Глава 23: Его Личные Прихоти и Государственные Расходы
Воздух в кабинетах, где плелись паутины интриг, был тяжел от невысказанных угроз и холодных расчетов. Каждое слово, каждая задержка во взгляде таила в себе отражение страха и предательства. Вчерашние союзники, еще недавно пившие из одной чаши, теперь смотрели друг на друга с затаенной ненавистью, готовые вонзить нож в спину за призрачное благоволение Арбитра. Я чувствовала себя пешкой, зажатой между двух огней, но даже в этом клубке шипящих змей существовал центр — незримый, но всемогущий, окутанный не только паранойей, но и безграничной, почти абсурдной роскошью.
Именно в эту роскошь Арбитр погружался с головой, все глубже отрываясь от той реальности, что он когда-то поклялся спасти. Дворец, где я теперь обитала – моя золотая клетка – был лишь малой толикой его растущего безумия. Рядом с ним, за ширмой самых высоких стен и неприступных ворот, рождались новые, еще более грандиозные проекты, призванные удовлетворить лишь одну бездонную жажду – его собственную. Я видела это изнутри, с той интимной, отвратительной ясностью, которая доступна лишь тому, кто допущен в сокровенную спальню деспота.
Крыло Зеркальных Залов: Отражение Его Безумия
Я впервые осознала истинные масштабы его отрыва от реальности, когда он пригласил меня на «неформальную инспекцию» нового крыла своей главной резиденции – того самого, что возводилось на месте старинного парка, некогда открытого для прогулок горожан. Старые дубы, что помнили несколько столетий истории, были безжалостно вырублены, их вековые корни выкорчеваны, чтобы освободить место для чего-то «по-настоящему величественного», как он выразился.
Мы шагали по еще не застеленным полам, вдыхая колкий запах свежего цемента, смешанный с едким ароматом полированной древесины и сладковатой пылью мраморной крошки. Рабочие, словно призраки, бесшумно сновали вокруг, их лица были серыми от усталости, а глаза, скользнувшие по нам, мгновенно опускались в пол. Арбитр шел впереди, его шаги были уверенными, а взгляд – торжествующим. Он указывал на невидимые пока колонны, объяснял архитектурные задумки, словно создавал не просто здание, а осязаемое воплощение своей непогрешимости.
— Здесь будет Зал Тысячи Зеркал, — произнес он, поворачиваясь ко мне, его голос был полон предвкушения. — Каждое зеркало, Ева, будет в золотой раме, ручной работы, вырезанной из цельного массива черного дуба, доставленного из северных лесов. А над ними, в каждой арке, — инкрустация из слоновой кости, изображающая сцены из истории нашего народа. Мою историю, разумеется.
Я представила себе эту какофонию отражений, множащих его единственную, всепоглощающую фигуру до бесконечности. Золото, слоновая кость, черный дуб – слова, от которых у меня перехватывало дыхание. Я знала, что за эти материалы платили не из его личного кармана, а из бюджета, который и без того трещал по швам. Ярким пламенем горели в памяти строки докладов, которые я видела краем глаза, — данные о растущем дефиците, о пустых полках в магазинах на окраинах, о детских домах, где не хватало самого необходимого. И тут же, как холодный душ, накрывали вопросы: почему именно сейчас? Какая срочность в этих тысячах зеркал, когда тысячи детей голодают?
Он продолжал описывать: гранитные плиты для пола из самых глубоких карьеров, привезенные специальными составами, выложенные в причудливый узор, напоминающий старинные манускрипты. Росписи на потолках, изображающие его восхождение к власти, его триумфальные битвы, его мудрые решения. Каждый квадратный сантиметр должен был кричать о его величии.
«Это не просто крыло дворца, Ева, — сказал он, его глаза блестели лихорадочным огнем. — Это монумент. Монумент моей эпохе. Его будут изучать столетиями. Это будет доказывать потомкам, что мы не просто жили – мы творили историю, мы строили вечность». Его голос звучал так, словно он уже слышал шепот будущих поколений, восхищенно склоняющихся перед его гением. Но для меня этот Зал Зеркал, еще не построенный, уже был кладбищем – кладбищем вырубленных деревьев, похороненных надежд и украденных у народа средств. Он строил вечность на пепле.
Я видела, как этот Зал Зеркал станет не отражением величия, а его погребальным костром. Он видел в этих стенах бессмертие, а я — лишь очередное доказательство его падения.
Коллекции Безграничности: Пыль Веков на Краю Пропасти
Его страсть к коллекционированию развивалась параллельно с его манией величия, становясь не просто хобби, а еще одним бездонным колодцем для государственных средств. Он собирал все, что символизировало власть, давность, редкость. Истинное пристрастие он проявлял к старинным глобусам и картам. Я помню одну из его новых приобретений – огромный, инкрустированный перламутром глобус, созданный где-то в XVII веке. Он стоял на массивном столе из красного дерева в его личном кабинете, излучая тусклый, но притягательный свет.
Арбитр мог часами стоять перед ним, медленно вращая его тонким, ухоженным пальцем, словно сам направлял судьбы континентов. Запах старой кожи, пергамента и лака витал в воздухе. Его глаза скользили по выцветшим линиям, обозначавшим давно исчезнувшие империи и морские пути. Иногда он мог провести рукой по линии экватора, словно ощущая пульс мира. Я видела, как в его взгляде читалась не просто любознательность, а собственничество. Он говорил о завоеваниях, о стратегиях, о том, как «великие умы прошлого» понимали «истинную природу власти».
— Взгляни, Ева, — произнес он однажды, прикоснувшись к одной из древних карт, висящих на стене – огромному свитку, изображающему звездное небо и мифических существ. — Они верили в неизведанное. В невидимые миры. Они не боялись выходить за рамки известного. Вот истинный дух лидера.
Его слова повисли в воздухе, смешавшись с ароматом старинной бумаги. Иронично, подумала я, что человек, который построил свой мир на отрицании всего неизведанного, на абсолютном контроле и подавлении любой искры мысли, которая «выходила за рамки», теперь восхищается теми, кто дерзал. Этот глобус, эти карты, стоимостью в миллионы, могли бы спасти от голода целые регионы. Но для него это было не о деньгах, а о символах власти. Он собирал историю, пытаясь ее переписать, превращая чужие амбиции в свои.
Он держал в руках карту несуществующего королевства, а тем временем за стенами дворца люди стояли в километровых очередях за куском черствого хлеба. Это была не коллекция, а коллекция его собственной безумной оторванности. Каждая линия на этой карте вела не к новым землям, а к новой глубине пропасти между ним и народом.
Театр Абсурда: Пышные Празднества и Призраки Счастья
Иногда он устраивал грандиозные празднества, поводы для которых казались высосанными из пальца: то «День Урожая» в городе, где не было ни одного поля, то «Фестиваль Единства» в стране, где люди шептались о доносах. Я помню одно такое торжество – «Праздник Непревзойденной Стабильности». Дворец превращался в гигантскую декорацию. Сотни слуг, чьи лица были измождены, но глаза обучены скрывать все эмоции, сновали по залам, расставляя вазы с экзотическими цветами, накрывая столы, ломящиеся от яств, которых простой народ не видел годами. Воздух был насыщен приторным запахом заморских специй, дорогих вин и изысканных парфюмов.
Мне приходилось присутствовать на этих мероприятиях, как невидимой тени, стоящей за спиной Арбитра. Я наблюдала за гостями: запыхавшиеся чиновники, их жены в бриллиантах, потные ладони, сжимающие бокалы. Их смех был слишком громким, их улыбки – слишком широкими, словно они пытались убедить не только Арбитра, но и самих себя в том, что все прекрасно. На их лицах читалась не радость, а напряжение – каждый боялся сделать неверный шаг, сказать не то слово, привлечь нежелательное внимание.
Арбитр, ослепительный в своем белоснежном мундире с золотым шитьем, произносил речи о «небывалом процветании», о «мудрости, ведущей страну к свету». Его голос, усиленный мощными динамиками, наполнял залы, но для меня он звучал как заученная мелодия, лишенная всякого смысла. Он танцевал с Первой Леди, которая казалась лишь красивой, но хрупкой куклой в его руках, ее глаза были стеклянными, а движения – механическими.
Я помню, как однажды, во время такого «праздника», я случайно зашла на кухню, где царил ад из жара, пара и криков. Там, на полу, лежала молодая девушка-посудомойка, бледная, почти прозрачная. Рядом стоял повар, его лицо было искажено гримасой отчаяния. Он шептал, что она упала в голодный обморок. Всего лишь несколько метров отделяли этот ад от залитых светом, золоченых залов, где гости объедались осетриной и пили шампанское. Эта сцена, как острый нож, вонзилась в мою душу. Девочка, почти ребенок, умирала от голода, пока Арбитр провозглашал «эпоху изобилия».
Когда я вернулась в зал, Арбитр как раз поднимал тост за «счастливое будущее нашего народа». Его глаза светились верой в собственную ложь. Его счастье было построено на страданиях. Этот пир был пиром смерти, замаскированным под триумф, а смех гостей – лишь эхом их собственного страха.
Государство как Продолжение Его Капризов: Цена Деградации
Эти личные прихоти Арбитра не были просто изолированными эпизодами экстравагантности. Они стали неотъемлемой частью государственной политики, вытягивая последние жизненные соки из истощенной экономики. Бюджет, предназначенный для больниц, образования, сельского хозяйства, теперь перенаправлялся на строительство новых монументов его тщеславию. Огромные суммы тратились на покупку бесполезных, но дорогих безделушек, пока заводы стояли, а рабочие места сокращались.
Я видела, как он с холодным равнодушием подписывал указы о выделении миллионов на очередное «культурное наследие», в то время как доклады о нехватке медикаментов для детей или голодающих регионах откладывались в сторону как «второстепенные». Он перестал видеть в народе живых людей. Для него они были лишь статистами в его грандиозном спектакле, массовкой, которая должна была аплодировать его «гению», пока он строит свой личный рай на их костях.
Его деградация была видна невооруженным глазом. Из пламенного, хоть и жесткого, лидера, который искренне верил в свои идеи и готов был принести себя в жертву ради народа, он превратился в оторванного от жизни деспота, чьи амбиции стали безраздельны, а капризы – безграничны. Он стал воплощением того, против чего, по его же словам, когда-то боролся – символом разложения, роскоши, построенной на страхе и нищете.
Я, Ева, была частью этой системы. Каждый мой вдох в этой золотой клетке, каждый кусок пищи на моем столе, каждая шелковая простыня – все это было частью этой безумной, кровавой роскоши. Моя жизнь, какой бы ни была изоляцией, была соучастием в этом преступлении против моей страны, против ее людей. Гнев, который клокотал внутри, перемешивался с глубокой, всепоглощающей печалью. Печалью по народу, по мечтам, по тому Арбитру, которого я когда-то знала.
Я видела, как его мир превращается в золотую пустыню, где единственным оазисом была его собственная фигура, отраженная в тысячах зеркал. А наша страна, некогда полная надежд, превращалась в ничто, высушенная его алчностью и безумием.
Каждый новый мраморный пол, каждое новое полотно в его коллекциях были пропитаны кровью и слезами народа. Я видела, как его мир превращается в золотую пустыню, а наша страна – в ничто. Долго ли он сможет это скрывать?