Последняя Роза Тирана

Тишина на улицах была громче любого крика, а пустые глаза людей – страшнее любых слов. Я видела, как его империя превращается в склеп, где правит только страх. И понимала, что этот склеп вот-вот развалится, погребя под собой всех, кто осмелился в нем обитать. В воздухе, даже за толстыми стенами резиденции, витало ощущение натянутой до предела струны, готовой порваться от любого неловкого прикосновения. Эта тревога проникала сквозь мраморные плиты, сквозь тяжелые, расшитые шелком портьеры, сквозь самую ткань бытия, оседая на душе вязкой, удушающей пылью.

И в этой предгрозовой тишине, где каждый шорох казался эхом приближающейся катастрофы, мои ночи с Арбитром превратились в настоящую пытку. Вызов приходил всегда неожиданно, словно летучая мышь, вылетевшая из бездны его одиночества. Поздний стук в дверь, едва слышный скрип начищенных до блеска сапог на паркете. Дежурный офицер, чье лицо было непроницаемо, но в глазах застыло нечто похожее на затаенное облегчение – не его вызывают. Тогда я, уже не удивляясь, набрасывала шелковый халат поверх тонкой ночной сорочки, и шагала в объятия тьмы, по лабиринтам коридоров, освещенных лишь призрачным лунным светом, пробивающимся сквозь арочные окна, или тусклыми, сдержанными бра. Воздух в коридорах был тяжелым, холодным, пахнущим старой полировкой, пылью и приторным ароматом засыхающих роз из ваз, стоявших в нишах.

Каждый шаг по этим бесконечным переходам был шагом по тонкому льду. Сердце сжималось, а в висках начинало пульсировать, словно внутри головы натягивали тугую струну. Я шла, не зная, что ждет меня там, за дверью его личного кабинета, куда вход был разрешен лишь немногим. Он снова не спит. Снова кошмары. Снова голоса в его голове, которые он пытается заглушить моими словами. Я чувствовала, как с каждым шагом по этим холодным, безмолвным коридорам, роскошь резиденции, когда-то казавшаяся символом защищенности, теперь превращалась в ее зловещую противоположность. Эти стены, помнившие вековые секреты, стали не просто молчаливыми свидетелями, а соучастниками наших ночных исповедей, впитывая в себя каждое безумное слово, каждый нервный тик, каждое глубокое дыхание.

Дверь в кабинет Великого Арбитра всегда была слегка приоткрыта, словно приглашая, но одновременно и предупреждая. Изнутри доносился лишь шорох, иногда едва слышный стон – не то дерева, не то человеческой души. В кабинете всегда царил полумрак. Свет торшера с тяжелым бронзовым основанием и тканевым абажуром, который, казалось, впитал в себя всю пыль столетий, едва выхватывал из темноты лишь уголок массивного дубового стола, груды бумаг, хаотично разбросанных по нему, и фигуру Арбитра, сидящего в глубоком кожаном кресле. Он обычно не смотрел в мою сторону сразу, его взгляд был прикован к пустоте, к игре света и тени на древних обоях, словно он видел там то, что было недоступно обычным смертным.

Войдя, я старалась не издавать ни звука, позволяя ему самому заметить мое присутствие. Мои легкие туфли едва скользили по персидскому ковру, но даже этот шелест казался громогласным в этой мертвой тишине. В воздухе витал запах крепкого, уже остывшего кофе, смешанного с едким, почти металлическим запахом его одеколона и чем-то еще – запахом страха, который, казалось, пропитал все вокруг. Этот запах был плотным, обволакивающим, словно невидимый саван. Он, наконец, отрывал взгляд от своих галлюцинаций, медленно поворачивал голову, и его глаза, глубоко запавшие и окруженные синими тенями, находили меня в полумраке. Усталость. Бесконечная, выматывающая усталость, которая точит его изнутри. Но вместе с тем, в них горел дикий, почти безумный огонь, огонь, который давно перестал быть пламенем идеализма, а стал полыхающим пожаром паранойи.

—Ты пришла, Ева, — говорил он низким, хриплым голосом, словно каждая фраза давалась ему с огромным трудом. — Присаживайся. Есть то, что я должен тебе рассказать.

И начиналась наша «психотерапия». Он делился со мной своими навязчивыми мыслями, которые, подобно червям, ползли по его изможденному сознанию. Не просто страхами заговоров, а конкретными, жутко детализированными сценариями. Он был навязчиво уверен в том, что все вокруг хотят его свергнуть, предать, уничтожить. Каждый шорох за окном, каждый отдаленный гудок автомобиля на ночной улице, каждый скрип старой мебели в его кабинете – всё это превращалось в его сознании в подтверждение заговора. Он мог часами описывать, как видит, что его телохранители, эти молчаливые тени, стоящие у дверей, на самом деле ведут себя неестественно, их взгляды слишком долгие, их руки слишком расслаблены на рукоятках пистолетов. Они ждут. Ждут моего промаха.

—Ты видел, как он смотрел на меня? — говорил он, почти не двигая губами, но его слова проникали в мозг, как острые осколки льда. — Генерал Ветров. У него был слишком... долгий взгляд. Не такой, как всегда. И этот жест, когда он поправлял манжету – он словно что-то скрывал под ней. Клянусь, Ева, он что-то скрывал.

Я слушала, чувствуя, как по моей спине пробегает холодок. Генерал Ветров, один из самых преданных и старых соратников Арбитра, человек, который не раз доказывал свою верность на поле боя и в кабинетах власти, теперь стал объектом его безумных подозрений. Арбитр мог пересказывать целые разговоры, искажая каждое слово, каждую интонацию, превращая обычные фразы в зашифрованные послания измены. Он видел предателей в каждом своем ближайшем соратнике, в каждом слове, в каждом жесте. Случайный кашель министра во время доклада превращался в тайный сигнал заговорщиков. Задержавшийся взгляд горничной – в попытку считать секретную информацию с его лица. Любой самый безобидный отчет, попавший к нему на стол, тщательно анализировался на предмет «скрытых смыслов», «недомолвок», «странных формулировок».

Иногда он заставлял меня смотреть на фотографии своих министров и спрашивал: —Что ты видишь в его глазах? Что? Он лжет, Ева? Скажи мне правду! Только ты можешь видеть, ты всегда была моим самым острым инструментом распознавания лжи.

В такие моменты его рука могла схватить мою, его пальцы, холодные и цепкие, впивались в кожу, словно пытаясь вытянуть из меня то, что я скрываю. Он проводил бессонные ночи, просматривая записи с камер наблюдения, отматывая их назад, останавливая, увеличивая, выискивая тот самый, «компрометирующий» взгляд, то самое «изменническое» движение. Он стал своего рода болезненным детективом, постоянно ищущим подтверждение своим кошмарам. Он перестал видеть реальность, он видит лишь тени, которые сам же и создал.

Я, в свою очередь, была вынуждена слушать его бесконечные, безумные тирады. Мои попытки успокоить его, вернуть в реальность, были тщетны. Я пробовала разные тактики. Сначала, когда паранойя только начала прорастать в его сознании, я пыталась логически объяснить, что его подозрения беспочвенны, что люди вокруг него устали, что их лица кажутся такими от непосильной работы, а не от предательства. Я говорила ему: —Мой Арбитр, вы просто устали. Вам нужно отдохнуть. Ваше окружение предано вам безмерно, вы сами выбирали самых лучших. —

Но он лишь презрительно отмахивался. Его глаза вспыхивали диким огнем. —Отдых? Ты думаешь, предательство отдыхает? Пока я сплю, они будут копать мне могилу! Нет, Ева, ты просто наивна. Или... — он сужал глаза, и его взгляд становился опасным, острым, как бритва, — ...или ты сама что-то скрываешь?

В этот момент я понимала, что мои слова уже не имеют силы. Он погружался в безумие, как в трясину, и каждое мое усилие вытащить его лишь затягивало его глубже. Мой голос, некогда звучавший для него музыкой, теперь был лишь раздражающим фоновым шумом, который он игнорировал. Мои аргументы рассыпались в прах перед его нерушимой, выстроенной из страха логикой. Я чувствовала, как внутри меня что-то надламывается. Это был момент, когда я осознала, что потеряла его окончательно. Тот блестящий, харизматичный человек, которого я полюбила, исчез, растворился в клубах дыма его собственных параноидальных фантазий. Осталась лишь эта изможденная, дрожащая от внутреннего напряжения фигура, одержимая идеей вселенского заговора.

Я стала его своеобразным «психотерапевтом», единственной отдушиной, куда он мог сливать свои страхи и болезненные фантазии. Наша терапия была односторонней. Он говорил, я слушала. Иногда, чтобы не утонуть в этом потоке безумия, я мысленно отстранялась, позволяя его словам пролетать мимо, как стая воронья. Я рассматривала узоры на старинном персидском ковре, пересчитывала завитки на барочной лепнине потолка, повторяла про себя стихи из любимых книг юности – всё, что могло хоть на мгновение увести мой разум прочь от этой удушающей реальности. Но даже эти ментальные отступления не спасали меня от гнетущего чувства опустошения.

Я сидела, прямая, стараясь сохранять невозмутимое выражение лица, хотя внутри меня бушевал ураган. Каждое его слово, каждое подозрение, которые он изливал, оседали на моей душе тяжелым, липким слоем. Я чувствовала, как его паранойя, словно ядовитый плющ, оплетает и меня. Я начинала невольно подмечать детали, на которые раньше не обратила бы внимания: слишком пристальный взгляд охранника, слишком быстрая улыбка служанки, слишком долгая пауза в словах министра. Он заражает меня своим безумием. Мне приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы не начать сомневаться в собственной адекватности, не начать видеть призраков там, где их нет. Мои сны стали беспокойными, наполненными голосами, шепотом, тенями. Я просыпалась в холодном поту, с колотящимся сердцем, и первые мгновения не понимала, где я, и что реально, а что — лишь отголоски его ночных кошмаров.

Эта глава демонстрировала прогрессирующую психическую деградацию Арбитра, его окончательную потерю связи с реальностью. Он перестал различать, где заканчивается его фантазия и начинается действительность. Человек, который когда-то был воплощением логики и стратегического мышления, теперь был ведом чистым, животным страхом. Его лицо, некогда столь выразительное и полное харизмы, теперь часто застывало в нервной гримасе, или, напротив, становилось мертвенно-бледным, с глазами, полными невыносимой тоски. Иногда он начинал дрожать, внезапно, безо всякой видимой причины, словно по его телу пробегал электрический разряд, и тогда его речь становилась сбивчивой, почти неразборчивой, и я едва улавливала обрывки фраз: —Они... везде... они хотят... забрать... всё... моё... —

Иногда, в самые страшные моменты, он мог резко вскочить, отбросив бумаги со стола, и начать метаться по кабинету, словно зверь в клетке, его шаги были нервными, отрывистыми, а сам он тяжело дышал, как будто только что пробежал марафон. Его глаза лихорадочно бегали по стенам, по книжным полкам, по моему лицу, словно он ожидал, что откуда-то выпрыгнет предатель с ножом. Я видела, как он истончается, как его некогда могучее тело скукоживается под натиском этого внутреннего демона. Он стал воплощением истощенной власти, держащейся лишь на инерции страха, который сам же и создал.

После очередной такой ночи, когда Арбитр почти до самого рассвета делился со мной своими последними, самыми жуткими подозрениями – о заговоре собственной прислуги, которая якобы медленно травит его ядом, подмешанным в утренний кофе, – я чувствовала себя полностью истощенной. Мои веки были тяжелыми, словно свинцовыми, а мысли путались. Когда он, наконец, отпустил меня, я почти спотыкалась на пути к своим покоям. Мои ноги казались чужими, словно налитыми свинцом, и каждый шаг давался с невероятным трудом. Я уже не спасала его, не утешала, не была его советником. Я лишь становилась свидетелем его агонии, его медленного, мучительного спуска в бездну безумия, и вместе с ним, я чувствовала, что и мое собственное ментальное здоровье находится под угрозой. Я была его зеркалом, отражавшим его боль, и это зеркало начинало трескаться.

Добравшись до своей спальни, я упала на кровать, даже не раздеваясь, и уставилась в потолок. Серый рассвет едва пробивался сквозь плотные шторы, окрашивая комнату в блеклые, тоскливые тона. Каждая его исповедь была новой петлей на моей шее. Я видела, как он теряет разум, и понимала, что рано или поздно он потащит за собой в бездну и меня. Мой разум, некогда столь ясный и острый, теперь казался затуманенным, покрытым тонкой пленкой измождения. Я была истощена не столько физически, сколько ментально. Его безумие стало частью моего собственного существования, въелось в мою кожу, в мои кости. Я чувствовала, как оно меняет меня, делая более замкнутой, более опасливой, более... циничной. Что будет, когда его безумие станет неконтролируемым? Когда он перестанет видеть меня как свою последнюю опору и увидит в ней лишь очередного предателя? Этот вопрос висел в воздухе, словно дамоклов меч, над моей головой. И ответа на него не было. Только мертвая тишина, которая с наступлением рассвета казалась еще более зловещей.