

– Это моя вина, – вздыхаешь ты, будто услышав мысли Хасэбэ. – Я позволила обвести себя вокруг пальца и чуть не погубила вас по собственной глупости.

– Госпожа, вы не должны...

Ты останавливаешь Хасэбэ жестом:

– Ревизионисты намеренно послали отряд намного слабее вас, чтобы вы с лёгкостью одолели его, спровоцировав появление кэбииши. Подозреваю, ретрограды добивались, чтобы полиция времени уничтожила вас, подумав, будто вы хотите изменить историю.

Только почувствовав облегчающую прохладу влаги на своей коже, Хасэбэ ясно ощущает болезненный жар, валом прокатывающийся по всему телу, и сам вытягивает шею, когда ты осторожными промакиваниями принимаешься вытирать испарину.

Поставив Хасэбэ компресс, ты отходишь разгрести пепел в жаровне – на секунду в твоих руках сверкают длинные металлические щипцы для помешивания углей, – и огонь, заново разгоревшись, погружает комнату в приглушённый бордово-красный свет.

– Такого больше не повторится, госпожа. – Голос Хасэбэ вновь приобретает привычную серьёзность. – Обещаю, я докажу вам, что достоин вашего доверия.

Не успеваешь ты ответить, как сёдзи легко разъезжаются в стороны и на пороге возникает Ягэн, деловито поправляя очки:

– Четвёртый отряд только что прибыл из Асикаги. Неплохо бы вам пойти и поприветствовать их, генерал, – замечает он и отыскивает взглядом учигатану. – С возвращением, Хасэбэ.

Тот сдержанно кивает в ответ.

– Это не может немного подождать? – Ты медленно поднимаешься на ноги, вся вытягиваясь вверх, словно пружина. – Я ещё...

– Ацуши так и рвётся вам отрапортовать, это ведь был его первый опыт в качестве командира экспедиционного отряда.

– Но Хасэбэ же только пришёл в сознание!

Ягэн складывает руки на груди и едва слышно хмыкает: он не спешит обвинять тебя в фаворитизме, и всё же нашёлся бы в цитадели хоть один меч, с которым ты стала бы нянчиться точно так же?

– Генерал, вы ему разве что только колыбельные не пели. – И Ягэн, взяв тебя за локоть, деликатно, но решительно выпроваживает тебя из лазарета. – Дальше пациентом займусь я.

На пороге ты всё же позволяешь себе ненадолго задержаться и, ухватившись за створку, бросаешь вполоборота:

– Миссия завершена успешно: история в том временном промежутке не изменилась. – И перед тем как раствориться в вечерних сумерках, на прощание обнимаешь Хасэбэ взглядом: – Ты всё сделал правильно.

~❀~

Осенний ветер, промозглый и сырой после ночного дождя, слегка морозит щёки Хасэбэ, и с крытых кипарисом кровель срываются и звонко разбиваются о камни тяжёлые прозрачные капли. Понемногу расходятся свинцовые грозовые тучи – солнечные лучи местами пробиваются сквозь прорехи и уходят косыми золотистыми столбами в землю, – но Хасебэ всё равно морщится от яркости дневного света.

Обманутый безлюдностью веранды, он подскакивает на месте от неожиданности и разворачивается на звук всем телом, когда на другом конце раздаётся чей-то низкий учтивый голос:

– Госпожа, в таком лёгком кимоно вы рискуете быстро простудиться. – Поверх твоих тонких одежд из шёлка-сырца высокий светловолосый мужчина заботливо накидывает плотную шаль и бережно укутывает тебя в неё. – Вам стоит уже переходить на одежды, подбитые ватой.

Ты кажешься тронутой его заботой, и твоя благодарная улыбка режет Хасэбэ по сердцу, он вдруг обнаруживает в себе острое желание схватить наглеца за белый рукав и оттащить его от тебя: с какой это стати тот ведёт себя с тобой так непринуждённо?

– Мидарэ, не смей: провалишься!

Размышления Хасэбэ прерываются строгим окликом Ягэна, что с деревянным скрипом поднимает решётчатую створку ситоми и выходит на энгаву, и Мидарэ, сразу же перестав трескать носком ботинка хрупкую наледь на пруду, замёрзшем у краёв, со звонким шаловливым смехом уносится прочь.

Благодаря шумихе ты подбираешься к компании незамеченной и добродушно подначиваешь:

– А тебе идёт румянец, Ягэн. – Ты приподнимаешь уголки губ, пристально разглядывая его чуть порозовевшие от холода щёки и кончики ушей. – Тебе нужно чаще выползать на свежий воздух из своей лаборатории.

Хасэбэ же ты едва ли удостаиваешь вниманием.

– Кстати об этом. – Ненадолго отвернувшись, Ягэн делает вид, что прокашливается, скрывая от посторонних глаз смущение. – Генерал, не уделите ли мне пару минут? Мне нужно ваше разрешение на использование новых препаратов.

– Ты неисправим, – хохочешь ты, позволяя увести себя внутрь дома.

Хасэбэ долгим взглядом смотрит тебе вслед, и всё тот же низкий спокойный голос, донёсшийся прямо из-за спины, застаёт его врасплох:

– Хешикири Хасэбэ? – Дождавшись утвердительного кивка, мужчина  представляется сам: – Вы, наверное, уже слышали обо мне. Я Томоэгата, новая нагината.

– И?

– Госпожа временно отстранила вас от должности секретаря, – слова обухом бьют Хасэбэ по голове, – и назначила капитаном первого отряда меня.

На мгновение Хасэбэ забывает, как дышать. Насколько временно? Почему ты не сказала ему сама? Ты стала сомневаться в нём?

– Томоэгата, говоришь? – От собственного бессилия Хасэбэ начинает злиться. – Ты что замышляешь, ублюдок?

– Замышляю? – Обескураженный подобной грубостью, Томоэгата на секунду широко распахивает яркие маджентовые глаза и тут же суживает их. – Что бы это значило?

– Сволочь, да ты так и липнешь к хозяйке, едва только появился!

Томоэгата не спешит отвечать агрессией на агрессию, какое-то время задумчиво теребя тонкую цепочку монокля.

– Ясно, – наконец произносит он. – Так тебе не нравится, что клинок с непонятной историей настолько близок госпоже?

– Да. Поэтому-то я и не могу тебе доверять, – огрызается Хасэбэ.

– Послушай...

– Оставьте его, Томоэ: Хешикири у нас за госпожой света белого не видит, – слышится вдруг позади ленивый бас Нихонго.

Хасэбэ высоко задирает подбородок, раздражённый, что ему снова приходится смотреть на кого-то снизу вверх.

– Сколько раз я просил не называть меня этим именем! – почти шипит он, сжав кулаки.

Нихонго не торопясь отпивает из сакадзуки и усмехается:

– Потому что тебе дал его сам господин Правый министр?

– ...и не упоминать при мне этого человека!

– Ты не хочешь вспоминать прошлого хозяина? – искренне удивляется Томоэгата. – Почему?

– Хасэбэ признаёт только нашу госпожу, – отвечает за него Нихонго и вздыхает: – И как она тебя, зануду, только выносит...

Хасэбэ закусывает нижнюю губу: за что ему любить «большого дурака из Овари», наделившего его столь позорным именем и отдавшего кому попало? Зачем ему восхищаться человеком, прославленным неслыханной жестокостью и неразумной эксцентричностью?

– Благополучие госпожи и её безопасность, – ударяя последнее слово, Хасэбэ недобро косится в сторону Томоэгаты, – для меня превыше всего. Для тебя разве нет?

– Было бы удивительно, будь оно по-другому, – фыркает Нихонго и делает большой глоток прямо из кувшина, – вот только чувства к хозяевам в нашем деле не пособник. Приласкала тебя госпожа, как приблудного пса, разбаловала, а ты и рад теперь таскаться за ней хвостиком.

– Я не... – Намёк доходит до Хасэбэ не сразу, и он осекается на полуслове, начиная густо краснеть. – Не забывайте: мы – мечи, а не люди, и наше предназначение – сохранить единственно верный ход истории! – Распалившись, Хасэбэ бьёт себя кулаком в грудь. – Я преисполнен глубочайшего уважения к нашей госпоже, но я в неё не влюблён!..

В саду вдруг кто-то звонко чихает, заставляя Нихонго рассмеяться густым низким смехом:

– Людское поверье гласит, если после чьих-то слов чихнули, значит, говоривший слукавил, – улыбается мужчина, вперив в Хасебэ внимательный взгляд цвета индиго. – Выходит, соврал ты нам, Хешикири Хасэбэ.

Какое-то время Хасэбэ просто молча открывает и закрывает рот, словно выброшенная на берег рыба, пока не сдаётся и, развернувшись, не решает уйти прочь:

– Да с вами обоими бесполезно спорить! Хватит с меня ваших шуток!

– Хасэбэ, – бросает ему вдогонку Томоэгата. – Я не обладаю собственной историей, и нынешняя госпожа – это всё, что у меня есть. Чего не скажешь о тебе, так ведь? Пусть жесткосердный и странный, но у тебя всё равно был хозяин.

Хасэбэ резко останавливается, держа себя в руках лишь усилием воли: разговорами об Оде Нобунаге он сыт по горло на три жизни вперёд.

– Лучше бы у меня его не было, – твёрдо произносит он и зачем-то повторяет ещё раз: – Лучше бы у меня его не было.

~❀~

В конце месяца инея вся провинция Муцу радуется первому снегу.

Мокрый и кипенно-белый, он плотным слоем укрывает землю и крыши домов, он объёмными шапками ложится на раскидистые лапы сосен, он буграми налипает на твои подошвы, заставляя тебя то и дело взмахивать руками при ходьбе, дабы удержать равновесие – пару раз против воли ты даже наваливаешься на Хасэбэ, вровень идущего рядом с тобой.

– Я могу предложить свою руку, если вам тяжело, – произносит он раньше, чем успевает сообразить, и спешно добавляет: – Разумеется, если таков будет ваш приказ.

К облегчению Хасэбэ, ты лишь покрепче ухватываешься за его предплечье и скромно киваешь:

– Спасибо.

Вы шагаете в ногу, сами того не замечая, и внутри Хасэбэ вдруг поселяется странное умиротворение, пьянящее ощущение душевного комфорта: более ни один меч не удостоен чести видеть, как на кончиках твоих ресниц, словно крошечные хрусталики, дрожат капельки влаги и как красиво блестят твои волосы, слегка припорошенные снегом – о, что теряют мечи, оставшиеся в цитадели наслаждаться подогретым рисовым вином и созерцать плавную смену сезона!..

– А ты сегодня не очень-то разговорчив.

Впрочем, имеет ли он, покорный слуга, право чувствовать себя таким неприлично счастливым?

– Просто думаю, достаточно ли корма мы запасли на зиму для лошадей, – выдаёт Хасэбэ первое, что приходит в голову.

На подходе к городским воротам людей вокруг становится больше, и ты отпускаешь руку Хасэбэ, отдаляясь от него на пристойное расстояние.

У дубовых лотков, до отказа заполненных всевозможными гребнями и шпильками для волос, ты невольно замедляешь шаг, тараща глаза от изумления: любого поразят столь изящные украшения из черепашьего панциря, самшита, сандала или магнолии, непременно с отделкой из благородных металлов и драгоценных камней: жемчуга, кораллов, перламутра, кварца, янтаря, даже нефрита. Неужели продавать такие искусные изделия на улице и почти за бесценок мастера заставляет нужда? Если так, стоит непременно помочь ему и приобрести хоть какую-нибудь безделушку, рассуждаешь ты и, спрятав руки в рукава от холода, с интересом склоняешься над лотками.

Под ноги Хасэбэ случайно прилетает снежок, и где-то совсем поблизости раздаётся довольный детский визг: целая орава ребятишек, по уши замотанных в цветные шарфы, устроила перестрелку возле соседнего дома – кажется, они готовы сгрести весь снег, который только найдут в округе, – и на их лицах сияют счастливые беззаботные улыбки. Интересно, думает Хасэбэ, а ты, когда была ребёнком, веселилась с приятелями так же?

– При всём уважении, этот тип кандзаси вам совсем не подходит. – Голос у ювелира оказывается юный и чистый, а взгляд – не по годам проницательный, острый, всевидящий. – Точнее, вам подходит совсем не этот. Ваше положение ведь позволяет вам носить больше, чем один-два скромных небольших цветка, верно?

Нервы Хасэбэ натягиваются, как струны. Откуда этот тип прознал, что ты..?

– Смотря что вы имеете в виду, – прищуриваешься ты.

Молодой ювелир переминается с ноги на ногу, выделяясь из толпы ярким румянцем, и поведение его не нравится Хасэбэ.

– Хризантема, гортензия, камелия – всё это чудесные цветы, но им не отразить вашу красоту. – Читая немой вопрос в твоих глазах, чуткий мастер улыбается глуповато-мечтательной улыбкой и вынимает из лотка аккуратную шпильку: – Вы – глициния.

Его руки немного дрожат от холода, и гирлянда из сшитых воедино соцветий, украшенных парой серебряных стрекоз, издаёт лёгкий звон. Хасэбэ раздражённо фыркает – о ками, неужели он выглядит так же по-идиотски, когда разговаривает с тобой?

– Глициния олицетворяет хрупкость, утонченность, нежность и чистоту. – Юноша тянется к твоим волосам, по-видимому, намереваясь вдеть кандзаси в причёску. – Позвольте, я покажу вам...

Хасэбэ оказывается рядом и перехватывает его руку раньше, чем тот успевает даже дотронуться до тебя.

– Вы забываетесь, – цедит он сквозь зубы.

Молодой мастер, чуть поморщившись от резкой внезапной боли, заглядывает в душу Хасэбэ, и в его глазах словно тухнет какой-то огонёк:

– Прошу извинить, не знал, что барышня пришли с супругом.

Ты поддеваешь Хасэбэ локтем, заставляя его отпустить чужую руку, и примирительно улыбаешься:

– Нет-нет, мы не женаты. – И перед тем как отправиться дальше по улице, осуждающе косишься на Хасэбэ: – Уверена, мой спутник не хотел показаться невежливым.

Снегопад усиливается. Крупные хлопья целыми комьями налипают на одежду Хасэбэ, что до сих пор стоит как вкопанный, избегая смотреть мастеру в глаза.

– Извините, – наконец бормочет он в кулак и широким шагом отправляется вслед за тобой.

Едва Хасэбэ минует квартал, как до его ушей долетает громкий и частый скрип снега, будто кто-то быстро бежит за ним.

– Господин! – В него и правда чуть не врезается маленькая девочка-служанка, настойчиво протягивающая что-то Хасэбэ. – Вот, возьмите это для барышни!

На её ладошках с покрасневшими от холода пальчиками покоится пресловутая шпилька, и Хасэбэ, сведя брови на переносице, небрежно отмахивается:

– Мне нечем запла...

– И не нужно. – Девочка быстро-быстро мотает головой, так что её чёрные густые волосы смешно разлетаются. – Кандзаси – драгоценность в волосах, а жена – драгоценность в доме. Так сказал мастер.

С минуту поколебавшись, Хасэбэ всё же покорно подцепляет кандзаси, и маленькая служанка, низко поклонившись, так же быстро убегает прочь.

И как люди умудряются так хорошо читать чувства и эмоции друг друга?..

– Видимо, это искусство, которому нужно учиться всю жизнь, – говорит Хасэбэ самому себе, разглядывая умело сложенные из полупрозрачного шёлка лепестки пурпурной глицинии.

На слепяще белый снег градом сыплются плотные хлопья, один за другим заметая страхи и сомнения Хасэбэ и уступая место уверенности и решительности: он сделает всё, чтобы стать достойной опорой тебе, его хозяйке, владелице, госпоже.

Но прежде всего – еголюбимой женщине.