Глава 12: Завтраки с Нарастающей Паранойей
Предрассветные Исповеди
Каждое утро, еще до того, как первые робкие лучи солнца пробивались сквозь плотные, бархатные шторы, оберегавшие приватность покоев Великого Арбитра, и окрашивали пыль в воздухе в золотистые вихри, я уже ощущала приближение ритуала. Это были не просто завтраки. Это были предрассветные исповеди, единственные моменты, когда он позволял себе сбросить тяжелую маску непогрешимого лидера и предстать передо мной – изможденным, испуганным, почти потерянным человеком. Моя золотая клетка, ставшая уроком выживания, теперь открывала доступ к самой опасной ее части – к его распадающемуся разуму.
Шелест шелкового халата, скрип старого паркета, едва слышимый за многослойными дверями, уже вызывал во мне знакомый отклик – смесь тревоги и какой-то странной, противоестественной обязанности. Что он скажет сегодня? Какую новую трещину я увижу в его душе? Воздух в его личных апартаментах всегда был тяжелым, насыщенным запахом крепкого, только что сваренного кофе, терпким ароматом старых документов и каким-то неуловимым, металлическим привкусом, словно в воздухе висели невысказанные слова, готовые обратиться в острые кинжалы. На стенах, отделанных темным деревом, висели картины, изображавшие батальные сцены и портреты великих полководцев прошлого – фон, который все глубже подчеркивал его нынешнее состояние.
Входил он всегда медленно, словно неся на плечах невидимую, но невыносимую ношу. С каждым днем его походка становилась тяжелее, плечи ссутуливались, а когда он садился за небольшой, накрытый белоснежной скатертью столик, его движения были вялыми, почти механическими. Я наблюдала, как он откидывается на спинку кресла, обитого темно-зеленым бархатом, и глубоко вздыхает, словно пытаясь вытолкнуть из легких весь скопившийся за ночь ужас. Его обычно безупречно уложенные волосы теперь торчали в разные стороны, а под глазами залегли темные, почти черные тени, так глубоко, что казалось, они навсегда въелись в бледную кожу. Его кожа, некогда упругая и свежая, теперь была землистого оттенка, и сеть мелких морщинок вокруг глаз углубилась, превратившись в паутину усталости.
— Доброе утро, Ева, — его голос был хриплым, словно он только что кричал, но при этом в нем сохранялись те самые низкие, гипнотические нотки, которые когда-то притягивали миллионы. Теперь этот голос звучал, как исповедь.
Человек за Маской
Он уже не был тем энергичным, полным надежд лидером, которого я встретила на площади, ни тем проницательным стратегом из скромной канцелярии. Передо мной сидел человек, изможденный бесконечными битвами – внешними, с миром, который, как ему казалось, желал его краха, и внутренними, с демонами, которые пожирали его изнутри. Завтраки проходили в почти полном молчании, прерываемом лишь тихим звоном ложек о фарфор и его глубокими, надсадными вздохами. Он почти не притрагивался к еде – обычно это была простая овсянка с ягодами и горький черный кофе. Я редко видела его аппетит, лишь механические движения, словно он выполнял предписание врача. Я, напротив, старалась есть что-нибудь, чтобы занять руки и отвлечься от его пронзительного, беспокойного взгляда.
Я вижу его трещины. Я вижу, как он ломается. Он выглядел так, будто не спал уже несколько дней, его глаза, обычно полные проницательного огня, теперь были мутными и покрасневшими. Иногда он вдруг останавливался посреди фразы, его взгляд устремлялся в никуда, словно он пытался ухватить ускользающую мысль или проваливался в какую-то неведомую бездну. Затем он резко вздрагивал, возвращаясь в реальность, и делал еще один глоток кофе, который, казалось, лишь усиливал его внутреннюю дрожь.
Иногда, в особенно редкие моменты, его лицо смягчалось. Он откладывал ложку, смотрел на меня, и в его глазах появлялась та неуловимая искорка, которая напоминала мне о том, каким он был в самом начале – вдохновенным, почти мечтательным. Тогда он мог задать неожиданный вопрос, не связанный с политикой: — Ева, вы помните, как пахла сирень в том саду у озера? Или: — Как вы думаете, люди по-настоящему счастливы? Эти вопросы повисали в воздухе, словно облачка пара над чашкой кофе, и так же быстро исчезали, растворяясь в тяжелой атмосфере. Он не ждал ответа. Он просто искал подтверждения, что мир, который он когда-то знал, еще существует, хотя бы в моей памяти.
Он скучает по себе прежнему. По тому человеку, которого я полюбила. И мне кажется, что он ненавидит того, кем стал. Но эти моменты ясности были редки, как капли росы в раскаленной пустыне.
Усиливающийся Шепот Паранойи
Чаще же, после нескольких минут молчания, его взгляд начинал метаться по комнате, останавливаясь на каждом предмете, словно ища в нем скрытый смысл или угрозу. Он потирал виски, его пальцы оставляли белые следы на коже, словно пытаясь стереть невидимые мысли, зудящие в голове.
— Они... они не успокоятся, Ева, — начинал он низким, дрожащим голосом. — Эти черви. Они ползут отовсюду. — Он указывал куда-то в сторону окна, плотно задернутого шторами. — Вчера я слышал шорох. Отчетливый шорох. В стене. А сегодня утром... — Он наклонялся ко мне, его глаза, казалось, видели сквозь меня, проникая в самые потаенные уголки души. — Сегодня утром я обнаружил, что одна из книг на полке... вот эта, — он кивал на толстый том истории, стоявший в ряду с другими, — она была повернута корешком внутрь. На миллиметр. Я знаю, я ее вчера вынимал. Но никто не заходил. Никто, кроме нас. Но и ты не стала бы этого делать, ведь так? Это знак. Определенно знак.
Я старалась сохранять невозмутимое выражение лица, хотя внутри меня все холодело. Книга на миллиметр. Это его новый враг. Мой пульс учащался, каждый вдох давался с трудом. Я пыталась найти логическое объяснение, хоть какое-то рациональное зерно в его нарастающем бреду.
— Возможно, это был сквозняк, Арбитр. Или... — я пыталась найти хоть какой-то аргумент, но он перебивал меня, его голос становился настойчивее, а глаза горели лихорадочным блеском.
— Нет! Вы не понимаете, Ева! Они везде! Они смотрят! Они ждут, когда я ошибусь. Когда я ослабну. — Он резко придвигался к столу, его ладони упирались в столешницу, костяшки пальцев побелели. — Вот этот новый министр сельского хозяйства... он слишком много улыбается. И его глаза... они холодные. Я видел это. Когда он докладывал о сборе урожая, его взгляд задержался на моей руке. Слишком долго. Он что-то задумал. Или... — Он откидывался обратно, его глаза снова метались по комнате, теперь уже сосредоточившись на люстре, висящей над нами. — А эта люстра... она слишком низко висит. Как будто для того, чтобы кто-то мог спрыгнуть сверху. Или, может быть, там... там что-то спрятано? Прослушка? Я знаю, что прослушка повсюду, но это... это слишком близко.
Он доверял мне свои самые сокровенные, самые абсурдные подозрения. Он рассказывал о снах, в которых его собственные генералы пытались его задушить, о слугах, которые, по его мнению, подсыпали ему яд в еду, о заговорах, которые зрели в стенах самых лояльных ведомств. Каждый шорох за дверью, каждый телефонный звонок, который он слышал из соседних комнат, становился для него подтверждением грядущей измены. Он сам себе роет могилу. И я сижу рядом, бессильная остановить этот безумный процесс.
Бессилие и Отчаяние Евы
Я слушала его, ощущая, как мое собственное дыхание становится поверхностным, как холодная влага выступает на ладонях. Мои попытки успокоить его становились все более тщетными. Сначала я пыталась рационализировать, привести логические доводы, объяснить естественные причины событий. — Арбитр, возможно, министр просто был утомлен. Урожай – это сложная тема... — Но он лишь отмахивался, его губы искривлялись в горькой усмешке.
— Утомлен? Вы наивны, Ева. Все они хотят моего места. И они знают, что я знаю. Это вопрос времени. Вопрос лишь в том, кто будет первым. — Он впивался в меня взглядом, в котором сквозило отчаяние, смешанное с ожиданием соучастия. — Вы же понимаете, что я говорю правду? Вы же видите это? Вы – единственная, кому я могу доверять. Единственная, кто видит все эти нити.
В этот момент я чувствовала, как на меня опускается тяжесть его безумия. Его навязчивые идеи были подобны ядовитым парам, которые проникали в комнату, затуманивая рассудок. Я понимала, что его логика давно искажена страхом, что он строит свою реальность на песке из подозрительности и одиночества. Он уже не слышал меня, он слышал только эхо своих собственных страхов. Мои слова, мои попытки успокоить его, были лишь каплями в бездонном океане его паранойи. Я видела, как он тонет, и я была рядом, но не могла подать ему руку. Ведь если бы я попыталась вытащить его слишком резко, он мог бы потянуть меня за собой.
Если я соглашусь с ним, я стану его сообщницей в этом безумии. Если я буду спорить, я стану его врагом. Я научилась искусству молчаливого сострадания, кивков, выражающих понимание, но не согласие, взглядов, полных сочувствия, но без малейшего намека на осуждение. Я стала его зеркалом, отражающим лишь то, что он хотел видеть, но без способности к критическому анализу. Это было изнурительно, потому что каждый раз, когда он изливал на меня свой страх, частичка моей собственной души опустошалась.
Демоны Тирана и Зеркало Будущей Жестокости
Иногда, в конце этих завтраков, он произносил фразы, которые заставляли меня содрогаться. Его паранойя была не просто навязчивой идеей; она была движущей силой для будущих, еще более жестоких решений. Он уже не просто подозревал, он начинал вынашивать планы ответных действий, которые для него были единственным способом «защитить» себя и «спасти» страну от этих мнимых угроз.
— Они думают, что я не знаю, — шептал он, его глаза были прикованы к недоеденному завтраку. — Они думают, что я слаб. Но я не слаб, Ева. Я – это стальная воля народа. И я покажу им, что происходит с теми, кто осмеливается посягнуть на эту волю. Я покажу им, что такое настоящий порядок. — В его голосе появлялись знакомые металлические нотки, которые я слышала в его публичных выступлениях, но теперь они были пропитаны не силой, а загнанным страхом. — Чистка. Это необходимая мера. Чтобы выкорчевать сорняки до того, как они задушат весь сад. — Он смотрел на меня, ожидая моего понимания, и в его взгляде читалось требование подтверждения его правоты, его «необходимости».
Я видела, как страх преобразует его в монстра. Каждое подозрение, каждая бессонная ночь, проведенная в выслеживании невидимых врагов, толкали его к новым актам насилия. Его «очищение» окружения, которое начиналось с незначительного охранника, теперь распространялось на министров, генералов, вчерашних соратников. В его искаженном сознании это было не проявлением жестокости, а актом самообороны, высшей справедливости, необходимой для выживания государства, которое он отождествлял с собой. Он искренне верит, что это ради общего блага. Но это лишь во имя его собственного страха.
Мне представлялись картины его будущих расправ, которые начинались здесь, за этим столом, в его болезненных фантазиях. Его жесты, его интонации, его слова – все это было эхом тех самых речей, что он произносил перед тысячами, но теперь они были искажены, пропитаны горечью и ядом. Он оправдывал свою будущую жестокость своей нынешней паранойей. Он был заложником собственного страха, и этот заложник готов был сжечь весь мир, лишь бы не быть пойманным.
Опустошение и Предчувствие
Завтрак заканчивался. Он вставал, бросал мне на прощание взгляд, в котором читались одновременно благодарность за выслушивание и ожидание продолжения этой изнуряющей игры. Затем он удалялся, погружаясь в свои государственные дела, чтобы предстать перед публикой тем самым непогрешимым Арбитром, спасителем нации, а я оставалась в опустевших покоях, чувствуя себя полностью истощенной.
Тяжелый аромат кофе оседал на языке, оставляя горькое послевкусие. Мои мышцы были напряжены, словно я только что пробежала марафон. Мне хотелось кричать, но я знала, что крик не поможет. Я чувствовала себя так, будто я сама постепенно заражаюсь его безумием. Его паранойя была не просто его личной болезнью; она была заразной. Каждый день я погружалась в нее, и каждый день мне становилось все труднее отделиться от этого мира теней и страхов.
Как долго я смогу это выдерживать? Сколько еще этих завтраков мне предстоит пережить, прежде чем я окончательно потеряю себя? Или до того, как он сам, в приступе очередного безумия, не увидит во мне нового врага? Я подходила к окну, отдергивала тяжелую штору. За стеклом просыпался город, залитый первыми, еще неяркими лучами солнца. Люди спешили по своим делам, не подозревая, что их судьбы, их жизни решаются за этими стенами, в голове человека, чье сознание медленно, но верно погружалось в бездну безумия. Его паранойя уже не просто влияла на него; она становилась частью меня, проникала в мои мысли, заставляя меня самой оглядываться по сторонам, прислушиваться к шорохам. Я уже была в ловушке. Я была его доверенным лицом, его исповедником, и это делало меня его заложницей. Заложницей, которая была обречена наблюдать, как ее возлюбленный превращается в монстра, ведомого страхом, и понимать, что этот монстр рано или поздно сожрет не только его, но и всех, кто находится рядом. А может, и меня. Сколько еще времени до того, как я стану его очередной жертвой?