Глава 31: Моё Предчувствие Бури: Воздух Наэлектризован
Его мир, хрустальный дворец, возведенный на призрачных обещаниях и фундаменте лжи, теперь не просто трещал по швам – он издавал зловещий, низкий гул, предвещающий неминуемое разрушение. Я ощущала это каждой клеточкой тела, даже в своей золотой клетке, где казалось, стены должны были защищать меня от любой турбулентности внешнего мира. Но воздух здесь, внутри, стал таким же плотным, наэлектризованным, как и за пределами моих тщательно охраняемых покоев. Это было похоже на то, как перед грозой животные, еще не видя приближающихся туч, чувствуют изменения в атмосфере, напряжение, натяжение каждого нерва на земле.
Утро больше не приносило с собой нежного, обещающего света. Каждый новый рассвет казался не началом дня, а продолжением бесконечной, удушающей ночи. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь бронированные стекла моего кабинета, теряли свою золотую пыльцу, становясь лишь бледными, призрачными тенями, скользящими по полированным поверхностям. Эти комнаты, когда-то наполненные ароматами свежих роз и дорогих специй, теперь пахли металлом — не только от обилия камер и прослушивающих устройств, внедренных в каждый угол, но и от запаха страха, который въелся в стены, в обивку диванов, в пергамент старых книг. Иногда мне казалось, что я слышу слабый, почти неслышимый скрежет — звук, который издает металл, когда он изгибается до предела, прежде чем сломаться. Или это просто мои нервы, натянутые до предела, как струны, готовящиеся лопнуть?
Изменения были едва уловимы, но для моего обостренного, годами тренированного восприятия они были очевидны, как первые трещины на доведенном до кипения котле. Количество охраны увеличилось – это бросалось в глаза даже через перистые шторы, которые, казалось, лишь усиливали ощущение моей обособленности. Появились новые лица – молодые, безучастные, их глаза были стеклянными, пустыми, не отражающими ни мысли, ни эмоции. Они стояли как статуи, но их движения, когда они все же совершали их, были резкими, механическими, лишенными привычной человеческой плавности. Их шаги, некогда почти неслышные, теперь звучали тяжелее, словно каждый солдат нес на себе невидимый, но ощутимый груз грядущих событий. Я слышала, как их отточенные ботинки ступают по мраморным полам коридоров, звук разносился гулким эхом, поглощая прежнюю, домашнюю тишину, заменяя ее навязчивым, тревожным ритмом. Это был ритм марширующих колонн, которые теперь не парадно проходили по улицам, а патрулировали их, неся на себе отпечаток надвигающегося хаоса.
Иногда, сквозь плотные шторы и бронированные окна, я могла различить отголоски внешнего мира, которые, как побитые волны, все же докатывались до берегов моего дворца. Глухие удары, похожие на отдаленные взрывы или хлопки дверей в гигантском, невидимом доме, сменялись протяжным, заунывным воем сирен. Эти звуки были не такими, как в начале Эры Удаленности, когда сирены выли изредка, оповещая о чем-то абстрактном, государственно важном. Нет, эти сирены теперь были надрывными, отчаянными, похожими на крики раненых зверей. И, что самое жуткое, я начала различать в них тонкие, почти неразличимые нотки человеческих голосов – крики, прерываемые отзвуками выстрелов, за которыми следовало внезапное, оглушительное молчание. Это был голос города, охваченного агонией, который пытался прорваться сквозь мои стены.
Мой распорядок дня, прежде столь упорядоченный, стал рваным, непредсказуемым. Повара, раньше такие услужливые и улыбчивые, теперь молчали, их лица были серыми, будто покрытыми слоем пыли. Они приносили еду, которая, несмотря на свою прежнюю изысканность, казалась безвкусной, пресной, лишенной жизни. Столы ломились от явств, но сама мысль о еде вызывала лишь тошноту. Вчерашние деликатесы, еще утром лежавшие на столах, вечером оказывались нетронутыми, а затем исчезали, будто их и не было. Казалось, они, как и я, потеряли аппетит к этой жизни, к этому безумию, которое поглощало нас. Прислуга, некогда щебетавшая о последних дворцовых сплетнях, теперь передвигалась призрачными шагами, опустив глаза, словно боясь встретиться со мной взглядом. Их молчание было красноречивее любых слов. Оно говорило о страхе, о безысходности, о том, что происходило за стенами, о чем я не должна была знать, но что, незримой рукой, уже коснулось всех нас.
Что-то изменилось в самом воздухе, которым мы дышали. Он стал тяжелым, насыщенным свинцовой горечью. В нем чувствовался запах сожженного мусора и страха, который, как мне казалось, имел свой собственный, острый, металлический привкус. Я проводила долгие часы, стоя у окна, не видя ничего, кроме тщательно ухоженного парка, окруженного высокими стенами и колючей проволокой. Но даже там, в тени столетних деревьев, казалось, затаилось нечто зловещее. Ветер, проникая сквозь щели, не приносил свежести, а лишь шепот – неясный, сбивчивый, но отчего-то до дрожи пугающий. Это были слухи, обрывки фраз, которые проникали в дом сквозь невидимые трещины в системе безопасности Арбитра. Слухи о массовых арестах, о «врагах народа», которых находили теперь не только среди интеллигенции или бывших чиновников, но и среди простых работяг, крестьян, которые осмелились произнести вслух то, о чем думали все.
Я вспоминала, как в самом начале, во времена «золотой осени», Арбитр обещал процветание и мир. Его голос тогда звучал как колокол, его слова несли в себе аромат весенних цветов. А теперь? Теперь его голос, который я слышала по радио или в редких личных встречах, стал похож на скрип ржавых шестеренок, его слова – на сухие листья, шуршащие под ногами. Он говорил о «единстве», о «необходимости жертв», о «внешних врагах», которые жаждут уничтожить наш «суверенитет». Но я чувствовала, что его слова, некогда оплот нашей веры, теперь лишь глушили правду, заглушая ее грохотом лжи, как тяжелым покрывалом. Он обвинял всех и каждого, кроме себя. Он видел заговоры там, где были лишь голод и отчаяние.
Сами стены моей резиденции, эти некогда надежные, непроницаемые барьеры, теперь казались мне не защитой, а огромной, звукоизолированной камерой, куда не проникали звуки правды, но где скапливалось давление всеобщего гнева. Я знала, что за ними, в городах, жизнь людей изменилась до неузнаваемости. Комендантский час, который раньше был просто формальностью, теперь стал непреложным правилом, караемым жесточайшим образом. Улицы, некогда оживленные, теперь опустели после наступления сумерек, напоминая собой декорации к спектаклю, где актеры покинули сцену, оставив лишь призрачные тени. Введенные «меры безопасности» – патрули, блокпосты, внезапные проверки – должны были укрепить контроль, но лишь усиливали недовольство, словно огонь, который вместо того, чтобы потухнуть, лишь разгорался от порывов ветра. Чем сильнее он сжимал пружину, тем яростнее она готовилась к ответному удару.
Мои редкие встречи с Арбитром стали еще более короткими, его взгляд — еще более мутным, а его лицо — более изможденным, будто иссушенным внутренним огнем. Он говорил все так же, не переставая, о врагах, о необходимости «железной руки», но в его глазах я видела не прежнюю уверенность, а дикий, загнанный страх. Он метался в своих мыслях, как раненый зверь в клетке, ища спасения, но лишь натыкаясь на невидимые преграды собственного безумия. Он был архитектором этого кошмара, но теперь сам стал его пленником, захваченный собственными иллюзиями и паранойей. Его хрустальный дворец рушился не только снаружи, но и изнутри, рассыпаясь на миллиарды острых осколков, каждый из которых отражал его нарастающий ужас.
Однажды, поздним вечером, когда небо над столицей было затянуто низкими, свинцовыми тучами, а воздух казался таким плотным, что его можно было потрогать, я услышала это. Не просто далекие крики или сирены, но и грохот, который сотряс стены моей резиденции. Звон стекла. Отдаленные, но отчетливые звуки стрельбы. Мои пальцы, словно помимо моей воли, вцепились в край подоконника, суставы побелели. Дыхание перехватило, воздух застрял в легких, словно я внезапно оказалась под водой. Я прижала ладонь к груди, чувствуя бешеное колотящееся сердце, которое грозилось выпрыгнуть. Это был не просто звук, это был пульс города, который, наконец, вырвался из-под контроля. В тот момент, глядя на танцующие вдали отблески пожаров, я поняла, что буря, которую я так долго предчувствовала, уже здесь. Она ворвалась в наш мир, как разъяренный ураган, готовый смести все на своем пути. Моя золотая клетка, символ мнимой безопасности, в которую я была заключена, теперь казалась хрупкой, как яичная скорлупа, и готовой расколоться от первого же удара. Моя жизнь, столь бережно оберегаемая, столь роскошно упакованная, теперь висела на волоске.