Последняя Роза Тирана

Утро за окном моей, казалось бы, золотой, но с каждым днём всё более удушающей клетки, было призрачно-серым. Ещё вчерашний взгляд Первой Леди, полный невысказанных упреков, словно заноза сидел в сердце, отравляя даже самый сладкий сон. Резиденция, этот грандиозный, ослепительный своей роскошью склеп, медленно, но верно погребала под своими мраморными сводами не только чьи-то мечты, но и мои собственные остатки наивности. С каждой новой встречей, с каждым новым, тщательно продуманным жестом, маска совершенства на ее лице становилась всё тоньше, и за ней проступала невыносимая усталость, горечь. Как же ей, должно быть, больно... — пронеслось в мыслях, когда я машинально поправляла складки шелкового халата, чувствуя, как ткань, некогда казавшаяся легкой, теперь давит, словно тяжелые вериги. Этот дом, этот мир, который Арбитр воздвигал вокруг нас, был соткан из противоречий, и каждая нить, сверкающая золотом, была на самом деле стальным волокном, всё туже затягивающимся вокруг моей шеи.

За этими стенами, за завесой моей личной драмы, страна жила своей, казалось бы, новой, захватывающей жизнью. Начался период «Великих Перемен», эпоха, когда грандиозные проекты, некогда звучавшие лишь в пылких речах Арбитра, обретали плоть и кровь, раскидываясь по всей стране, словно гигантская, неудержимая сеть. Информационные сводки, которые теперь поступали мне регулярно, хоть и тщательно отфильтрованные, пестрели заголовками о новых достижениях, о «восстановлении величия», о «прорывах, идущих наперекор всем врагам». Мне присылали видеозаписи, где Арбитр, одетый в простой рабочий комбинезон, лично инспектировал строительство, его лицо было освещено энтузиазмом, а в глазах горел тот самый огонь, что когда-то покорил меня. Я видела его на кадрах, стоящим на краю гигантских котлованов, где экскаваторы скрежетали, словно допотопные монстры, перемалывая землю под строительство новых металлургических гигантов. Он был там, где бетонные реки лились, возводя плотины, усмиряющие мощь древних рек; где сотни кранов, словно исполинские жирафы, вытягивали свои шеи в небо, поднимая стальные балки новых железнодорожных магистралей, соединяющих далекие провинции с сердцем державы.

По ночам, когда мне не спалось, я часто представляла эти стройки: запах свежего бетона и раскаленного металла, смешанный с сырым запахом земли, перекопанной до самых глубин; грохот отбойных молотков, ритмичный стук молотков, забивающих гвозди, скрип тросов, поднимающих тяжелые грузы. Все это сливалось в единую, мощную симфонию созидания, которую транслировали по всем каналам, на все громкоговорители, установленные на центральных площадях городов. Это была музыка прогресса, и поначалу она опьяняла, заставляя забыть о растущей тревоге. Мне казалось, что он строит не просто заводы и мосты, а новую реальность, новое, совершенное будущее, где не будет места нищете и отсталости, где каждый найдет свой уголок под лучами процветания.

В его движениях, даже в том, как он держал карандаш, нанося правки на гигантские чертежи, чувствовалась безграничная энергия. Он был словно вечный двигатель, работающий на чистой идее. Его секретари, их лица были бледными от недосыпа, их движения замедленными, едва поспевали за его стремительными, порой нетерпеливыми шагами. Он горел, как факел, освещая путь, но не замечая, как пламя обжигает тех, кто пытается идти за ним. Я видела, как он часами сидел над экономическими отчётами, его брови были сведены в глубокую складку, как он лично звонил руководителям строек, требуя отчетов, деталей, цифр. Не было ни одной мелочи, которая бы ускользнула от его внимания. Он не просто контролировал, он жил этими проектами, дышал ими, и я чувствовала, как его стремление к совершенству, к абсолютной реализации его «Мечты» становится всепоглощающим, граничащим с одержимостью.

Иногда, за чашкой чая в его кабинете, где на огромном столе громоздились кипы бумаг, графики и трехмерные макеты будущих городов, он с пылом рассказывал мне о них. Его глаза блестели, как у ребенка, получившего самую желанную игрушку. — «Ева, ты понимаешь? Это не просто дороги. Это артерии, по которым потечет новая кровь нашей державы. Это не просто заводы. Это кузницы, где будет коваться наше будущее. Мы изменим мир, изменим сознание людей! Империя будет сиять, как никогда прежде!» — его голос звучал так убежденно, так страстно, что в такие моменты я почти забывала о тени, которая начала сгущаться за его спиной, о холоде, что проникал в его слова, когда он говорил о тех, кто «мешает».

Но эта эйфория, эта почти религиозная вера в непогрешимость его пути, начала медленно, но неумолимо давать трещины. Первые, едва заметные, признаки подавления несогласия просачивались сквозь плотную ткань контролируемой информации, как ледяные ручейки. Я помню утро, когда, просматривая ежедневную подшивку газет, я не нашла привычной колонки Мастера Эскулапа, известного публициста, чьи едкие, но всегда справедливые комментарии о недостатках административного аппарата были глотком свежего воздуха. Его острые слова, приправленные меткой сатирой, всегда вызывали у меня внутреннюю улыбку, даже когда я читала их под строгим взглядом Арбитра. А теперь... страница была пуста. Лишь сухой, безликий отчет о перевыполнении плана по производству чего-то абсолютно неважного. Я ощутила холодный укол под ребрами.

Куда делся Эскулап? Неужели он просто ушел в отпуск? Или... — мысль, подобно грязной волне, обрушилась на меня, и я тут же ее отогнала, пытаясь убедить себя, что это просто совпадение. Но совпадения стали множиться. По радио перестали звучать песни, которые хоть немного выбивались из официальной тональности, их место заняли бесконечные марши и гимны, прославляющие «строителей светлого будущего». На телевидении исчезли дискуссионные программы, где ранее еще могли проскочить острые вопросы. Теперь эфир был заполнен документальными фильмами о величии нации, о гениальности Арбитра и о «кознях внешних врагов», чьи тени, казалось, с каждым днем становились все отчетливее.

Я начала замечать это в общении. Мой камердинер, всегда такой словоохотливый, теперь отвечал односложно, его глаза бегали по сторонам, а пальцы нервно перебирали края фартука. Он перестал рассказывать мне о слухах, что доходили до него с рынка, о растущих ценах на хлеб, о забастовках, что, как говорили, вспыхивали в отдаленных провинциях. Когда я спросила его о чем-то подобном, его лицо побледнело, и он, не поднимая на меня глаз, пробормотал что-то о «необоснованных сплетнях», уверяя, что «всё хорошо». Этот страх, он, словно невидимая плесень, начал расползаться по всем щелям, заражая даже самые невинные разговоры.

Один раз, Арбитр вернулся из рабочей поездки необычно мрачным. Его обычно безупречно уложенные волосы были растрепаны, а взгляд, обычно такой проницательный, был мутным, словно затянутым туманом. Он вошел в кабинет, не снимая пальто, и, тяжело опустившись в кресло, налил себе полный бокал виски. Запах терпкого алкоголя наполнил комнату, смешиваясь с ароматом дорогой кожи. Я села напротив него, чувствуя, как напряжение вибрирует в воздухе. Он помолчал, затем резко поднял на меня глаза.

— Знаешь, Ева, — начал он низким, скрипучим голосом, — сегодня я столкнулся с абсолютной глупостью. Кучка студентов, каких-то юнцов, решила устроить «перформанс» на новой площади перед монументом единства. С транспарантами. Требовали... — он скривился, словно произносил что-то омерзительное, — ...«свободы слова» и «демократических реформ».

Я затаила дыхание. Что он с ними сделал? — единственная мысль пронзила мозг, обжигая изнутри.

— Их пришлось... убедить, — он сделал глоток, и звук льющегося в горло виски был единственным вязким звуком в комнате. — Аккуратно. Без шума. Объяснить им, что единство нации — это не игрушки для глупых амбиций. Единство — это фундамент, без которого все наши великие проекты рассыплются в прах. Они поймут. Со временем.

Его слова повисли в воздухе, словно дым от погасшей сигары. «Убедить». Как? Как можно «убедить» человека, который кричит о свободе, одним лишь словом? И что такое «без шума» в его понимании? Я попыталась представить этих студентов: их горящие глаза, их юношеский пыл, их наивную веру в то, что голос имеет значение. И вот теперь их «убедили». Тихо. Я почувствовала, как по позвоночнику пробежал холодок.

— Они были молоды, — тихо произнесла я, хотя голос мой дрогнул. — Возможно, просто не понимали...

Арбитр резко отставил бокал, виски плеснулся через край, оставляя темное пятно на полированном дереве. Его взгляд стал острым, как бритва, и в нем промелькнула тень раздражения. — Молодость — не оправдание глупости, Ева. Тем более, когда речь идет о судьбе нации. Чтобы построить нечто великое, нужно расчистить путь. Лес рубят — щепки летят. Это природа процесса. Нельзя создавать шедевр, оберегая каждый сучок.

Последняя фраза, прозвучавшая с такой спокойной, почти отеческой уверенностью, ударила меня сильнее, чем любой крик. «Щепки». Люди. Студенты. Активисты. Журналисты. Все, кто хоть на йоту отклоняется от его «великого замысла». Они были для него всего лишь «щепками», расходным материалом, который можно безжалостно отбросить ради более крупного, более важного «леса». В его глазах не было ни тени сомнения, ни капли сожаления. Только холодная, логическая необходимость.

Как же так? Ведь он начинал с такой чистой, такой искренней верой в народ, в его благо. Где тот человек, что вдохновлял меня на митингах, тот, кто говорил о достоинстве и свободе? Или он всегда был таким, а я просто не видела? Внутренний голос Евы был полон мучительных вопросов, на которые она не находила ответов. Мне хотелось кричать, спорить, доказывать ему, что человеческая жизнь, человеческое мнение не может быть просто «щепкой», но слова застряли где-то глубоко в горле. Его взгляд, словно невидимые щупальца, проникал в каждый уголок души, и я чувствовала, как нарастает невыносимое давление, как страх сковывает голосовые связки.

Я поймала себя на том, что мои руки неосознанно сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя маленькие полумесяцы. Дыхание стало прерывистым, словно я пробежала долгий марафон. В воздухе, помимо запаха виски, теперь витала тяжелая, липкая аура подавления, проникающая в легкие, заставляющая их сжиматься. Я ощущала, как внутри меня что-то медленно, болезненно ломается. Это была не просто утрата иллюзий; это было осознание того, что идеалы, ради которых, как мне казалось, он пришел к власти, таяли, словно снег под весенним солнцем, оставляя за собой лишь голую, холодную почву прагматизма и жестокости. Он превращался в того, кем обещал не быть, и эта трансформация происходила на моих глазах, медленно, неотвратимо, словно превращение живой плоти в камень.

С каждым таким «убеждением», с каждым исчезновением, даже если оно было «мягким» и «без шума», моя вера в «светлое будущее» Арбитра, в его благие намерения, истончалась, превращаясь в прозрачную ткань, через которую я видела истинное лицо наступающей авторитарности. Эти великие проекты, эти величественные мосты и заводы, которые должны были стать символом новой эры, теперь казались мне возведенными не только из бетона и стали, но и из подавленных голосов, из страха, из загубленных надежд. Каждая новая фабрика, начинавшая дымить вдали, каждый новый километр железной дороги, проложенный через девственные леса, несли в себе не только обещание процветания, но и невыносимую, давящую тень. Тень сомнения, которая с каждым днем становилась все длиннее, окутывая и меня, и всю нашу страну.

Я больше не могла просто отмахнуться от этих мыслей, как от надоедливых мух. Они роились в голове, мешая спать, преследуя меня даже во снах. Я начала записывать их в свой тайный дневник, который прятала глубоко в комоде, под грудой тончайшего белья. Каждое слово давалось с трудом, словно я выдавливала из себя нечто живое и болезненное. Будет ли это «великое будущее» стоить той цены, которую мы за него платим? И кто мы такие, чтобы решать за всех, какая цена приемлема? Разве не ради свободы он боролся? Или его свобода — это не наша свобода?

Мои сомнения не были прямым протестом; они были шепотом в глубине души, который постепенно нарастал, превращаясь в гул. Я наблюдала за Арбитром, за его триумфальными выступлениями перед тысячами людей, чьи лица теперь были не только ликующими, но и покорными. Он говорил о «единстве», о «необходимости жертв», о «врагах», которые пытаются помешать их «святому делу». И с каждым его словом я чувствовала, как воздух в комнате, где я смотрела его выступление по телевизору, становился все тяжелее, все гуще, как будто тысячи невысказанных страхов и подавленных мыслей оседали на стенах, впитывались в ткань портьер. Его харизма, его магнетизм не исчезли, но теперь они казались мне инструментом, способным не только вдохновлять, но и подчинять, превращая свободных людей в безмолвную, управляемую массу. И я, сидящая в своей золотой клетке, была частью этой управляемой массы, хоть и привилегированной. И это осознание было, пожалуй, самым болезненным.

Каждый новый мост, каждая новая фабрика, построенные его гением, несли в себе и тень подавленных голосов. Сможет ли страна построить будущее на песке из несогласия? Эта мысль, жгучая и горькая, стала моим постоянным спутником, предвестником того, что истинная цена «великого будущего» окажется невыносимо высокой. И мне предстояло увидеть, как эта цена будет взиматься, шаг за шагом, отбирая не только свободу, но и саму душу народа.