Лепесток первый
Все началось в один из тех дождливых дней в Юньмэне, когда небо было неотличимо от поверхности озера, а воздух, густой и влажный, пах мокрой землей и увядающими лотосами. Именно эту историю Лань Сичэнь начал рассказывать своей маленькой дочери Сюэлянь много лет спустя, сидя в тепле и безопасности дворцовых покоев, где пурпурный шелк и белое сандаловое дерево сплелись в символ нерушимого союза. Его голос был спокоен, как гладь пруда в безветренный день, но в глубине его янтарных глаз все еще можно было разглядеть отблеск того далекого, холодного огня. Но тогда, в тот самый день, он не думал о будущем. Будущее было пеплом, развеянным по ветру. Он был поглощен настоящим - холодным, острым, как осколок льда, зажатый в самом сердце.
Карета, запряженная четверкой белоснежных лошадей, беззвучно катилась по безупречно вымощенным улицам Пристани Лотоса. Ее движение было неземным, плавным, словно она не касалась камней, а плыла на несколько дюймов над ними. Это была не просто повозка, а произведение искусства, шедевр мастеров из Гусу, созданный задолго до того, как их дом был обращен в руины. Корпус кареты был вырезан из цельных стволов тысячелетней белой магнолии, древесина которой была настолько плотной и светлой, что казалась окаменевшим лунным светом. Дерево отполировали до зеркального блеска порошком из толченого лунного камня, отчего вся поверхность мерцала мягким, призрачным сиянием, особенно заметным в сером, дождливом свете этого дня.
По бортам вился тончайший серебряный узор, инкрустированный в дерево с невероятной точностью. Это были не просто завитки, а стилизованные облака, родовой символ клана Лань, которые, казалось, плыли и меняли свою форму в зависимости от угла зрения. Резьба была настолько деликатной, что походила на морозный узор на зимнем стекле. На дверцах, лишенных ручек и открывавшихся потайным механизмом, был вырезан более крупный символ - одинокая, цветущая горечавка, окруженная плывущими облаками, знак прямого наследника ордена.
Колеса, окованные не железом, а сплавом серебра и метеоритного железа, не издавали ни скрипа, ни грохота. Их спицы были выточены в виде тонких ледяных лучей, расходящихся от центральной ступицы, украшенной крупным, идеально отполированным куском белого нефрита. Каждый раз, когда колесо совершало оборот, нефрит ловил тусклый свет, вспыхивая молочной белизной. На четырех углах крыши, изящно изогнутой, как крылья журавля, висели маленькие серебряные колокольчики в форме бутонов лотоса. Но это были не обычные колокольчики; внутри каждого был заключен крошечный духовный талисман тишины. Поэтому они не звенели, а лишь мягко покачивались, их молчание было куда более красноречивым, чем любой звук. Оно говорило о сдержанности, самоконтроле и скорби их владельца.
Эту бесшумную, призрачную карету везла четверка лошадей, подобных которым не было во всей Поднебесной. Это были знаменитые скакуны породы «Облачный шаг», выведенные в горных конюшнях Гусу. Они были абсолютно белоснежными, без единого темного пятнышка, их шерсть лоснилась и переливалась, словно атлас, даже будучи влажной от моросящего дождя. Их гривы и хвосты, длинные и шелковистые, не развевались хаотично, а струились в воздухе, словно потоки тумана. Они были выше и мощнее обычных лошадей; их длинные, тонкие ноги двигались с невероятной грацией и легкостью. Их глаза, большие и темные, светились разумом и спокойствием. Они не нуждались в понукании или кнуте; они понимали малейшее изменение в духовной энергии своего хозяина, подчиняясь его воле без единого слова.
Сбруя, удерживающая их, была под стать карете. Она была сделана не из грубой кожи, а из выделанной до мягкости шелка кожи белоснежного оленя, прошитой серебряными нитями. Все пряжки и кольца были выполнены из литого серебра в форме облаков, а на лбу каждой лошади, на широком ремне, красовался крупный, искусно вырезанный из нефрита символ наследника клана Лань. От их размеренного, синхронного дыхания в холодном воздухе поднимались облачка пара, которые смешивались с дождевой изморосью.
Лань Сичэнь созерцал столицу сквозь тончайшую шелковую занавесь цвета предрассветного неба. Город жил, дышал, переливался всеми оттенками пурпурного - цвета правящего дома, и сочного зеленого - цвета лотосовых листьев. Дождь не остановил жизнь Пристани Лотоса, а лишь придал ей особого очарования. Он смывал пыль с изогнутых черепичных крыш, заставляя их блестеть, как мокрая змеиная кожа. Он наполнял до краев бесчисленные каналы, пронизывающие город, словно вены живого организма, и вода в них, темная и гладкая, отражала серое небо и яркие одежды прохожих. Люди под широкими промасленными зонтиками спешили по своим делам, их смех и говор доносились до Лань Сичэня приглушенно, словно из другого мира.
Воздух был напоен сложной симфонией ароматов: пряным запахом корицы и сычуаньского перца из открытых харчевен, солоноватым, свежим духом рыбы с прилавков на набережных и, конечно, вездесущим, сладковатым, чуть терпким ароматом лотосов. Их огромные розовые и белые чаши, отяжелевшие от дождевых капель, покачивались на воде, устилая поверхность каналов живым, трепетным ковром. Это была картина мира, процветания и незыблемой гармонии. Идеальная, безупречная, мучительная иллюзия.
Внутреннее убранство кареты было продолжением ее внешней эстетики - мир чистоты, порядка и сдержанной элегантности. Стены были обиты светло-голубым шелком, на котором серебряной нитью были вышиты едва заметные узоры горных пиков, окутанных туманом, и летящих журавлей. Мягкие сиденья были покрыты тем же шелком, их прохладная гладкость была единственным, что он физически ощущал в тот момент. В углу стояла крошечная курильница из белого нефрита, но она была холодна - аромат сандала, способный успокоить дух, сейчас показался бы ему кощунством, насмешкой над бурей в его душе. Напротив него был встроен небольшой откидной столик из того же магнолиевого дерева, на котором стоял чайный набор из тончайшего фарфора с рисунком цветущей горечавки. Чайник был холоден, чашки пусты. Он не мог заставить себя ни есть, ни пить с тех пор, как покинул пепелище своего дома.
Он только что покинул тронный зал Нефритового Дворца, завершив аудиенцию с Его Императорским Величеством Цзян Фэнъмянем. В руках, бессильно опустившихся на колени, он держал свиток. Тяжелый, холодный, перевязанный пурпурной шелковой лентой, скрепленный сургучной печатью с оттиском девятилепесткового лотоса. Императорский указ. Указ о его «помиловании». О милостивом прощении за то, что его клан посмел быть уничтоженным, за то, что он посмел выжить.
Идеальная, вежливая, безупречная улыбка не сходила с его губ, пока он стоял в центре огромного тронного зала. Она была его броней, его маской, щитом, выкованным годами воспитания в Облачных Глубинах, где самоконтроль и сокрытие истинных чувств были возведены в ранг высшей добродетели. Он помнил каждое мгновение этой аудиенции с кристальной, болезненной ясностью.
Тронный зал Нефритового Дворца был огромен и величествен. Он был спроектирован так, чтобы подавлять, внушать трепет и осознание ничтожности любого, кто входил в него. Высокий потолок терялся во мраке, поддерживаемый массивными колоннами из черного лакированного дерева, каждая из которых была обвита телом гигантского золотого дракона, грозно взиравшего на входящих своими рубиновыми глазами. Пол, выложенный отполированными до зеркального блеска плитами черного обсидиана, отражал эти колонны и редкие лучи света, проникавшие сквозь высокие решетчатые окна, создавая иллюзию, будто зал стоит посреди бездонного ночного озера. Вдоль стен висели тяжелые пурпурные гобелены, повествующие о великих победах и свершениях предков дома Цзян. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом дорогого фимиама, полированного дерева и затаенной власти.
На девяти ступенях в дальнем конце зала, на троне, вырезанном из цельного куска тысячелетнего железного дерева в форме распустившегося лотоса, восседал император Цзян Фэнъмянь. Он был одет в парадные одежды глубокого фиолетового цвета, расшитые золотом, его длинные черные волосы были увенчаны императорской короной. Его лицо было спокойным, почти добрым, на губах играла легкая, приветливая улыбка. Но глаза его, темные и глубокие, были глазами правителя - они видели все, оценивали каждое движение, взвешивали каждое слово.
Лань Сичэнь стоял перед ним, одинокая белая фигура в этом пурпурно-золотом великолепии, окруженный безмолвными придворными, чьи лица были непроницаемыми масками. Он слушал слова императора о скорби, сочувствии и милости. Слова, гладкие и отполированные, как речная галька, текли ровным, сочувствующим потоком. Цзян Фэнъмянь говорил о «трагической потере», о «варварском акте клана Вэнь», о «глубочайшем сожалении», которое он испытывает. Каждое слово было правильным. Каждое слово было выверенным. Каждое слово было ложью. Не потому, что император желал зла клану Лань - за этими словами не стояло ничего, кроме холодной политики. Где было это сочувствие, когда легионы Вэнь маршировали к горам Гусу? Где была эта скорбь, когда Облачные Глубины горели, а ученики его клана были вырезаны сотнями?
Лань Сичэнь слушал и улыбался. Он чувствовал, как под его кожей, под слоем безупречного самообладания, бушует пожар. Невидимое, неслышимое сожжение, куда более разорительное, чем то, что уничтожило его дом. Он видел не тронный зал, а библиотеку, объятую пламенем. Бесценные свитки, собиравшиеся тысячелетиями, корчились в огне, их мудрость превращалась в черный дым. Он слышал не вкрадчивый голос императора, а крики своих братьев по ордену, звон мечей и предсмертные хрипы. Он ощущал не запах благовоний, а смрад горелой плоти и раскаленного камня.
Он склонял голову в знак благодарности, когда ему торжественно возвращали земли его предков - холодные, выжженные горы Гусу. Указ зачитывал главный евнух - бесстрастный, с высоким, скрипучим голосом. Лань Сичэню протянули свиток на золотом подносе. Он принял его, пальцы на мгновение коснулись холодного металла. Он поклонился. Глубоко, идеально, как того требовал этикет. Угол наклона спины был выверен до градуса. Выражение лица - смесь смиренной благодарности и светлой печали. Спектакль был исполнен безупречно.
Это были земли, где лед и снег являлись самой сутью, где духовная энергия его клана проявлялась в ледяных барьерах и целительных мелодиях. Земли, где воздух был так чист, что, казалось, можно коснуться звезд. И эти земли клан Вэнь, адепты всепожирающего, неукротимого пламени, превратил в остывшее, почерневшее пепелище. Они пришли с огнем, чтобы уничтожить лед. И им это удалось. Теперь на этих землях, на священной горе, где каждый камень помнил поступь его предков, мог расти лишь бурьян да горькая, удушающая память.
Сидя в безопасности своей кареты, он наконец разжал пальцы и понял, что до боли стискивал свиток. На гладком шелке остались влажные отпечатки. Он посмотрел на свою руку. Она не дрожала. Это было маленькой победой.
Его взгляд снова скользнул за окно. Карета проезжала мимо большого рынка. Несмотря на дождь, там кипела жизнь. Торговцы зазывали покупателей, дети сновали между прилавками, смеясь и шлепая по лужам. Женщина в ярко-пурпурном ханьфу покупала связку свежих корневищ лотоса, ее лицо было безмятежным и счастливым. Лань Сичэнь смотрел на эту сцену, и чувство отчуждения стало почти осязаемым. Он был призраком из другого мира, мира огня и смерти, случайно занесенным в эту обитель жизни и безмятежности. Эта мирная картина не вызывала в нем ничего, кроме глухой, ноющей боли. Каждый смеющийся голос, каждый яркий цвет был оскорблением памяти о его погибших.
Он медленно, почти с отвращением, развязал пурпурную ленту на свитке. Пальцы с трудом повиновались ему. Он развернул тяжелую бумагу. Иероглифы, выведенные имперским каллиграфом, были безупречны. Четкие, сильные, уверенные линии. Он пробежал глазами по тексту. «...внемля голосу сострадания...», «...дабы великий, но пострадавший орден Гусу Лань мог возродиться...», «...даруем прощение выжившим адептам и возвращаем во владение их исконные земли...».
Прощение. Какое великодушное слово. Прощение за что? За то, что их застали врасплох? За то, что их магия льда не выстояла против магии огня? За то, что он, их будущий глава, сумел спастись, вынеся из огня лишь часть священных текстов, пока его отец был убит, а брат - искалечен?
Что-то внутри него сломалось. Идеальная улыбка дрогнула, исказилась, превратившись в гримасу боли. Он сжал кулаки, сминая драгоценную бумагу. Костяшки пальцев побелели. Дыхание, до этого ровное и размеренное, вырвалось из груди прерывистым, судорожным вздохом. Он откинулся на мягкие подушки и закрыл глаза, но темнота за веками была красной. Она была полна огня.
Он снова был там, на горе. Он видел, как рушатся белоснежные стены Павильона Тишины. Видел, как пламя пожирает священное дерево магнолии у входа в резиденцию главы клана. Он видел лицо Вэнь Сюя, ухмыляющееся, жестокое, наслаждающееся разрушением. Он чувствовал жар на своей коже, вдыхал дым, который раздирал легкие. Он помнил отчаяние, когда понял, что они проигрывают. Что их чистота, их праведность, их многовековая история не значат ничего перед лицом грубой, всепоглощающей силы.
В этой огненной темноте он увидел лицо своего брата, Лань Ванцзи. Спокойное, холодное, непроницаемое лицо, но в его светлых, почти золотых глазах - такая боль, такая ярость, которую он никогда прежде не видел. Он видел, как брат, защищая пещеру, где хранились уцелевшие книги, стоит один против десятков адептов Вэнь. Видел, как ломают его ногу. Слышал сухой, тошнотворный треск кости. И он, Лань Сичэнь, не мог ему помочь, потому что его долгом было спасти не брата, а наследие. Бумагу. Свитки. Мертвые слова, которые ценились выше живой крови.
Слеза, горячая и одинокая, скатилась из-под его ресниц и прочертила влажную дорожку на щеке. За ней вторая. Он не плакал с самого детства. В Гусу не плачут. В Гусу сдерживают эмоции. Но сейчас, в этой безмолвной, движущейся гробнице, окруженный враждебным благополучием чужого города, он позволил себе эту минутную слабость. Это был не плач скорби. Это был беззвучный вопль ярости, бессилия и вины, которые сжигали его изнутри.
Карета дрогнула, съезжая с идеально ровной брусчатки на грунтовую дорогу, ведущую прочь из города. Лань Сичэнь открыл глаза. В них больше не было слез, только холодная, застывшая пустота. Он посмотрел на измятый свиток в своих руках. Аккуратно, механическими движениями, он расправил его, разгладил складки, снова свернул в тугую трубку и перевязал лентой. Представление должно продолжаться. Он - Цзэу-цзюнь, первый нефрит клана Лань, образец добродетели и самообладания. Он не имеет права на слабость.
Карета пересекала последний арочный мост, покидая пределы Пристани Лотоса. Лань Сичэнь бросил прощальный взгляд на городские улицы. В сгущающихся сумерках в окнах домов зажигались огни. Теплые, уютные, семейные. От этого город казался драгоценной шкатулкой, полной жизни. И он покидал ее, увозя с собой лишь холод и пепел.
Впереди, насколько хватало глаз, простиралась размытая дождем, темная дорога, теряющаяся в тумане. Дорога домой. В место, которого больше не существовало. Но он вернется. Он восстановит Облачные Глубины. Он отстроит их из руин, камень за камнем. Не из-за прощения императора. Не из-за этой лицемерной бумажки. А из-за жгучей ненависти и ледяной решимости, которые отныне стали его новой сутью. И однажды пламя вернется к тем, кто его породил. Он об этом позаботится.
Идеальная, вежливая улыбка снова вернулась на его губы. Но теперь она была другой. Теперь она была острой, как осколок льда.
Милость.
Лань Сичэнь мысленно пробовал это слово на вкус, переворачивая его на языке своего сознания, словно дегустатор, оценивающий редкое, но сомнительное вино. Оно было приторным, как перезрелый фрукт, и оставляло во рту отчетливый привкус яда. С каждым повторением это слово теряло свой благородный смысл, обнажая уродливую суть. Это была не милость. Это была подачка, брошенная с высоты трона, словно кость голодной собаке, от которой ждут вечной благодарности. Это был тщательно срежиссированный спектакль, призванный продемонстрировать великодушие императорского дома. Незыблемую власть, которая на деле уже стала тенью былого величия - выцветшим гобеленом, готовым рассыпаться в прах от одного прикосновения.
Император Цзян Фэнъмянь не мог покарать клан Вэнь за уничтожение Облачных Глубин. Он не мог собрать знамена и повести их в карательный поход. Его руки связывали политические союзы, экономическая зависимость и откровенный страх перед военной мощью Цишань Вэнь. Он боялся нарушить хрупкое равновесие, которое враги уже давно растоптали. Все, на что он был способен, - это выражать «глубочайшее сожаление» и совершать пустые жесты. «Помиловать» наследника уничтоженного ордена и вернуть ему мертвую, выжженную землю. Вернуть пепел и назвать это актом щедрости.
Эта так называемая милость была искусно сделанной, позолоченной клеткой. Ему, Лань Сичэню, Цзэу-цзюню, отводилась новая, унизительная роль. Роль красивого, печального символа императорской доброты. Живой экспонат в музее мнимого правосудия. Он должен был жить в столице, в роскошном особняке-тюрьме, посещать приемы и улыбаться тем, кто трусливо отсиживался в стороне, пока его дом горел. Он должен был изображать вечную благодарность и своим скорбным присутствием доказывать, что в Поднебесной все еще царит закон. В то время как истинными хозяевами положения становились те, чьим элементом было пламя - пламя, сжигающее дотла и порядок, и закон.
Под безупречно белыми одеждами, в самой глубине его золотого ядра, разгорался холодный огонь. Это не была слепая ярость багровых тонов. Нет, ярость клана Лань была иной. Это была тихая, вибрирующая ярость цвета индиго, холодная, как сердце ледника. Этот огонь не обжигал - он замораживал. Он не затуманивал разум, напротив, делал его кристально ясным. Мысли превращались в идеально ограненные, смертоносные осколки льда. Он видел все нити этой игры, все ловушки, всю паутину лжи, страха и амбиций, сплетенную вокруг него. И он с абсолютной, леденящей душу ясностью понимал: чтобы разорвать эту паутину, ему нужен не тот, кто будет осторожно ее распутывать. Ему нужен тот, кто не побоится сжечь ее дотла вместе с пауком.
Бесшумная карета свернула с главной дороги и направилась к обширным тренировочным полям императорской гвардии. Пейзаж менялся. На смену изящным павильонам пришли приземистые казармы и широкие, утоптанные плацы. Воздух пах не пряностями, а мокрой землей, потом и остывающим металлом. Дождь здесь превращал землю в вязкую грязь. Лань Сичэнь почувствовал, как анализ прошлого сменился поиском будущего. И он нашел его. Сквозь влажный шелк занавеси, словно через дымку, он увидел его.
Наследный принц Цзян Чэн.
Он стоял один посреди огромного, пустынного поля. Одинокая фигура в тренировочных одеждах глубокого пурпурного цвета, похожая на грозовой ирис, выросший посреди пустоши. Он только что закончил тренировку - это было видно по капелькам пота в перемешку с каплями дождя на висках, по влажным прядям волос на лбу, по тяжелому дыханию, от которого в воздухе поднимались облачка пара. В руке он сжимал тяжелый меч, опустив его острием к земле.
Но Лань Сичэнь смотрел не на это. Его взгляд, обостренный холодной яростью, проникал глубже. Весь двор видел в принце лишь угрюмого, резкого юношу, неудобного наследника, вечно проигрывающего в сравнении с отцом. Они видели его колкие слова и презрительную усмешку. Но Лань Сичэнь, умевший читать души, видел совершенно другое.
Он видел вулкан, покрытый тонкой коркой льда. Он видел не юношеское недовольство, а клокочущую, расплавленную ярость, сдерживаемую лишь силой воли. Эта ярость не была направлена на конкретного врага. Нет, она была куда глубже, всеобъемлющей. Ярость, направленная на весь этот несовершенный мир. Негодование на слабость и пассивность собственного отца, которого он одновременно любил и презирал. Злость на собственное унизительное бессилие, на то, что он вынужден смотреть, как враги терзают его страну, а его дом предпочитает бездействовать.
Цзян Чэн был наследным принцем империи, которая трещала по швам, и он ненавидел это каждой фиброй своей души. Это была не мелкая, эгоистичная злость, а чистая, праведная ярость. Гнев человека, рожденного править, но лишенного реальной власти. Гнев льва, запертого в клетке.
Принц шевельнулся. Он резко вонзил меч в раскисшую землю. Затем поднял руки и с видимым усилием сжал их в кулаки. Закинув голову назад, он подставил лицо холодному вновь начавшемуся дождю. Лань Сичэнь видел, как ходят желваки на его скулах. Цзян Чэн не кричал. Он вбирал в себя всю свою боль, всю свою ненависть, преобразуя их в нечто твердое и смертоносное. В его руке, лежащей на эфесе, вспыхнуло и погасло фиолетовое свечение. «Цзыдянь», легендарное кольцо, уже отзывалось на эмоции своего будущего хозяина.
И в этот момент, наблюдая за безмолвной сценой, Лань Сичэнь все понял. Это было откровение, холодное и ясное, как свет звезды.
Цзян Чэн был не просто союзником. Он был идеальным оружием.
Почему он? Ответы приходили мгновенно, складываясь в безупречную картину.
Легитимность. Он - законный наследник трона. Его права неоспоримы, его призыв будет иметь вес императорского слова. Он - знамя, под которое соберутся все жаждущие справедливости.
Сила. Принц - один из самых одаренных заклинателей своего поколения. Его яростная, нестабильная энергия создана для битвы. Его гнев не ослабляет, а лишь питает его, делая разрушительнее.
И самое главное - мотивация. Ему не нужно объяснять, почему клан Вэнь - зло. Не нужно доказывать, что политика умиротворения ведет к гибели. Он уже ненавидит несправедливость всем своим существом. Его не нужно убеждать. Его нужно лишь направить. Освободить.
Он, Лань Сичэнь, видел свою роль с пугающей ясностью. Он не мог стать огнем. Его природа - лед. Его нынешнее положение не позволяло открыто призывать к войне. Любая попытка была бы расценена как бунт и немедленно подавлена. Ему, стратегу и мыслителю, не хватало огня.
А Цзян Чэну, этому сгустку ярости, не хватало направления. Его гнев был подобен лесному пожару - сжигал его самого изнутри, не имея цели. Ему не хватало холодного ума, который превратит стихийное бедствие в испепеляющий луч.
Лань Сичэнь и Цзян Чэн. Лед и пламя. Разум и ярость. Идеальный симбиоз. Две половины одного мщения.
Карета медленно катилась мимо, и на долю секунды их взгляды встретились. Цзян Чэн, почувствовав чужое внимание, обернулся. Его фиолетовые глаза на мгновение сфокусировались на призрачно-белой карете. Во взгляде не было узнавания, лишь холодное любопытство и плохо скрываемое раздражение.
Лань Сичэнь спокойно выдержал этот взгляд, и его губы тронула все та же безупречная улыбка. Но теперь в ней был новый смысл. Это была улыбка игрока, который только что увидел на доске выигрышную комбинацию.
Карета миновала тренировочное поле, и фигура принца скрылась из виду. Но образ его - одинокий, яростный, полный сдерживаемой мощи - навсегда отпечатался в сознании Лань Сичэня.
План начал формироваться в его голове, холодный и острый, как ледяной клинок. Он не станет ждать. Он не будет играть по навязанным ему правилам. Завтра же вечером, под покровом темноты, он найдет способ встретиться с наследным принцем. Не как проситель. А как равный. Как тот, кто принесет ему не сочувствие, а предложение. Предложение, от которого вулкан, скрывающийся в душе Цзян Чэна, не сможет отказаться.
Предложение зажечь этот мир.
Вечером третьего дня он нашел принца. Поиски были недолгими; Лань Сичэнь обладал почти сверхъестественной способностью понимать людей, и он инстинктивно знал, что Цзян Чэн не станет искать утешения в шумных чайных домах или уединяться в тишине дворцовых садов. Он будет там, где Пристань Лотоса обнажала свою истинную, неприкрашенную суть. У одного из дальних пирсов, где швартовались простые рыбацкие лодки, а не разукрашенные прогулочные баркасы знати.
Атмосфера здесь разительно отличалась от вычищенного и благоухающего центра столицы. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным сложным букетом запахов: острым, солоноватым смрадом тины, которую выносило на сваи, прохладным, чуть сладковатым духом свежей рыбы и терпким ароматом мокрого, старого дерева. Крики торговцев и звуки музыки с центральных улиц сюда доносились лишь глухим, далеким эхом, словно отголоски жизни из другого, более яркого мира. Здесь царил покой, но не безмятежный, а суровый, трудовой. На настиле были разложены для просушки сети, пахнущие рекой, а у причальных столбов тихо покачивались на воде плоскодонные лодки-сампаны, их борта были стерты добела от долгой службы.
Цзян Чэн в одиночестве стоял на самом краю длинного деревянного пирса, который уходил далеко в темные воды озера. Он сменил тренировочную одежду на простое темно-пурпурное ханьфу без всякой вышивки, и в сгущающихся сумерках его фигура казалась почти черным силуэтом на фоне серо-стальной воды. Он смотрел на эту темную, бездонную гладь, в которой, как упавшие звезды, отражались первые зажегшиеся на далеком берегу фонари. Их свет дрожал и искажался на легкой ряби, создавая ощущение нереальности, хрупкости.
Его плечи были напряжены, кулаки сжаты. Он пришел сюда, чтобы успокоиться, выпустить пар после очередной вспышки бессильной ярости, но покой не приходил. Мысли в его голове крутились, как водоворот, затягивая все глубже в пучину гнева и отчаяния. Все эти четыри дня были одним сплошным унижением. Сначала этот фарс в тронном зале. Он стоял там, в рядах придворных, и слушал велеречивую, сочувственную чушь своего отца, обращенную к Лань Сичэню. Милость. Прощение. Дерьмо собачье. Каждая фраза, слетавшая с губ императора, была для Цзян Чэна пощечиной. Они не милость должны были оказывать, а копья точить! Собирать армию и идти на Цишань, чтобы сжечь этих ублюдков Вэнь в их собственном логове за то, что они сделали с Облачными Глубинами.
А что вместо этого? Его отец, император, разыгрывает спектакль великодушия, возвращая Лань Сичэню пепел и называя это «исконными землями». И этот Лань... этот ходячий образец безупречности, стоял там с этой своей вежливой, понимающей улыбочкой, кланялся, благодарил... Цзян Чэна затошнило от этого зрелища. Неужели никто, кроме него, не видел всей этой лжи? Неужели никто не понимал, что политика умиротворения - это медленное самоубийство? Каждый день промедления делал клан Вэнь сильнее, а их, остальных, - слабее. И он, наследный принц, вынужден был стоять и молча смотреть на это, потому что любое его слово, любая попытка возразить натыкалась на мягкую, но несгибаемую стену отцовского неодобрения. «Ты слишком резок, А-Чэн». «Нужно быть мудрее, а не горячиться». «Война - это крайняя мера». Дерьмо. Все это дерьмо. Беспомощность была хуже яда, она разъедала его изнутри, превращая кровь в желчь. Он чувствовал себя прикованным цепью к тонущему кораблю, и единственное, что ему оставалось - это смотреть, как вода прибывает.
- Ваше Высочество.
Голос, прозвучавший за его спиной, был мягок, как шелк, и тих, как шелест листвы. Но в этой оглушающей тишине он прозвучал, как удар колокола. Цзян Чэн не слышал ни шагов, ни дыхания. Человек приблизился совершенно бесшумно, словно был соткан из вечернего тумана и теней.
Цзян Чэн резко обернулся, его тело среагировало раньше, чем разум. Инстинкт, отточенный тысячами часов тренировок, заставил его правую руку привычно лечь на рукоять Саньду, его меча. Пальцы крепко сжали резную гарду. Но когда он увидел, кто перед ним, его рука опустилась, а на губах появилась презрительная усмешка.
На пирсе, в нескольких шагах от него, стоял Лань Сичэнь. В сумерках его белые одежды казались призрачными, светящимися изнутри. Он был похож на духа, вышедшего из воды. Его лицо было, как всегда, безмятежным, на губах играла легкая, вежливая улыбка. Ну конечно. Кто еще мог подкрасться так бесшумно, как не этот идеальный кусок нефрита?
- Глава ордена Лань, - голос Цзян Чэна был резок и полон яда. - Пришли поблагодарить меня за милость моего отца? Или просто прогуливаетесь, наслаждаясь нашим гостеприимством? Должно быть, вы счастливы. Вам вернули ваши горы.
Он вложил в последние слова всю горечь, что скопилась в его душе. Он хотел уколоть, задеть, сорвать эту маску спокойствия. Он хотел, чтобы хоть кто-то разделил его ярость.
- Счастье - слишком сильное слово для того, кто стоит на пепелище своего дома, Ваше Высочество, - спокойно, без тени обиды, ответил Лань Сичэнь. Он сделал шаг вперед, подходя ближе. Вечерний свет умирающего заката падал на его лицо, и в его спокойных янтарных глазах Цзян Чэн увидел багровые отблески. - Благодарность - тоже. Я бы предпочел слово «возможность».
- Возможность? - Цзян Чэн горько, беззвучно рассмеялся. Смех застрял у него в горле. - Возможность что? Сидеть в столице в позолоченной клетке, которую мой отец милостиво вам предоставил? Посещать банкеты и слушать лживые соболезнования от тех, кто и пальцем не пошевелил, чтобы вам помочь? Смотреть, как клан Вэнь подминает под себя орден за орденом, пока мы тут рассуждаем о «возможностях»? Это не возможность, глава ордена Лань. Это унижение. Для вас. И для меня.
Он почти выплюнул последние слова: его голос дрожал от сдерживаемого гнева. Он ожидал чего угодно в ответ: вежливого возражения, попытки сгладить углы, очередной порции благовоспитанной чепухи. Но он не ожидал того, что произошло дальше.
Лань Сичэнь впервые за весь день позволил своей идеальной, непроницаемой улыбке исчезнуть. Она не просто пропала. Она растаяла, словно тонкий слой инея под жарким солнцем, обнажая то, что было под ней. Его лицо мгновенно преобразилось. Ушла мягкость, ушла показная доброжелательность. Остались острые, точеные черты, ставшие вдруг жесткими, как у хищной птицы. Его взгляд из спокойного и сочувствующего стал пронзительным, острым, почти физически ощутимым. Цзян Чэн почувствовал, как по спине пробежал холодок. Человек, стоявший перед ним, вдруг стал незнакомым и опасным.
- Именно об этом я и пришел поговорить, - голос Лань Сичэня тоже изменился. Он утратил свою мелодичность, став ниже и тверже, как сталь. - Ваш отец - мудрый и добрый правитель. В этом нет сомнений. Но доброта в наше время - это не добродетель. Это слабость, которая стоит жизней. Он пытается сохранить мир, которого уже нет. Он пытается играть по правилам с теми, кто сжег саму книгу правил. Он предлагает милость тем, кто заслуживает лишь огня и меча.
Он сделал еще один шаг, сокращая дистанцию до минимума. Теперь они стояли почти вплотную, лицом к лицу. Цзян Чэн был вынужден чуть поднять голову, чтобы смотреть ему в глаза. И теперь он видел то, что скрывалось в глубине этих спокойных янтарных озер. Там не было ни скорби, ни смирения. Там горело холодное, непреклонное, яростное пламя. Пламя цвета индиго, которое не грело, а обжигало морозом.
- Вы видите то же, что и я, Цзян Ваньинь, - впервые Лань Сичэнь назвал его вторым именем, и это прозвучало не как оскорбление, а как признание равного. - Этот мир прогнил. Империя слаба, она держится на старых традициях и страхе, а не на реальной силе. Клан Вэнь - это раковая опухоль, которая пожирает страну изнутри. Ее нужно вырезать раскаленным железом, а не уговаривать и лечить припарками. Но для этого нужен правитель с железной волей и рукой, которая не дрогнет, когда придет время нанести удар. Такой правитель, как вы.
Цзян Чэн замер. Дыхание сбилось, застряло в груди. Мир сузился до двух точек - до этих горящих холодным огнем глаз напротив. Слова Лань Сичэня были эхом его собственных потаенных мыслей. Тех самых мыслей, которые он гнал от себя, считая их предательскими, преступными. Мыслей, которые приходили к нему бессонными ночами, когда он смотрел в потолок и думал о будущем империи. Услышать их сейчас, произнесенными вслух, да еще и этим безупречным, этим идеальным Лань Сичэнем... это было оглушительно. Он смотрел на этого спокойного, аристократичного человека и внезапно с ужасающей ясностью понял, что за маской благородства и скорби кроется нечто куда более опасное, расчетливое и безжалостное, чем он мог себе представить. Этот человек был не жертвой. Он был игроком, который только что сделал свой ход.
- Что... что вы предлагаете? - прошептал он, сам не узнавая свой тихий, охрипший голос.
Лань Сичэнь чуть склонил голову, его глаза не отрывались от лица Цзян Чэна, изучая, анализируя, оценивая его реакцию. И его тихий, ровный голос прозвучал в наступившей вечерней тишине, как раскат грома, как треск раскалывающегося мира.
- Я предлагаю вам захватить власть. Я помогу вам взойти на Драконий Трон.
Слова повисли в воздухе. Тяжелые, немыслимые, густые, как кровь.
Измена.
Государственный переворот.
Свержение собственного отца.
Цзян Чэн смотрел на него, не в силах вымолвить ни слова, не в силах даже вздохнуть. Его разум отказывался обрабатывать услышанное. Этого не могло быть. Это был какой-то бред, лихорадочный сон. Но человек напротив был абсолютно реален, и в его глазах не было ни тени безумия или шутки. Только ледяная, смертельная серьезность.
Небо над их головами, до этого момента лишь хмурившееся, окончательно потемнело. И с него сорвалась первая, одинокая, тяжелая капля дождя. Она с тихим шлепком упала на деревянный настил пирса прямо между ними, оставив темное, круглое пятно, похожее на каплю крови.
Лань Сичэнь невозмутимо проследил за ее падением, словно это было самым важным событием в мире. Затем он поднял глаза и указал подбородком в сторону улицы, где в глубокой тени плакучей ивы смутно белело пятно его кареты. Белый призрак в сгущающихся сумерках.
- Улицы имеют уши, а дождь - плохой собеседник. Моя карета ждет. Давайте обсудим детали вашего восхождения, Ваше Высочество.
Дождь, начавшийся с нескольких робких, неуверенных капель, словно набравшись смелости от сгустившейся тьмы, хлынул сплошной, ревущей стеной. Казалось, небеса разверзлись над Пристанью Лотоса, и великая река, текущая по небосводу, обрушила на землю всю свою мощь. Вода барабанила по крыше кареты с оглушительным, монотонным ревом, создавая плотный звуковой кокон, отрезающий двух людей внутри от остального мира. Гулкий, ритмичный стук заглушал все остальные звуки города - далекий смех, лай собак, скрип вывесок. Остался только этот первобытный шум, стук сердца разбушевавшейся стихии, и тишина внутри, ставшая от этого еще более плотной и напряженной.
Цзян Чэн, мокрый до нитки и взъерошенный, словно загнанный зверь, одним прыжком преодолел расстояние от края пирса до распахнутой дверцы и буквально влетел внутрь. Он с силой, в которой было больше ярости, чем необходимости, захлопнул за собой тяжелую дверцу из магнолиевого дерева. Щелчок замка прозвучал оглушительно. На мгновение он замер, прислонившись спиной к дверце, и тяжело дышал. Его грудь высоко и прерывисто вздымалась, пытаясь восполнить недостаток воздуха, который он, кажется, забыл вдыхать с того момента, как Лань Сичэнь произнес свои чудовищные слова. С его иссиня-черных волос, слипшихся в мокрые пряди, на безупречный пурпурный шелк сиденья и на отполированный до зеркального блеска пол падали крупные капли, оставляя темные, расползающиеся пятна. Он принес с собой бурю - ее холод, ее запах, ее неистовую энергию.
Лань Сичэнь сидел напротив, недвижим и спокоен, как изваяние из белого нефрита. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда Цзян Чэн ворвался в его упорядоченный, чистый мир. Он не выказал ни малейшего раздражения по поводу воды, пачкающей шелк и дерево. Его янтарные глаза, отражавшие мягкий свет внутреннего фонаря, со спокойным вниманием следили за каждым движением принца. Когда Цзян Чэн наконец оторвался от двери и рухнул на сиденье напротив, Лань Сичэнь молча, плавным, выверенным жестом, выдвинул из потайного отделения в стене кареты маленькую серебряную шкатулку. Открыв ее, он извлек белоснежное, сухое полотенце из тончайшего хлопка и без единого слова положил его на столик между ними. Этот простой жест был красноречивее любых слов. Он говорил: «Я ждал. Я был готов. Теперь говорите вы».
Но Цзян Чэн не притронулся к полотенцу. Он не замечал ни холода, ни мокрой одежды, липнущей к телу. Все его существо было поглощено ураганом, бушевавшим внутри.
Предложение Лань Сичэня было безумием. Чистым, незамутненным, абсолютным безумием. Он мысленно повторил эти слова, пытаясь осознать их полный вес. Государственная измена. Свержение собственного отца. Это были не просто слова, это были преступления, караемые самой страшной и мучительной смертью. Одни только мысли об этом было достаточно, чтобы любого другого человека, любого благородного наследника, воспитанного в традициях сыновней почтительности и верности клану, бросило в холодный пот ужаса. Он должен был вскочить, обнажить Саньду и приставить его к горлу этого змея-искусителя. Должен был закричать, позвать стражу, обвинить его в подстрекательстве к мятежу. Это был бы правильный, единственно верный поступок.
Но для Цзян Чэна сейчас, в этом гулком, замкнутом пространстве, под барабанную дробь дождя, оно звучало... заманчиво. Опасно, предательски, немыслимо, но до отчаяния, до боли в стиснутых зубах заманчиво.
Эта немыслимая идея, брошенная Лань Сичэнем, была похожа на искру, упавшую в пороховой погреб его души. Она не вызвала мгновенного взрыва, нет. Но он чувствовал, как от нее во все стороны побежали тонкие, шипящие огненные дорожки, подбираясь к запасам его гнева, его обиды, его ненависти. Он чувствовал, как внутри все начинает вибрировать в предчувствии взрыва, который сметет все до основания: его долг, его верность, его прошлое.
Потому что его собственный отец, Его Императорское Величество Цзян Фэнъмянь, всего три дня назад совершил нечто худшее, чем безумие. Нечто, что нельзя было объяснить ни политикой, ни стратегией, ни здравым смыслом. Нечто, что выходило за рамки политической игры и становилось актом чистого, холодного предательства.
Все началось с ухода Вэй Усяня. Цзян Чэн закрыл глаза, и перед его внутренним взором встала эта сцена, яркая и болезненная, как свежая рана. Вэй Ин, его шисюн, его названный брат, вечный источник хаоса и света в его жизни. Человек, который был постоянным буфером между ним и отцом, тот, кто своей заразительной улыбкой, своей показной легкостью и гениальным умением вовремя пошутить сглаживал самые острые, самые зазубренные углы их вечного конфликта. С Вэй Усянем рядом напряжение между отцом и сыном никогда не достигало точки кипения. Вэй Ин, словно вода, гасил готовое вспыхнуть пламя. Но три недели назад эта вода ушла.
Вэй Усянь, после очередной туманной, загадочной ссоры с императором, подробности которой оба скрывали, явился в тронный зал, отказался от всех титулов, от положения приемного сына императора, и объявил, что покидает столицу, чтобы отправиться в странствия. Просто так. Без внятных объяснений. «Мир большой, дядя Цзян, а я еще так мало видел! Пора размять кости!» - сказал он со своей обычной беззаботной ухмылкой, но Цзян Чэн, знавший его всю жизнь, видел, что улыбка не доходит до глаз. Он видел в них тень боли и решимости, которую не смог пробить никакими расспросами. И он ушел. Просто собрал свои немногочисленные пожитки, своего осла, и ушел, оставив после себя зияющую пустоту.
И без него хрупкое, десятилетиями выстраиваемое равновесие рухнуло в одночасье.
Финальный разговор с отцом стал последней каплей, переполнившей чашу терпения Цзян Чэна. Это случилось три дня назад, в императорском кабинете. Комната, которая должна была быть центром власти и мудрости, казалась Цзян Чэну склепом. Воздух был спертым, пах пылью древних свитков и застарелым разочарованием. Его отец сидел за своим массивным столом из темного дерева, перебирая бумаги, и даже не сразу поднял на него взгляд. А когда поднял, Цзян Чэн в тысячный раз утонул в этом спокойном, отстраненном, вечно разочарованном взгляде. Взгляде, который говорил громче любых слов: «Ты стараешься, но этого недостаточно. Ты не он».
Император Цзян Фэнъмянь, глядя на него так, будто он был нерадивым учеником, а не наследным принцем, сухим, бесцветным голосом объявил о своем решении. Решении, которое он принял в одиночку, не посоветовавшись ни с кем. Он даровал Вэнь Чао, второму, самому мерзкому и высокомерному сыну главы клана Вэнь, Вэнь Жоханя, право на наследование трона. Не прямое, нет. Хитрее. Коварнее.
Аргументация была холодной, безупречно рациональной и звучала, как медленный, расчетливый удар кинжалом под ребра.
«Вэй Ин всегда был моим предпочтительным наследником, ты это знаешь, А-Чэн. Его ум, его талант, его способность располагать к себе людей... он был бы великим императором. Но он отказался. Он сделал свой выбор, оставив нас в трудном положении. А ты... ты, А-Чэн, еще не готов к бремени власти. Твоя вспыльчивость, твоя прямолинейность... тебе не хватает гибкости. Поэтому, для стабильности империи, у нас должен быть запасной вариант. Времена неспокойные. Мало ли какие непредвиденные случаи могут произойти».
Запасной вариант.
Это слово взорвалось в голове Цзян Чэна, как бомба. Он, Цзян Ваньинь, наследный принц крови, прямой потомок основателей династии, был низведен до уровня чего-то ненадежного, нестабильного. До уровня ошибки, которую нужно подстраховать. А сын их злейшего врага, высокомерный ублюдок, чья семья только что сожгла дотла орден, бывший их союзником, был поднят до его уровня. Был назван «запасным вариантом». Демоны его подери, это было не просто оскорбление! Это был акт государственной измены, совершенный самим императором! Его отец буквально подставил кинжал к его собственному горлу и к горлу всей империи, давая Вэням официальное, законное право вмешаться в престолонаследие. Теперь, если с Цзян Чэном случится «непредвиденный случай» - а уж клан Вэнь мастер по устройству таких случаев, - Вэнь Чао сможет претендовать на трон совершенно «законно», на основании императорского указа!
Он помнил, как стоял посреди этого кабинета, и мир уходил у него из-под ног. Он кричал. Он впервые в жизни кричал на отца, забыв о всяком почтении. Он говорил, что это безумие, что это предательство, что он собственными руками отдает империю в пасть тигру. А отец? Отец смотрел на него все тем же усталым, разочарованным взглядом и спокойно отвечал: «Это политика, А-Чэн. Ты ее не понимаешь. Это необходимая жертва для сохранения мира».
Мира?! Какого, к чертям, мира?!
Неужели Цзян Фэнъмянь окончательно лишился рассудка? Или он стал марионеткой Вэнь Жоханя? Что могло произойти между ними? Какой компромат, какая угроза могла заставить его пойти на такой очевидно самоубийственный шаг? Цзян Чэн ломал голову над этим вопросом последние трое суток, и не находил ответа.
И в этом вакууме власти и доверия он был совершенно один. Матери рядом не было. После их тихого, но окончательного развода, который состоялся несколько лет назад, она уехала в родные земли клана Юй. Приняла титул главы ордена Пурпурного Паука и теперь лишь изредка виделась с детьми, полностью погруженная в собственные заботы по укреплению своей власти и границ. Она была далеко, и ее огненный нрав, ее защитная ярость больше не стояли между ним и холодным разочарованием отца. Он был один на один с отцом, который, казалось, планомерно, методично и хладнокровно разрушал все, что их предки строили веками.
Цзян Чэн открыл глаза. Дождь все так же барабанил по крыше. Напротив сидел Лань Сичэнь, его лицо было спокойным и выжидающим. Он не проронил ни слова, давая принцу время пережить бурю внутри.
И на фоне этого холодного, расчетливого, почти будничного предательства со стороны родного отца, безумное предложение Лань Сичэня вдруг обрело пугающую, леденящую душу логику.
Логика, какой бы пугающей она ни была, - это холодная, скользкая вещь. Она может привести разум в такие темные уголки, куда чувства никогда бы не осмелились заглянуть. На одно краткое, головокружительное мгновение предложение Лань Сичэня показалось Цзян Чэну единственно возможным выходом. Но это мгновение прошло, и на смену ему хлынула ледяная волна подозрения, смывая все остатки соблазнительной логики. Его разум, привыкший к интригам и постоянной борьбе за выживание при императорском дворе, мгновенно ощетинился, выстраивая защитные барьеры. Праведники не предлагают совершить переворот. Жертвы не ищут союза с сыном того, кто проявил к ним милость. За этим безупречным фасадом, за этими бесстрастными, как лед, аргументами должно было скрываться нечто иное. Двойное дно. Ловушка.
- Это ловушка, - наконец вырвалось у Цзян Чэна. Голос его был хриплым, сорванным, словно он только что вынырнул из ледяной воды. Он впился взглядом в спокойное, безмятежное, почти нечеловечески прекрасное лицо напротив, пытаясь разглядеть за ним истинную личину. - Вы работаете на Вэней. Демоны, это же очевидно! Ваш клан уничтожен, вы сломлены, у вас ничего не осталось. Они могли купить вас, пообещав что угодно! Вы пытаетесь спровоцировать меня на измену, записать каждое мое слово, чтобы завтра принести это моему отцу или, что еще лучше, прямо Вэнь Жоханю! Дать им идеальный, законный повод уничтожить остатки императорской семьи и посадить на трон своего ублюдка Вэнь Чао!
Обвинение, тяжелое и грязное, застыло в густом воздухе кареты. Цзян Чэн вложил в него всю свою паранойю, всю свою ненависть к дворцовым играм. Он ожидал чего угодно: возмущения, отрицания, даже испуга. Но Лань Сичэнь не дрогнул. Его лицо не изменило выражения, словно Цзян Чэн прокомментировал погоду, а не обвинил его в самом страшном из предательств.
Вместо ответа он спокойно, без малейшей суеты, взял маленький нефритовый чайничек, стоявший на столике. Чайник был частью кареты, он подогревался от скрытой под столиком духовной грелки и был всегда готов. Движения Лань Сичэня были плавными, выверенными, гипнотизирующими в своей точности, несмотря на легкую тряску кареты, катившейся по размытой дороге. Он поднял крышечку, вдохнул тонкий аромат чая «Серебряные иглы», затем аккуратно налил в две крошечные чашки из селадона янтарную, дымящуюся жидкость. Ни одна капля не пролилась. Этот ритуал, этот акт абсолютного контроля посреди внешней и внутренней бури, подействовал на Цзян Чэна сильнее любого крика. Это была безмолвная демонстрация силы.
- Если бы я хотел вас уничтожить, Ваше Высочество, - наконец произнес Лань Сичэнь, и его голос был таким же спокойным и ровным, как льющийся чай, - мне было бы достаточно просто ничего не делать. Ваш отец прекрасно справляется с этим сам.
От этой спокойной, убийственной констатации факта, произнесенной как нечто само собой разумеющееся, Цзян Чэн вспыхнул. Кровь ударила ему в лицо, зашумела в ушах. Это было хуже, чем оскорбление. Это была правда. И слышать ее от этого человека, от чужака, было невыносимо.
- Да кто вы такой, чтобы судить его?! - рявкнул он, наклонившись вперед. Чашки на столе едва не подпрыгнули. - Вы, сломленный наследник уничтоженного клана, принявший позорную подачку из его рук! Что вы вообще знаете о бремени власти? О том, каково это - нести ответственность за целую империю? Вы сидели в своих Облачных Глубинах, играли на гуцине и рассуждали о добродетели, пока настоящие люди управляли миром! Вы - тепличный цветок, который растоптали первым же сапогом!
Он тяжело дышал, выпустив наружу часть того яда, что разъедал его. Он хотел ранить, унизить Лань Сичэня так же, как был унижен сам. Заставить его почувствовать боль.
Лань Сичэнь медленно поставил чайник. Он поднял на Цзян Чэна свои янтарные глаза, и в их глубине не было ни обиды, ни гнева. Только бездонная, древняя печаль.
- Я знаю, как выглядит поражение, - так же тихо, но с новой, пронзительной нотой в голосе, ответил он, и эта тишина была оглушительнее крика Цзян Чэна. Он взял одну из чашек и протянул ему через столик. - Я знаю, каково это - стоять на руинах своего дома, вдыхать запах пепла, который еще вчера был твоей библиотекой, и понимать, что ты потерял все. Я знаю, как выглядит смерть в глазах твоих братьев по ордену. О да, Ваше Высочество, о бремени я, может, и не знаю. Но о последствиях слабости я знаю всё.
Цзян Чэн на мгновение заколебался, его взгляд метнулся от глаз Лань Сичэня к протянутой чашке. Его гнев столкнулся с этой тихой, несокрушимой скорбью и отступил, разбитый. Он нехотя, почти грубо, взял чашку. Горячий, гладкий фарфор обжег его пальцы, и это простое физическое ощущение немного успокоило неконтролируемую дрожь. Тепло медленно начало проникать в его озябшее тело.
- И я вижу, что ваш дом, вся ваша империя, стремительно превращается в такие же руины. Просто пожар еще не добрался до столицы, но он уже бушует на окраинах. Я не убеждаю вас, Ваше Высочество. Я не прошу вас верить мне. Я лишь раскладываю перед вами факты. Вы достаточно умны, чтобы сделать выводы самостоятельно.
И он начал говорить. Его голос, ровный и спокойный, тек, как полноводная река, мягко обходя острые камни гнева и подозрений Цзян Чэна. Он не обвинял и не призывал. Он не давал оценок. Он просто перечислял события, строя перед мысленным взором Цзян Чэна карту медленной, но верной гибели его империи.
- Три месяца назад, - начал Лань Сичэнь, глядя не на Цзян Чэна, а куда-то в пространство, словно читая невидимый свиток, - пятый и седьмой легионы Цишань Вэнь без объявления войны заняли северные перевалы и взяли под свой полный контроль железные рудники клана Яо. Императорский двор выразил «глубокую озабоченность» и направил ноту протеста. В ответ Вэнь Жохань прислал вашему отцу в подарок десять слитков железа высшей пробы. Ваш отец счел инцидент исчерпанным. Но теперь все оружие для северных армий куется из металла, который контролирует наш враг.
Цзян Чэн молчал, стиснув зубы. Он помнил тот день. Он сам умолял отца послать войска, выбить Вэней с перевалов. Отец назвал его паникером.
- Два месяца назад, - продолжал Лань Сичэнь, его голос был бесстрастен, как у придворного летописца, - наместник города Кайфэн, верный вашему дому, был обвинен в коррупции и смещен со своего поста указом лично Вэнь Жоханя, который сослался на древний закон о «чрезвычайных полномочиях для защиты границ». На его место был поставлен двоюродный брат Вэнь Чао. Кайфэн - это ключ к Великому каналу, главный торговый узел. Теперь все поставки продовольствия в столицу идут через руки Вэней. Ваш отец отправил комиссию для расследования, которая до сих пор не предоставила отчета.
Цзян Чэн сжал чашку так, что побелели костяшки. Он помнил и это. Глава той комиссии был старым другом его отца. И он был трусом.
- Месяц назад малый орден Белого Тигра из предгорий Башу был полностью уничтожен. Официальная версия - «внутренняя борьба за наследие». Но их земли, богатые лечебными травами, теперь принадлежат фармацевтическому подразделению клана Вэнь. Глава ордена Белого Тигра был одним из немногих, кто открыто призывал к созданию союза против Вэней. Ваш двор почтил его память минутой молчания.
Каждое слово было фактом. Бесспорным, холодным и острым, как игла. Лань Сичэнь не манипулировал, он просто строил перед Цзян Чэном логическую, неопровержимую цепочку событий. Он брал разрозненные страхи, сомнения и гневные протесты Цзян Чэна и сплетал их в единое, уродливое полотно катастрофы. И в конце этой цепочки, как ядовитый скорпион на ее хвосте, был лишь один, самый страшный вывод.
- И, наконец, три дня назад, - Лань Сичэнь сделал паузу и впервые за время своего монолога посмотрел прямо в глаза Цзян Чэну, - ваш отец ввел Вэнь Чао в линию престолонаследия. Он дал волку официальное право войти в овчарню и ждать, пока пастух умрет от старости.
В карете повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь шумом дождя. Цзян Чэн сидел, опустив голову, и смотрел на свое отражение в темном чае. Он видел там бледное, искаженное лицо незнакомца. Он проиграл. Он проиграл этот спор, даже не начав его. Потому что нельзя спорить с правдой. Лань Сичэнь не рассказал ему ничего нового. Он просто заставил его посмотреть на то, от чего он сам пытался отвернуться, - на общую картину. Картину агонии.
- Ваш отец пытается удержать плотину голыми руками, в то время как Вэни уже давно пробили в ней десяток дыр и заложили под основание взрывчатку, - заключил Лань Сичэнь, и его голос снова смягчился, в нем появились почти сочувственные нотки. Он смотрел прямо в душу принцу. - Вопрос не в том, рухнет ли она. Вопрос в том, когда. И когда это случится, поток сметет всех. Вы можете утонуть вместе с ним, сохранив свою сыновью преданность и честь. Это благородный выбор. Или вы можете успеть построить новый ковчег. Это выбор правителя.
Цзян Чэн долго молчал. Открытая, почти животная агрессия в его взгляде сменилась тяжелой, мрачной, гнетущей задумчивостью. Шторм внутри него не утих, но изменил свой характер. Хаотичные порывы ветра сменились медленным, неотвратимым движением тектонических плит. Что-то в его душе сдвинулось с мертвой точки, треснуло, готовясь обрушиться. Каждое слово Лань Сичэня находило отклик в его собственных самых потаенных страхах и сомнениях. Он сам видел все это. Он сам кричал об этом отцу, приводил те же самые аргументы, но тот лишь отмахивался, говоря о терпении, о дипломатии, о том, что резкие движения могут спровоцировать войну. Отец не понимал, что война уже идет. Просто она была тихой, подковерной, и они в ней проигрывали.
- Даже если... - хрипло, с трудом выдавил он, поднимая тяжелый взгляд на Лань Сичэня, - даже если вы правы. Во всем. Почему я должен верить вам? У вас свои, личные счеты с Вэнями. Вы просто хотите использовать мою армию, мое имя, мои ресурсы для своей личной мести. Когда вы получите то, что хотите, где гарантия, что вы не предадите меня?
Это был последний рубеж обороны. Не обвинение, а вопрос. Холодный, прагматичный вопрос, лишенный эмоций. Он перешел на язык, который, как он теперь понимал, был единственным, который уважал этот человек.
Лань Сичэнь на мгновение прикрыл глаза, и на его губах появилась тень его прежней, вежливой улыбки. Но теперь она выглядела иначе. Теперь Цзян Чэн видел в ней не вежливость, а безграничную усталость и холодную иронию.
- Разумеется, - без малейшего колебания, с обезоруживающей честностью подтвердил Лань Сичэнь.
Эта мгновенная, лишенная всяких уловок прямота подействовала на Цзян Чэна сильнее любых пылких уверений в вечной верности.
- У меня есть цель - уничтожить тех, кто сжег мой дом, убил моего отца и искалечил моего брата. Я хочу стереть имя Вэнь с лица земли. Это моя месть, и я не скрываю этого. У вас есть цель - спасти свою империю от гибели и вернуть себе власть, которую у вас отнимают на глазах у всего мира. Наши цели на данном этапе полностью совпадают. Это не вопрос веры или доверия, Ваше Высочество. Это вопрос взаимовыгодного союза.
Союз.
Слово было холодным, как сталь, и твердым, как камень. Оно не оставляло места для иллюзий, не сулило ни дружбы, ни братства. Лань Сичэнь, этот мастер слова и духа, одним этим термином очертил границы их будущих отношений. Это не будет союз сердец, объединенных общей скорбью. Это будет сделка, заключенная двумя отчаявшимися игроками, которые поставили на кон все, что у них осталось. Цзян Чэн почувствовал, как внутри него что-то надломилось. Последний бастион его детской веры в честь, долг и нерушимые узы рухнул, погребенный под этим холодным, прагматичным определением. Он вырос в мире, где верность клану и сыновняя почтительность были абсолютом. Лань Сичэнь предлагал ему мир, где единственным абсолютом была цель, а единственным законом - выгода. И самое страшное было в том, что Цзян Чэн понимал: в этом новом, горящем мире, который строили Вэни, выжить можно было, только приняв его жестокие правила.
Он сидел в тишине, глядя в свою чашку. Буря в его душе улеглась, сменяясь не покоем, а безжизненной, тяжелой пустотой. Гнев, который кипел в нем, сжег все дотла, оставив после себя лишь выжженную землю и горький привкус пепла. Он прокручивал в голове все, что сказал Лань Сичэнь. Каждый факт, каждое слово. Он пытался найти изъян, ошибку в его логике, зацепку, которая позволила бы ему отвергнуть это чудовищное предложение и вернуться к своей прежней, понятной ярости. Но зацепок не было. Все, что говорил этот человек, было правдой. Горькой, унизительной, но неопровержимой правдой.
Его отец вел их всех к гибели. Не со зла. Не из-за предательства. А из-за чего-то худшего - из-за слабости, прикрытой маской мудрости и доброты. Он пытался погасить лесной пожар чашкой чая, в то время как Лань Сичэнь предлагал вырыть встречную полосу и пустить встречный огонь. Это было опасно, разрушительно, но это был единственный шанс.
Карета замедлила ход, ее плавное движение стало более прерывистым. Они подъезжали к одному из боковых, менее охраняемых выходов из дворцового комплекса. К той его части, где жили дальние родственники императорской семьи и высокопоставленные слуги. Отсюда Цзян Чэн мог незаметно выскользнуть и через служебные коридоры вернуться в свои покои, и никто бы не узнал, что наследный принц покидал дворец в такую непогоду. Время для разговора истекало. Время для решения пришло.
Тишина в карете сгустилась, стала плотной, тяжелой, давящей. Снаружи все так же ревел и бился о стенки их временного убежища дождь, но внутри этого кокона из дерева и шелка царило абсолютное безмолвие. Цзян Чэн медленно, словно нехотя, поднял чашку и сделал глоток. Чай уже остыл. Его тонкий вкус почти не чувствовался. Это было просто теплое, горьковатое питье. Но этот простой жест был актом принятия. Он принимал решение, такое же горькое и лишенное сладости.
Лань Сичэнь, с его сверхъестественной способностью читать малейшие движения души, понял все без слов. Он видел, как спало напряжение в плечах принца, как изменилось выражение его глаз. Открытая враждебность ушла, сменившись чем-то более темным и сложным. Он видел, что первый, самый главный бой им выигран. Сомнения Цзян Чэна были сломлены, его гордость - усмирена правдой. Теперь нельзя было давить. Нужно было дать семени сомнения, которое он посадил, прорасти и укорениться в душе принца. Нужно было превратить его из жертвы обстоятельств в соучастника заговора.
Он лишь слегка, почти незаметно, склонил голову в знак того, что понял и принимает тишину.
- Это не тот разговор, который стоит вести в спешке, под шум дождя, - его голос снова стал мягким, почти вкрадчивым. Он больше не был обвинителем, он становился советником. - Нам нужен детальный, безупречный план. Каждый шаг должен быть выверен. Каждое слово - взвешено. Завтра в полдень, в самом сердце столицы, стоит Храм Пурпурного Неба, воздвигнутый в честь великой богини Лэйцзы Няннян, Матери Грома и Молнии, покровительницы вашего рода. У северной стены храма есть фонтан, изображающий дракона, извергающего воду из пасти в лотосовый пруд. Место достаточно людное, чтобы наша встреча не вызывала подозрений - два наследника великих орденов, обсуждающие духовные вопросы. Но шум воды и гул толпы надежно скроют наш разговор от любых ушей.
Он замолчал, намеренно оставив последнее слово за принцем. Он разложил все карты на стол: показал проблему, предложил решение и теперь назначал следующую встречу. Он давал Цзян Чэну иллюзию выбора, возможность сделать последний, решающий шаг самостоятельно. Хотя оба они уже знали, что шаг этот предопределен.
Карета остановилась окончательно, мягко качнувшись. За тонкой шелковой занавеской виднелся тусклый свет одинокого фонаря, висевшего над неприметной боковой калиткой. Их путешествие подошло к концу. И старая жизнь Цзян Чэна - тоже.
Он медленно, с тяжестью, которая, казалось, придавила его к сиденью, поставил пустую чашку на столик. Стук фарфора о полированное дерево прозвучал, как удар судейского молотка, выносящего приговор. Он не сказал «да». Он не сказал «я согласен». Эти слова застряли бы у него в горле, ободрав его до крови. Признать правоту этого человека, согласиться на предательство отца - это было выше его сил. Но и отказаться он уже не мог. Отказаться - значило принять свою судьбу «запасного варианта», смириться с унижением и ждать, пока его империю, его наследие, разорвут на куски.
Он поднял глаза и посмотрел на Лань Сичэня долгим, тяжелым, нечитаемым взглядом. В фиолетовой глубине его зрачков, отражавшей тусклый свет фонаря, бушевала немая буря. В этом взгляде смешалось все: жгучая ненависть к человеку, что заставил его посмотреть в лицо правде и разрушил остатки его мира; глубокое, въевшееся в плоть недоверие ко всем, и в первую очередь - к этому новоявленному союзнику; и, наконец, темная, отчаянная решимость утопающего, что хватается за протянутый ему змеиный хвост. Это был единственный шанс не пойти ко дну.
- В полдень, - бросил он.
Одно слово. Не просьба, не вопрос, а утверждение. Факт. Он не сказал ни «спасибо», ни «до встречи». Он просто констатировал неизбежное. И, не говоря больше ни слова, не дав Лань Сичэню возможности ответить, он резко повернулся, распахнул тяжелую дверцу и шагнул наружу.
Его тут же окутала серая, холодная пелена дождя. Потоки воды ударили по лицу, по волосам, мгновенно промачивая одежду до нитки. Но он этого не замечал. Он сделал несколько шагов, не оборачиваясь, и скрылся в темноте за калиткой, оставив после себя лишь мокрый след на мягком седении и ощущение неотвратимости.
Лань Сичэнь остался один.
Дверца кареты мягко, почти беззвучно, закрылась сама, повинуясь скрытому механизму. Гулкий шум дождя снова стал единственным звуком в этом маленьком, герметичном мире. Он сидел не двигаясь, глядя на пустую чашку, оставленную Цзян Чэном. Затем медленно, с наслаждением, как человек, закончивший долгую и трудную работу, он поднял свою чашку и спокойно допил остывший чай. Он прислушивался к шуму ливня, к тому, как миллиарды капель воды бьются о крышу, о землю, о стены. Это был звук хаоса, звук стихии. Но для него сейчас это была музыка. Музыка начинающихся перемен.
На его губах, до этого момента сжатых в строгую, нейтральную линию, появилась и медленно расцвела едва заметная, холодная улыбка. Это не была улыбка радости или счастья. Это была улыбка охотника, чей капкан только что захлопнулся. Улыбка мастера игры в го, который одним точным ходом изменил всю расстановку сил на доске. В ней было удовлетворение от безупречно выполненного плана, триумф интеллекта, победившего грубую силу и эмоции. Но в ней была и тень чего-то еще - безграничной усталости и холодного понимания того, какой страшный и кровавый путь он только что избрал не только для себя, но и для всей империи.
Карета плавно тронулась с места, унося его прочь, в темноту. Он откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.
Первый лед тронулся.
Огромный, вековой ледник политического застоя, страха и бездействия, который сковал империю, дал первую, тонкую, но глубокую трещину. И он, Лань Сичэнь, знал, что теперь, когда движение началось, его уже не остановить. Скоро трещины пойдут во все стороны, и ледник с оглушительным ревом начнет рушиться, увлекая за собой в холодную воду всех - и правых, и виноватых. И он будет стоять на самом большом обломке, направляя его движение.
Примичание:
Цвета (颜色 - Yánsè)
Предрассветный (黎明色 - Límíngsè): Это не один цвет, а палитра нежных, переходных оттенков - серых, лиловых, розовых, бледно-голубых. Символизирует начало, надежду, неопределенность и момент перед большими переменами. Это время, когда мир еще не проснулся, полное тишины, тайн и возможностей.
Серо-стальной (钢灰色 - Gānghuīsè): Цвет, сочетающий нейтральность и спокойствие серого с холодом и прочностью стали. Он символизирует несгибаемую волю, дисциплину, холодную решимость, а также сдержанность и эмоциональную отстраненность. Может указывать на военную мощь или на характер персонажа, который закалил себя и скрывает свои чувства под броней.
Имена и Титулы (名字与称号 - Míngzì yǔ Chēnghào)
Цзян Фэнмянь (江枫眠 - Jiāng Fēngmián):
Цзян (江) - "Река". Фамилия клана, символизирующая их жизнь у воды.
Фэн (枫) - "Клен". В Китае клен символизирует элегантность, благородство и иногда - разлуку.
Мянь (眠) - "Сон, дрема".
Общее значение: "Дремлющий у кленовой реки". Имя создает очень мягкий, поэтичный и несколько меланхоличный образ, что полностью соответствует его доброму, но нерешительному характеру.
Лань Ванцзи (蓝忘机 - Lán Wàngjī):
Лань (蓝) - "Голубой/Синий". Фамилия клана.
Ванцзи (忘机) - Это даосский термин, означающий "забыть о мирских заботах, хитрости и стремлениях; достичь состояния чистого, невозмутимого сердца".
Общее значение: "Тот, кто свободен от мирской суеты". Имя является идеалом, к которому стремятся адепты клана Гусу Лань. Оно символизирует его духовную чистоту, отстраненность и праведность.
Вэнь Сюй (温旭 - Wēn Xù):
Вэнь (温) - "Теплый, греть". Ироничная фамилия для жестокого клана Солнца.
Сюй (旭) - "Восходящее солнце, утренний свет".
Общее значение: "Теплое восходящее солнце". Имя напрямую связано с символом клана Вэнь (Солнце) и указывает на его статус наследника, новой зари для клана.
Вэнь Жохань (温若寒 - Wēn Ruòhán):
Вэнь (温) - "Теплый".
Жо (若) - "Словно, подобно".
Хань (寒) - "Холод, мороз".
Общее значение: "Теплый, словно холод". Имя-оксюморон, идеально отражающее его натуру: под внешней видимостью силы (тепло солнца) скрывается ледяная жестокость и безразличие.
Вэнь Чао (温晁 - Wēn Cháo):
Вэнь (温) - "Теплый".
Чао (晁) - Древний вариант иероглифа 朝 (zhāo), означающего "утро".
Общее значение: "Теплое утро". Снова отсылка к символике солнца, но в более приземленном и менее величественном ключе, чем у его отца и брата, что отражает его характер.
Вэй Ин (魏婴 - Wèi Yīng), второе имя Вэй Усянь (魏无羡 - Wèi Wúxiàn):
Ин (婴) - "Младенец". Имя символизирует его изначальную невинность и чистую душу.
Усянь (无羡) - "Не иметь зависти / Никому не завидовать". Это имя - его жизненное кредо, символ его свободолюбивой натуры и желания жить без сожалений и не сравнивая себя с другими.
Цзэу-цзюнь (泽芜君 - Zéwú-jūn):
Это титул Лань Сичэня. Цзюнь (君) - уважительная приставка "Господин" или "Лорд".
Цзэ (泽) - "Болото, топь".
У (芜) - "Заросший сорняками".
Общее значение: "Господин, скрывающийся в зарослях". Титул кажется странным для такого элегантного человека. Он символизирует его скромность и нежелание выставлять свои таланты напоказ, подобно тому,как плодородные земли могут быть скрыты под дикими зарослями.
Цзян Ваньинь (江晚吟 - Jiāng Wǎnyín):
Это второе имя Цзян Чэна. Вань (晚) - "Вечер, поздний". Инь (吟) - "Петь, декламировать, стонать".
Общее значение: "Поющий в ночи" или "Вечерняя песнь". Имя несет в себе оттенок одиночества, меланхолии и скорби, что глубоко отражает его трагическую судьбу и постоянную внутреннюю боль.
Шисюн (师兄 - Shīxiōng):
Буквально "старший брат-учитель". Это уважительное обращение к старшему ученику в рамках одной школы/ордена/клана. Шисюн - не просто старший товарищ, он несет ответственность за младших, обучает их и защищает. Это символ братства, иерархии и ответственности.
Лэйцзы Няннян (雷子娘娘 - Léizǐ Niángniáng):
Не имя, а титул божества. Это Богиня Молний в даосском пантеоне. Она помогает богу грома Лэйгуну, используя зеркала, чтобы создавать молнии. Символизирует небесную силу, кару, стремительность и озарение.
Камни и Металлы (宝石与金属 - Bǎoshí yǔ Jīnshǔ)
Янтарь (琥珀 - Hǔpò): Считался душой тигра, застывшей после смерти. Символизирует мужество, свирепость, защиту от злых духов. Также, благодаря своей способности сохранять внутри себя насекомых и растения, он является символом застывшего времени, вечной памяти и сохранения чего-то ценного.
Лунный камень (月光石 - Yuèguāngshí): Камень, тесно связанный с Луной, женской энергией Инь, интуицией и тайнами. Его мягкое сияние символизирует нежную красоту, спокойствие и цикличность. Считается, что он помогает заглянуть в мир снов и духов.
Сплав серебра и метеоритного железа (银与天铁之合 - Yín yǔ tiāntiě zhī hé): Это очень мощный символический материал.
Серебро символизирует луну, чистоту, благородство и защиту от нечисти.
Метеоритное железо ("небесное железо" - 天铁) считалось даром с небес, осколком звезд. Оно несло в себе небесную силу, божественное благословение и мощь космоса.
Сплав этих двух металлов идеально подходит для создания священного или магического оружия, сочетающего в себе земную чистоту и небесную мощь.
Рубин (红宝石 - Hóngbǎoshí): Символ страсти, жизненной энергии, власти и мужества.
Растения (植物 - Zhíwù)
Белая магнолия и её древесина (白玉兰 - Bái yùlán): "Белая нефритовая орхидея". Символ чистоты, благородства, достоинства и безупречной красоты. В контексте MDZS это символ клана Гусу Лань, отражающий их высокие моральные принципы. Древесина магнолии, светлая и прочная, символизирует скрытую силу под изящной внешностью.
Горечавка (龙胆 - Lóngdǎn): Китайское название цветка - "желчь дракона". Это говорит о его чрезвычайной горечи. Символизирует стойкость перед лицом невзгод, внутреннюю силу и целительную мощь, скрытую за горьким вкусом. В MDZS это еще один символ клана Гусу Лань, вышитый на их одеждах, намек на их строгую дисциплину, которая может быть "горькой", но ведет к силе.
Грозовой ирис (雷暴鸢尾 - Léibào yuānwěi): Это, скорее всего, вымышленное растение, но его символизм можно легко прочитать:
Ирис (鸢尾 - "хвост коршуна") в Китае символизирует элегантность, грацию, приход весны.
Гроза (雷暴) - это небесный гнев, мощь, неистовая сила и внезапные перемены.
Сочетание создает образ чего-то опасно прекрасного. Это может быть символ персонажа с ангельской внешностью и разрушительным характером, или место, где красота природы сочетается со смертельной опасностью.
Животные (动物 - Dòngwù)
Четверка белых лошадей (四白马 - Sì báimǎ): Белая лошадь - символ благородства, чистоты, удачи и праведности. Запряженная четверка лошадей (驷马 - sìmǎ) в древнем Китае была признаком высочайшего аристократического статуса (ниже только у императора). Весь образ символизирует могущество, скорость и благородное происхождение.
Белый олень (白鹿 - Báilù): Чрезвычайно благоприятный символ. Считался спутником божеств и бессмертных. Символизирует долголетие, мудрость, процветание и удачу. Встретить белого оленя - к добру.
Осел (驴 - Lǘ): В отличие от коня, символа войны и аристократии, осел - это символ смирения, упрямства, простоты и уединенной жизни ученого-отшельника. На нем часто изображали Чжан Голао, одного из Восьми Бессмертных.
Овечка (羊 - Yáng): Символ мягкости, доброты, сыновней почтительности и мира. Иероглиф 善 (shàn - добро) включает в себя иероглиф "овца". Это очень позитивный символ гармонии и спокойствия.
Кланы и Места (宗族与地方 - Zōngzú yǔ Dìfāng)
Юньмэн Цзян (云梦江氏 - Yúnmèng Jiāng Shì):
Юньмэн ("Облачный сон") - название огромного озерно-болотного края в древнем Китае. Символизирует свободу, природную естественность и близость к воде.
Символ клана: девятилепестковый лотос. Отражает их жизнестойкость и способность оставаться чистыми, живя среди суетного мира, как лотос, растущий из ила.
Гусу Лань (姑苏蓝氏 - Gūsū Lán Shì):
Гусу - древнее название города Сучжоу, известного своей изысканной культурой и садами. Символизирует утонченность, образованность и порядок.
Символ клана: плывущие облака. Отражает их отстраненность от мирского, возвышенность и строгие правила, царящие в их обители, Облачных Глубинах.
Цишань Вэнь (岐山温氏 - Qíshān Wēn Shì):
Цишань - горы, где, по легенде, правила династия Чжоу, одна из величайших в истории. Клан Вэнь, выбрав это место, заявляет о своих императорских амбициях.
Символ клана: Солнце. Символизирует власть, силу, высокомерие и испепеляющую тиранию, которая не терпит рядом с собой других "светил".
Кайфэн (开封 - Kāifēng): Историческая столица Китая во времена династии Сун. Упоминание этого города вызывает ассоциации с процветающей цивилизацией, культурой, торговлей, но также с интригами столичной жизни и падением великой династии.
Башу (巴蜀 - Bāshǔ): Древнее название для провинции Сычуань. Этот регион известен своим уникальным, несколько изолированным от остального Китая, характером, острой пищей, туманами и труднопроходимой горной местностью. Символизирует нечто самобытное, дикое и труднодоступное.
Прочее (其他 - Qítā)
Мокрая земля (湿土 - Shītǔ): Символ плодородия, начала новой жизни, но также может ассоциироваться с грязью, хаосом и могилой.
Увядающие лотосы (枯萎的莲花 - Kūwěi de liánhuā): Мощный символ утраты чистоты, угасания благородного рода, несбывшихся надежд и смерти.
Пламя (火焰 - Huǒyàn): Двойственный символ. Это жизнь, тепло, страсть и очищение, но также разрушение, гнев, война и неконтролируемая ярость.
Карета (马车 - Mǎchē): Символ статуса, путешествия и судьбы, которая везет персонажа к его будущему.
Инеевый узор на стекле / Спицы в виде ледяных лучей: Символы хрупкой, мимолетной красоты, холода, чистоты и эмоциональной дистанции.
Колокольчики в виде бутонов лотоса на крыше: Сочетание символов. Лотос (чистота) + колокольчик (защита от зла, гармония). Символизирует чистоту, защищенную с четырех сторон света, и гармонию.
Змеиная кожа (蛇皮 - Shépí): Символ возрождения, исцеления и вечной жизни (змея сбрасывает кожу и обновляется), но также искушения, коварства и опасности.
Бездонное ночное озеро (无底的夜湖 - Wúdǐ de yèhú): Символ бессознательного, скрытых тайн, великой опасности и смерти. Место, которое затягивает и не отпускает.
Девять ступеней у трона (九级台阶 - Jiǔ jí táijiē): Число 9 в Китае - императорское число, символ полноты и высшей власти. Девять ступеней символически поднимают трон императора до уровня небес.
Тысяча лет (千年 - Qiānnián): Символ вечности, долголетия, древности. Часто используется в контексте бессмертных, проклятий или древних артефактов.
Евнух (太监 - Tàijiàn): Сложный символ. Это абсолютная преданность императору (так как у них нет своей семьи и будущего), но также скрытая власть, интриги, коррупция и "серая" сила за троном.
Золотой поднос (金盘 - Jīnpán): Символ роскоши, императорской службы и высокого статуса преподносимого дара.
Слезы (眼泪 - Yǎnlèi): Символ скорби, сострадания, но также очищения души.
Гробница (陵墓 - Língmù): Место памяти о предках, символ вечности и связи поколений, а также место, полное тайн и опасностей.
Вулкан (火山 - Huǒshān): Символ дремлющей, но ужасающей мощи, неконтролируемых страстей и неминуемого катаклизма.
Баркас / Лодки-сампаны (驳船/舢板 - Bóchuán/shānbǎn): Символы простой жизни, торговли, путешествия по реке жизни. Сампан - очень простая лодка, символ скромного существования.
Водоворот (漩涡 - Xuánwō): Символ опасности, хаоса, судьбы, которая затягивает персонажа против его воли.
Саньду (三毒 - Sāndú): Название меча Цзян Чэна. Буквально "Три яда". Это фундаментальное понятие в буддизме: жадность (влечение), гнев (отторжение) и невежество. Название меча - трагическое отражение его характера, ведомого этими тремя ядами.
Цзыдянь (紫电 - Zǐdiàn): Название кольца-кнута семьи Цзян. Буквально "Пурпурная молния". Пурпурный - цвет благородства и силы, молния - символ небесной кары и стремительности. Мощное оружие, символизирующее грозную мощь и статус клана.
Змеиный хвост (蛇尾 - Shéwěi): Символ опасности, предательства и скрытой угрозы. "Голова дракона, хвост змеи" (虎头蛇尾) - поговорка о деле, которое началось хорошо, а закончилось плохо.
Го (围棋 - Wéiqí): Древняя настольная игра. Символизирует стратегию, интеллект, противостояние двух сил (Инь и Ян), терпение и взгляд на мир как на большую шахматную доску.
Дождь (雨 - Yǔ): Символ печали, очищения, плодородия и перемен. Затяжной дождь может символизировать депрессию, а ливень - катарсис.