Макс Далин "Убить Некроманта"

Все эти разборки кончились только месяца через два.

Господь Вседержитель, как я их всех ненавидел, как я устал от них, как я устал от этого вечного шуршания паскудных крыс под моей постелью! И чем больше узнавал - тем заметнее становилась эта тошная усталость.

Опальный премьер с опальным казначеем во главе с канцлером, которого я ещё не отправил в отставку, организовали потрясающе аккуратный заговор. Без лишних, очень хорошо организованный, совершенно без шансов на провал.

Они не учли только Бернарда, потому что о нём не знали. И меня спасла лишь моя призрачная Тайная Канцелярия.

Всё правильно - с чего это мне боятся, что меня отравит Марианна? Ей это абсолютно невыгодно. Ей выгодно, чтобы я до ста лет прожил: случись что со мной - и она от беды не гарантирована. Так что если бы не Бернард - я бы выпил.

А Марианна - обыкновенная деревенская баба. Любит меня, видите ли. Любит - не угодно ли? А думать, ну хоть о самых простых вещах подумать - физически не в состоянии. Она поверила, что мужчину можно заставить пожелать расплывшуюся скандальную жабу, если напоить его какой-то дрянью. Как весело.

А Эмме они сообщили, что я собираюсь выслать Марианну в глухую северную деревушку. И та, разумеется, разболтала своей госпоже. Бабы не могут молчать.

Эмме даже платить не потребовалось. Они заплатили знахарке. Яда в кубке хватило бы на сотню солдат - отличная концентрация. Знахарка взяла полторы тысячи золотых, и ещё пять ей обещали, когда я отправлюсь к праотцам. Её убедили, что она делает благое дело: ещё бы, любой скажет, что убить некроманта - это святое.

Ещё я узнал, что бывший премьер писал Розамунде. В том смысле, что, по наблюдениям дворцовых астрологов, в стране грядут большие перемены - и «примите уверения». Я читал письмо, написанное Розамундой в ответ.

Она надеется и уповает только на Господа. А о ворожбе, шаманстве и лжепророках даже слышать не может. Премьеру сочувствует, но всё решает государь, а на прочее - воля Божья.

И я тогда так и не понял, что это такое: её глупость, её осторожность или своего рода шифр. Может, всего понемногу. Мне не хотелось уточнять степень виновности Розамунды - зря, конечно, но уж больно было противно.

Я читал протоколы допросов. И присутствовал при допросах. Под пытками - в том числе. Меня тошнило от увиденного и услышанного. Иногда мне до судорог хотелось, чтобы всё кончилось. В такие моменты я посматривал на запечатанную воском бутыль с ядом почти вожделенно.

Но как-то после очень тягомотного дня мне приснился яркий сон.

Как будто я в каком-то странном месте вроде подземелья. Но в нём сад. Мрачный, полутёмный, и над деревьями, вижу, вроде бы, каменный свод. И по этому саду верхом на белом крылатом коне ко мне едет Магдала, а рядом Нарцисс ведёт коня за узду. И они, кажется, живые, но усталые, бледные - и на меня смотрят грустно.

Я хочу идти, даже бежать к ним, но откуда-то сверху падает какая-то шипастая решётка. И мы через эту решётку просовываем руки - но никак почему-то друг до друга не дотронуться.

Тогда я говорю:

- Какого демона они меня к вам не пускают?! Я что, зря травился, что ли?

А Магдала отвечает, и насмешливо, и печально:

- Мы не в равном положении. Нас с Нарциссом убили, а ты, Дольф, струсил и сбежал. Всё бросил на произвол судьбы. Отдал Междугорье таким, как Ричард. Поэтому мы увиделись только на минутку.

Я говорю:

- Как же так?

Нарцисс, вроде бы, плачет, а Магдала горько усмехается. И около нас появляются какие-то тени с крыльями. И над друзьями моими открывается что-то вроде светящейся лестницы вверх, за этот свод, в лучезарные небеса, а у меня под ногами разверзается какая-то огненная пропасть - и я туда лечу...

Проснулся я в поту и в слезах, зато - с прекрасно работающей головой. И всякие бредовые мысли насчёт посчитаться с жизнью меня больше никогда не посещали.

Было стыдно перед памятью Магдалы.

К середине лета большой судебный процесс закончился.

Всю милую троицу заговорщиков я приговорил к четвертованию с конфискацией в пользу казны. Сразу стал впятеро богаче. Их челядь, всех, кто имел хоть маломальское отношение к этой истории - приказал повесить. Знахарку Брунгильду святые отцы и без меня сожгли как ведьму и отравительницу.

Эмму я пощадил ради чучельника. Жак был мне нужен и работал с принципиальными вещами. Мне не хотелось получить от него какой-нибудь трюк в отместку. Поэтому, когда он пришёл у меня в ногах валяться, я его выслушал и успокоил, а Эмму потом приказал освободить и отослать к нему в дом. Но больше никогда не звал её ко двору.

Её дочку, в этой истории не замешанную, мне тем не менее рядом держать не хотелось. И я дал её мужу чин капитана и отослал в один из дальних гарнизонов в качестве коменданта. Повышение, жалованье - но убрал из столицы.

А насчёт высших придворных должностей решил, что увольнять с них надо только посредством эшафота.

Столичные жители посчитали, что у меня начинается паранойя. И что я перепугался за свою шкуру. Даже как-то странно, что я раньше не перепугался.

А я всего-навсего решил наконец хорошенько заняться порядком внутри страны. Мой сердечный друг Оскар отозвался об этом так: «Слава тебе, Господи, мальчик вырос».

Дурацкая история с отравителями стоила мне уймы времени и сил. А могла бы и жизни стоить. И мой преемник-узурпатор, кто бы он ни был, получил бы государство с более-менее налаженными денежными делами, только что выигравшее войну. И с наслаждением начал бы гадить там, где я расчистил. Ну уж нет!

У великолепного Бернарда должны быть подчинённые, подумал я. Старик это честно заработал. И то - я с его помощью узнаю всё, что происходит во дворце и поблизости от дворца, а стоило сволочам-заговорщикам переместиться в загородный дом одного из них...

Не разорваться же Бернарду, в самом деле! И я занялся спиритизмом.

Нет, это действительно смешно. Дело призрака - стонать, рыдать и греметь цепями. Брать привидения на службу мне казалось идеей ещё более хамской, чем создать лейб-гвардию из мертвецов. Я долго думал, как подойти к такому безумному проекту: с Оскаром посоветовался, с Бернардом. Завалил кабинет трактатами по спиритизму, к которому никогда не относился особенно всерьёз. И в конце концов выработал план.

У меня было чем платить привидениям. Дар.

До самой зимы я занимался государственными делами днём, а по ночам вызывал духов. Я с наслаждением перепоручил бы подбор кадров кому-нибудь другому - тому же Бернарду, но для этого требовалась отработанная система. Вот её я и пытался создать.

Меня не интересовали бедняжки, погибшие мученической смертью, и барышни, отошедшие в мир иной от неразделённой любви. Таких я отпускал сразу, стараясь открыть им по возможности дорогу к престолу Господню. С самоубийцами я беседовал: среди них попадался очень разный народ. Некоторые, считавшие, что с ними обошлись несправедливо, оставались у меня при дворе. Мне казалось, что я могу отчасти удовлетворить их оскорблённые чувства. Но больше всех меня интересовали духи, слетавшиеся не к блюдечку со стрелочкой или к столу, а к пентаграмме, обрызганной моей кровью. Вот где нашлись интересные личности. Убийцы, сутенёры, наёмники, шпионы, насильники и воры, всякая сволочь, убитая в пьяных драках, вздёрнутая на виселицу, издохшая после порки кнутом, - такие типы, что по уму надо было открывать путь в преисподнюю и заталкивать их туда ногами.

Именно это я им и обещал.

Ребятки моментально понимали, с кем имеют дело. Я им не девочка, крутящая блюдечко с подружками и падающая в обморок, когда кто-нибудь из таких вот продиктует нехорошее слово с грамматической ошибкой. Эти поганые духи отлично чуяли, что некромант видит их насквозь. Они раболепствовали, как могли, - мои сапоги лизали бы, если бы у них была хоть мизерная материальность, дающая возможность совершить такие плотские действия.

Услышав о преисподней, они стонали, рыдали и гремели цепями самым трафаретным образом. Они отлично знали, как с ними там обойдутся, и умоляли меня гораздо эмоциональнее, чем своих судей при жизни. Ещё бы - ведь тогда-то они надеялись сбежать от суда в небытие, хитрецы. А теперь были точно в курсе собственной участи и так убивались, что вчуже даже жалко становилось. Я давал им отрыдаться и делал предложение, от которого они не имели сил отказаться.

Я обещал им после моей смерти не ад, а чистилище. Умеренный срок общего режима вместо бессрочной камеры пыток. Но они должны были отработать амнистию благими делами на государственной службе. Посмертно. Те Самые Силы не возражали против таких сделок.

Ни одна гадина не отказалась. Иногда, правда, личность была мне настолько омерзительна, что я сталкивал её из инобытия в преисподнюю без разговоров - но это всё-таки случалось не слишком часто. Я склонен думать, что любой твари можно дать шанс. И давал.

Смысл их работы во благо заключался в следующем. Они обязывались слушать и смотреть, периодически сообщая Бернарду о нарушениях закона, подлостях и изменах. Сообщения требовались чёткие и честные. А Бернард уже докладывал мне - о принципиально важных делах.

К Новогодью моя прекрасная столица была просвечена насквозь, как яйцо перед свечой. Я сослал в северные деревни с конфискацией имущества парочку своих чиновников и повесил мерзкую великосветскую тварюгу, которую до сих про никак не могли поймать на шантаже. В государстве в кои-то веки замаячила бледная тень порядка. И придворные окончательно утвердились в мысли, что я - дьявол.

А я подумывал, что Канцелярию Призраков нужно расширить в общегосударственном масштабе.

В январе посол наших западных соседей, Заболотья, привёз письмо своего государя, нашего якобы союзника. А в том письме государь Вильгельм, которого даже собственные подданные звали Старым Лисом, горько плакался, что на Заболотье напали коварные враги, и просил обговариваемой в древнем пакте военной помощи.

«Где ты был, когда я выползал из войны и голода?» - подумал я. Ведь даже посольство отозвал, плесень. А дипломатическая почта пропадала с концами. Золотой ты наш.

И я велел отловить ему в королевском парке двух белых единорогов - живьём и посимпатичнее. И этих единорогов прислал в подарок, сопроводив письмом. В письме говорилось, что моему покойному батюшке вышеупомянутые звери, в своё время подаренные Вильгельмом, очень помогли в подобной ситуации. И что я желаю почтенному государю Вильгельму, великому королю и утонченнейшему политику, долгого и счастливого правления.

Он написал очень изящный ответ, из которого следовало, что глаз тому вон, кто старое помянет. Я согласился и потребовал для своих солдат платы в масштабе вознаграждения наёмных убийц. Тогда он в элегантной форме изложил, что у меня нет ничего святого и я бессердечен, и на том заткнулся.

Внешняя политика не особенно меня волновала. В Перелесье у меня были отменные шпионы - время от времени я обращался через зеркало к Эрнсту. И прекрасно он мне всё рассказывал, лучше любого человека. Под нажимом, нехотя, но святую правду. Вампиры Перелесья не слишком любили меня, как и полагалось порядочным дворянам Перелесья, но я платил Даром, а юный король Перелесья о них вообще не знал. Вот и вся недолга.

Что же касается других соседей, то я не сомневался - шпилька, вставленная Перелесью в нежное место, принята к сведению всеми: умный учится на чужих ошибках.

А поднимать мёртвую армию ради воинской славы Вильгельма я, конечно, даже не почесался. Ему надо - пусть сам и поднимает. Если сможет.

В общем, мои дела шли очень неплохо. Я был страшно занят, это славно, когда много работы, - некогда думать о...

Понятно о чём. Днём - приёмы, Совет, ночью - вампиры с духами, спал урывками, стоило добрести до опочивальни - падал в постель, сон обрушивался камнем, как в юности, когда по ночам шлялся на кладбище. Вспоминал только иногда - мысль, как ожог, как укол в сердце... И сразу надо чем-то заняться, чтобы перестало болеть.

Но самое любопытное... Марианна.

Я к ней приходил... посидеть. Что-то меня с ней примирило, отчасти, но примирило. Может, то, как она хотела выпить тот яд, или её беспомощная рожа... Не знаю. Может быть, даже то, что не осталось у меня никого, кроме Марианны с младенцем. Сложно сказать.

Нет, её приворотное зелье не сработало. Спать я с ней не мог. Слушать её было очень тяжело. Но я всё равно к ней приходил. Я нашёл ей камеристку и фрейлин из проверенных-перепроверенных, цацки ей дарил, угощал сладким - она обожала сладкое, моя бедная свинья. Я даже обнимал её изредка.

Всё-таки она была тёплая.

А ещё от неё происходило дитя. Вот кто меня в то время по-настоящему развлекал.

Тодд уже умел говорить. Что он говорит, я не разбирал - на мой взгляд, всё это было кошачьим писком, - но Марианна каким-то образом понимала этот писк и переводила его для меня. Ангелочек пытался называть меня «батюшка». Превесело!

Он ничего не боялся. Он, видите ли, любил забавляться тем, что подходил к стоящему на карауле скелету и колотил по доспехам кубком или ложкой - чтобы звенело. Как-то я пришёл в покои Марианны с волком - дивное дитя тут же забрало волка себе. Сначала ангелочек засовывал руки чучелу в пасть и дёргал за клыки, потом, после долгих серьёзных трудов, бросил выковыривать ему глаза - и принялся карабкаться ему на спину. Я, наблюдая, смеялся до слёз - видел бы кто из моего двора дитя некроманта, оседлавшее мёртвого волка и цепляющееся за его уши! Конечно, подарил я ему это чучело.

Марианна приходила в ужас от того, как я с младенчиком играю. Но меня не интересовало её мнение - я слишком отчётливо видел, что ребёнку это тоже забавно. Тодд как-то, к примеру, притащил мне откуда-то сухого паука из тех, что живут в дворцовых подземельях, - мохнатого, ростом с ладонь, с черепом на спине. Марианна завизжала, как прирезанная, когда увидела. Но что тут такого, право: ребёнок нашёл странную штуковину, которая показалась ему занятной. Надо ведь не вопить, а разъяснить, что это за предмет. Так что мы с Тоддом замечательно поиграли с пауком - он у нас по столу плясал и церемонные поклоны отвешивал, и маршировал влево-вправо с самыми чёткими поворотами. Тодду было очень весело, а Марианна попыталась напуститься на меня в том смысле, что не дело приохочивать младенца к смертной магии.

Тоже мне - смертная магия. Дитя играет с сухой букашкой. Да все дети играют с сухими букашками! Или с сорванными цветками - что, и это запретить? Не вижу резона. Зато он не мучил живых зверушек. Я ему объяснил, что мёртвым всё равно, а живым больно - кажется, он меня понял. И даже не думал тыкать пальцем в глаза виверне, когда с ней играл, - я же сказал, что виверна живая. Малыш нравился Лапочке - она ему позволяла больше, чем кому бы то ни было, даже взлетала с ним на спине под потолок оружейного зала. Он ведь был совсем лёгонький, виверна, наверное, его веса вообще не чувствовала. Ангелочек обожал кататься, я его поощрял, а Марианне и это было не слава Богу. Дракон, видите ли, дитя сожрёт или сбросит, чтобы оно расшиблось.

Деревенская дурёха. Виверны - не драконы. Это совсем другие существа. К тому же Лапочка совсем ручная и мой Дар её контролирует. А детям нравится играть с животными. И полезно - они приучаются думать о других живых созданиях. Мы с малышом кормили виверну мясом, и малыш усвоил, что она может укусить, если останется голодной. Поэтому нужно вовремя давать ей кушать. По-моему, с точки зрения воспитания вышло очень назидательно и благочестиво. К тому же я заметил, что Тодд говорит тем лучше, чем чаще я захожу с ним поиграть. И пользуясь этой посылкой, сделал вывод, что наши игры идут его разуму на пользу. Поэтому не слушал бабью глупую болтовню его матери и старался играть с ним, если выпадал свободный час. Меня, правда, огорчало, что дитя не унаследовало от меня даже искорки Дара, зато нравилось, что оно ничего не боится. Я и вампиров бы ему показал, но ангелочек был ещё мал, уставал и засыпал до заката. Впрочем, я решил, что на это у меня потом будет время. Я жил простой безгрешной жизнью, между работой и ребёнком - как подёнщик. И мне нравилось смертельно уставать, потому что от усталости отступала бессонница и не мучили ужасные мысли. Почему-то я не видел клейма рока на круглой рожице Тодда. Вероятно, его время ещё не пришло. Поэтому я ограничивался лишь серьёзнейшей охраной и лишь самыми верными, вдоль и поперёк проверенными слугами, пока не боясь за его будущее. А что касается меня самого...

В глубине души я надеялся, что у меня больше не будет нежных привязанностей среди взрослых. Одиночество моей души привычно разделяли лишь вампиры, но мне казалось, что легче переносить одиночество, чем потери.

Я упустил из виду, что Та Самая Сторона не позволит мне надолго задерживать уплату недоимок.

Весна в тот год задалась ранняя. К середине апреля снег сошёл, к концу - дороги совсем высохли. Помню, деревья стояли, как в зелёном тумане - будто подсвеченные чем-то, - и всюду эти жёлтые цветочки, которые пахнут мёдом и пачкают жёлтым одежду, если не убережёшься. Не холодно и не жарко: для путешествий - самое оно, и я ездил на север, чтобы устроить в северных провинциях филиал Канцелярии Призраков.

Официально - нанести визит герцогу пострадавших от Доброго Робина земель и справиться о его нуждах. Очень мило вышло. Хозяин так никогда и не узнал, чем я занимался по ночам в отведённом мне кабинете.

Я возвращался в прекрасном расположении духа. Я рассчитывал за год создать такую систему контроля за счёт неправедных душ, что в государстве никто чихнуть не сможет без моего ведома. Сообщения призраков приносили очень и очень много пользы короне.

К тому же мне по старой памяти нравились путешествия. Днём. Ночи несколько портили удовольствие.

Ночами на постоялых дворах я чрезвычайно тяжело засыпал. Вдобавок, когда мне наконец удавалось задремать, во сне приходили печальные тени Нарцисса и Магдалы. И я жутко мёрз и не мог согреться ни вином, ни одеялами. Впрочем, на дневной работе это не отражалось. Я мало-помалу учился держать себя в руках.

В общем и целом всё шло прекрасно. Только в одном небольшом городке меня лукавый попутал. Самую малость. Я имел глупость придержать коня, чтобы взглянуть на казнь.

Видите ли, собирались бить кнутом какого-то субчика, обвиняемого в мошенничестве, безнравственном поведении и соучастии в разбоях и грабежах. Да, я зверь, что поделаешь. У меня действительно имеется слабость к подобным представлениям. Не до такой патологической степени, чтобы устраивать экзекуции только для собственного удовольствия, но... Мне всегда было тяжело удержаться от наблюдения, если подворачивался случай.

И кстати, для собственного удовольствия я предпочёл бы плети, а не кнут. С точки зрения эстетики. И потом: я имею в виду боль, да, но ведь субъект, влетевший на порку кнутом, - почти стопроцентный покойник, а это уже перебор. Тем более - шестьдесят ударов. Верная смерть. Быстрее и честнее повесить. Что я бы и сделал на месте здешнего судьи. К чему мучить даже отпетого негодяя?

Но ввязываться в местное правосудие из-за воришки я, признаться, не собирался. Мало ли какие у них здесь резоны - я же сам приказал не щадить сволочей, живущих за счёт работяг.

Моя свита, конечно, распугала зевак. Но те, что посмелее, похоже, решили получить двойное удовольствие: и на казнь взглянуть, и на меня - издали. Просто жизнь приобретает остроту, если подумать. Они так и обосновались на площади - справа и слева от меня, изрядно поодаль, однако, чтобы было хорошо видно всех участников события. И короля с мертвецами, и эшафот.

Любят люди бояться, особенно когда проблемы не у них. И злорадствовать. Очень по-человечески. Кто их осудит?

А зрелище оказалось хоть куда! Те Самые славно мне организовали спектакль - обо всём позаботились, ничего не забыли. Произвело впечатление.

Главный герой был юн, бос, в штанах, похоже, позаимствованных у кого-то из тюремной прислуги, и атласном корсаже в пятнах и с остатками кружевной оборки. С волосами, длинными и грязными до последних пределов, но при известном воображении можно догадаться, что они когда-то были выкрашены в огненно-рыжий цвет, как у гулящей девицы.

И с обветренной физиономией - смазливой, несмотря на разбитую губу и фонарь под глазом, и шельмовской-прешельмовской.

Никогда в жизни я не видел настолько явной печати порока на чьём-то лице. Я, не зная сути дела, подписался бы под каждым словом обвинения, исходя только из внешнего вида этого типа. И вдобавок меня поразило выражение напряжённого внимания: я смело поручился бы, что вместо подобающего раскаяния этот деятель придумывает, как бы ему выкрутиться. До сих пор. Рядом с палачом.

Он не брёл с опущенной головой, о, нет. Он обшаривал глазами толпу и даже ухитрился встретиться взглядом со мной, а посмотрев, похоже, сообразил, кто я. И его озарило.

Он врезал под рёбра палачу, обалдевшему от неожиданности, увернулся от солдата тюремной охраны, оттолкнул жандарма из оцепления и успел ухватиться за стремя моей игрушечной лошади в тот самый момент, когда его схватили конвоиры. Скорость, достойная восхищения.

Я не ощущал опасности - Дар тихонько тлел, как всегда. Поэтому я сделал знак страже пока его не оттаскивать. Интересно, что такой скажет. И он сказал.

Он прижался щекой к моему колену, взглянул снизу вверх кротким взором подстреленного оленёнка и взмолился:

- Государь, я понимаю, что не смею у вас пощады попросить, но пусть я умру не так, пожалуйста! Пусть лучше повесят, да хоть четвертуют - всё быстрее, только не так! Ведь всё равно же помирать - так пусть лучше сразу!

Я усмехнулся. Паршивец умён, однако. Я утвердился в мысли, что в мошенничестве его обвиняли поделом: такая у него была в тот момент честная, страдальческая и несчастная мина. Уморительно.

- Значит, - говорю, - о жизни, а тем более - о свободе, ты просить не смеешь?

Он соорудил непередаваемое выражение усталого мученика, кающегося во всех грехах человечества, и прошептал голосом, просто-таки охрипшим от слёз и скорби:

- Государь, я такая законченная дрянь...

А его рука с обломанными ногтями, исцарапанная, но довольно, как ни странно, интересной формы, оказалась на моей ноге гораздо выше колена - сама собой, её владелец об этом понятия не имел. Чисто случайно, от избытка раскаяния.

Я ударил его по руке хлыстом. Но смотреть, как от его тела останутся кости с клочьями плоти, мне расхотелось - по крайней мере, в настоящий момент и посреди людной площади. И я приказал солдатам:

- Этого - назад, в тюрьму. Я подумаю.

Разумеется, мне надо было написать письмо бургомистру или судье, что я своей королевской волей заменяю преступнику по имени Питер, по прозвищу Птенчик порку кнутом на смертную казнь через повешенье... Или, демон с ним, порку кнутом на порку плетью и ссылку в каторжные работы - пусть живёт, гадёныш. И послать письмо с посыльным.

И уехать, забыв думать о грязном прощелыге.

Но я пытался сочинить это письмо на постоялом дворе - и решительно не мог не думать об этом субъекте. Воришка, похоже, знал тот же секрет, что и Беатриса, - мои мысли всё время к нему возвращались.

Я бесился от этого. Я ненавидел это состояние. Это было, в конце концов, оскорбительно - после чистейшей любви Магдалы, после такого стажа относительно праведной жизни. Мне казалось, что я могу удушить подонка своими руками, без помощи Дара... Но, если уж говорить начистоту, я не был уверен, что мне захочется его душить сразу, как только я его увижу.

Воришка неплохо разбирался в людях. И лихо ориентировался в обстановке. Ведь надо же, стоя на эшафоте, сообразить, что перед ним - король, а значит, и шанс, вспомнить всё, что обо мне болтают, придумать сценарий для спектакля и пойти ва-банк...

Жить мерзавцу хочется.

Да с чего он взял, что я стану его слушать? Тварь такая. Да как у него поганый язык повернулся? И как он посмел до меня дотронуться? Что он себе вообразил?

А что это был за маскарад с корсетом и рыжими патлами?

Как-то я ухватился за эту мысль. Мне показалось интересно узнать, отчего это у осуждённого вид был такой идиотский. И вечером я съездил в местную тюрьму - обшарпанное, нецензурно грязное здание, ограждённое довольно условной стеной.

Да уж ясно - не государственных изменников охраняют. Какие тут могут быть особенные преступники - воришки да разбойники.

Комендант этого богоугодного заведения удивился до немоты и перепугался едва ли не до обморока. Залепетал о том, что вообще-то в его владениях обычно всё в идеальном порядке, а если кто чего и болтает - то клеветники, а на мизерное жалованье сложно прокормить семью, а маменька вот болеет... Я с трудом его заткнул. Когда он понял, что я его за тусклые пуговицы у стражников не повешу и даже не уволю с должности, то на радостях выразил готовность всю ночь напролёт мне рассказывать истории о вверенных его присмотру уголовниках. Ах, меня только этот Питер интересует? Да ради Бога!

Карманник. Женское тряпьё носит так же легко, как и мужское, чем был весьма полезен шайке разбойников - и бедную девицу изображал, чтобы заманить честного господина в ловушку, и публичную девку, чтобы потом ограбить клиента в тёмном уголке. С лёгким мечом и метательными ножами управляется, как солдат, - бесценный кадр для таких дел. Но попался на попытке шантажа - здорово организовали с дружками целую историю про пожилого барона, якобы увлекающегося всякими непотребствами. Только сеньор оказался из проворных, а дружки свою ряженую зазнобу бросили.

Дело, вроде бы, провалилось, но второй брак барона всё-таки расстроился. А этот подонок Питер, вместо того чтобы раскаяться и во всём признаться, упорно придерживается легенды о том, что бедняга барон заплатил ему страшно сказать за что, а разбойников-де он и знать не знает.

По закону его полагалось бы повесить. Но барон настоял на кнуте - и можно понять человека. Хотел, чтобы подонок почувствовал перед смертью, что к чему. Да с такой комплекцией, как у этого воришки, и тридцати ударов хватило бы за глаза, но барон с бургомистром решили за стаканчиком, что надо устроить примерную казнь, чтоб прочим неповадно было.

Вот и всё, собственно.

Я слушал и думал, что по сути всё правильно. Хотел уже сказать, что не спорю, но вместо этого почему-то приказал привести Питера.

Привели. Я отметил, что время, прошедшее с момента нашей последней беседы, он, похоже, провёл не слишком-то весело. А по физиономии ему, вероятно, съездили только что - чтобы и не пискнул перед его величеством. Поэтому меня несколько даже тронуло его присутствие духа: он нашёл в себе силы улыбнуться.

- Государь, - сказал, шмыгнул носом и вытер кровь о плечо, - неужели вы решили? Так скоро?

С чего он взял, что я решил его помиловать? А он продолжал:

- Я бы умер за вас. Или убил бы кого хотите. Я не вру, - и преклонил колена, почти правильно.

«Конечно, врёшь», - подумал я. Написал пару слов бургомистру и сказал коменданту:

- У вас найдётся, во что переодеть это чучело?

Ему развязали руки и напялили поверх корсета куртку какого-то громадного стражника, которая доставала Питеру до колен. Его вывели во двор солдаты из тюремной охраны, а во дворе я приказал одному из скелетов взять его в седло.

К чести Питера, он даже не дрогнул. Полагаю, к тому времени он своё уже отбоялся.

На постоялом дворе я велел хозяину отвести Питеру комнатушку рядом с кухней. Охрану к ней не приставил - уверенный, что гадёныш смоется к утру, если не раньше. Почти не спал ночью - кажется, хотел услышать, как он будет удирать. Но не услышал. Я ошибся.

Утром он оказался на месте: без корсета под курткой, с волосами, собранными в хвост, с рожей, отмытой от крови и со спокойной готовностью делать всё, что я прикажу. Этакая, не угодно ли, лихая уверенность в моей милости.

Я взял себя в руки и приказал дать ему пожрать. Он был ужасно голоден и безнадёжно пытался соблюсти приличия. Потом заглядывал мне в глаза и порывался что-то сказать, но я его заткнул. Я послал за одеждой для него и велел ему привести себя в порядок. Даже подождал часок, пока он вымоется и причешется, - не хватало мне в свите бродяги с блохами в лохмотьях, грязного, как смертный грех. А потом снова поручил его скелету.

Похоже, Питера не слишком смущал такой способ путешествия - хам выглядел невероятно покладисто. Вот когда мне впервые на миг пришло в голову, что он, возможно, и не врал, по крайней мере, верил в свои слова в тот момент, когда говорил. Но как же меня это взбесило! Мало того что я сам был ещё очень далёк от того, чтобы поверить ему хотя бы на дырявый грош, меня ещё страшно злило... Я сам не понимал что. А этот подонок, похоже, понимал.

В дороге я с Питером не разговаривал. Много ему чести - слушать короля. Я по-прежнему презирал плебс безмерно, мужчин-плебеев едва ли не сильнее, чем женщин. Брезговал, как грязными скотами, - тем более что этот был вором, последним отребьем, ничтожеством.

Но я на него смотрел. И хорошо рассмотрел. Пожалуй, гадёныш был недурён. С непристойно смазливой физиономией, на которой ещё не росли усы, одетый в платье и с уложенными в причёску волосами, он, вероятно, сошёл бы за рослую плебейку - особенно если не придавать значения кровоподтёкам и принять во внимание его умение кривляться... Впрочем, дешёвую девку вполне может отлупить её случайный дружок, так что разбитая рожа вовсе не разрушила бы создаваемого образа. К тому же на его волосах ещё остались следы краски, а его нарочито кроткая мина и взгляд, слишком быстрый и слишком цепкий для приличного человека, вызывали у меня то приступы похоти, то желание взглянуть, как эта дрянь будет орать от боли.

Разумеется, полагал я, все его ужимки - притворство, тем более омерзительное, что он, конечно, принял к сведению слухи о моих извращённых наклонностях. Тварь, скользкая как угорь, готовая изобразить что угодно, лишь бы одурачить и чуть-чуть оттянуть развязку. Ни на что, кроме дешёвой игры, не способен и корки хлеба в жизни честно не заработал. Ну, и надо же мне было вмешаться в эту трижды никчёмную жизнь!

Если говорить начистоту, я весь день накручивал себя, изо всех сил не желая поддаться собственной блажи. Думал, что этот потенциальный висельник - никаким боком не Нарцисс, как бы он передо мной не лебезил. Думал, что близость плебея, как бы условна она ни была, может только запятнать. Думал, что грязный намёк на площади у эшафота ему ещё отольётся. Кусочек жизни он, предположим, выпросил, но устраивать ему райские кущи непонятно за какие заслуги я не намерен. Я, положим, ещё мог приблизить к себе Марианну, бедную девку, попавшую в своё время в переплёт ни за что ни про что, не виноватую в том, что она дура, но этот-то гадёныш виновен по всем статьям, так что я с ним потешусь, как пожелаю. Разве он не заслужил наказания?

Сам ведь напросился. Сам намекал бог знает на что. Мог ведь смыться к своим сообщникам - остался; любопытно, на что понадеялся. На королевскую милость? Ну, поглядим, как он примет эту милость, провокатор поганый. И если хоть попытается возразить, я шкуру с него сдеру ленточками. Не без удовольствия.

Так что если накануне, когда Питер рискнул просить милости, в моей душе и мелькнула какая-то бледная тень возможной приязни, то к вечеру нынешнего дня я тихо закипал от злости, смешанной с презрением, и желания покончить с пустыми разговорами о моих порочных наклонностях навсегда. Мне показалось даже, что это неплохой выход из тоски: взять подлую тварь без души, которая цепляет тебя за те низменные черты твоего естества, от которых ты не прочь бы избавиться, насытиться ею до рвоты, вышвырнуть вон и забыть. Похоть и любовь в действительности совершенно ничем друг с другом не связаны: в конце концов, попыткой притушить похоть любовь не оскорбишь.

Самое забавное, что все эти нелепые коллизии плескались в моей душе где-то выше Дара. Дар дремал себе, как тлеющий костёр, - и моё смятение ему нисколько не мешало. Приятно.

Вечером я остановился на постоялом дворе. Все сидевшие внизу, в трактире, естественно, быстренько удалились, но я, противно собственному обыкновению, отправил гвардейцев взглянуть, не остался ли кто в комнатах для гостей, и выгнать оставшихся. И бросил несколько золотых расстилающемуся хозяину.

Я был уже в таком расположении, что опасался необходимости оставить здесь к утру растерзанный труп воришки. А таким развлечениям свидетели не нужны. У меня и так дивная слава - пробы ставить негде.

Есть мне совершенно не хотелось, зато я выпил вина. Потом ещё выпил. Приказал гвардейцам привести Питера и оставаться у дверей в комнату - внутри, а не снаружи, как обычно.

Думал, что мне может понадобиться их помощь. Боюсь, что долгое одиночество, бесконечные потери и двое суток безумных мыслей сделали меня настоящим зверем. То, что я рисовал в своём воображении, было не столько непристойно, сколько предельно жестоко. Человек, к которому применили бы лишь одну из придуманных мной тогда процедур, горько пожалел бы о том, что променял на это наказание кнутом.

Питер вошёл в сопровождении пары скелетов. Улыбаясь. Меня поразила и взбесила его самоуверенность. Я разглядывал его, сидя на стуле с хлыстом на коленях и ждал, чтобы он сказал что-нибудь в обычном плебейском духе: фамильярное, хамское, заискивающее, просто глупое. Чтобы я мог врезать ему хлыстом по роже, придравшись к словам. Я этого ждал с наслаждением.

А он сказал с тою же улыбкой, совершенно простодушно, встав на колени рядом со мной и глядя мне в лицо:

- Я вам так благодарен, государь. Знаете, вы же первый, кто ко мне по-человечески отнёсся. Я же аристократов хорошо знаю - ничего, ей-богу, не ждал на самом деле... - Опустил голову, попал взглядом на хлыст, моргнул и спросил, чуточку даже сконфуженно: - Хотите меня отлупить за эту... ну... за эту глупость там, вчера, да? Я понимаю, нагло ужасно вышло... так что я действительно...

Вздохнул - и начал расстёгивать куртку с виноватой такой и кроткой миной. С тенью улыбки.

Ушат воды на огонь. Мне в жизни не было так стыдно собственных намерений. Кровь прилила к щекам с такой силой, что, боюсь, вампиры в этой местности проснулись до заката. Я потерялся и не знал, что делать, поэтому молча наблюдал, как он стаскивает куртку, как развязывает шнурок на вороте рубахи, а на меня глядит странно, как-то почти сочувственно. Говоря:

- Мне, правда, жаль, государь. Но я же, знаете, даже в голову не брал, что вы действительно меня помилуете, да ещё и возиться со мной станете. Я думал - рассердитесь, велите прикончить побыстрее. Вы простите... Меня просто кнутом уже били однажды, всего-то пятнадцать раз, а я подыхал несколько месяцев... Я перепугался ужасно. Лучше верёвка, правда... Смерти-то я не боюсь, боюсь сгнить заживо...

Стыд достиг совсем уж невыносимых величин. Я отшвырнул хлыст в угол. Питер просиял:

- Так вы меня прощаете? Правда? Не сердитесь больше?

Я подал ему руку, и он не то что поцеловал, а прижался к ней лицом, не выпуская, как младший вампир, который пьёт мой Дар. Прошептал:

- Я для вас - всё, ну - всё, только прикажите.

И у меня на душе как будто чуть-чуть потеплело впервые со дня смерти Магдалы.

Я так и не знаю, что во мне в те дни было от кого: чьё Божье, а чьё - Тех Самых. А может, Божьего и вовсе не было. И что бы я ни сделал - убил бы Питера или приблизил бы его к себе, - Та Самая Сторона всё равно взяла бы своё.

Но если бы я всё-таки дал волю убийце внутри себя... Я бы много потерял. В светлом образе Магдалы мне был явлен ангел, в образе Питера я пообщался с бесом... Но, как ни дико это звучит, он вскоре стал мне столько же другом, сколь Магдала - возлюбленной.

Я уже в ту ночь начал догадываться, что Питер объявился на моей дороге прямиком из ада и по пути в ад. Он был живым воплощением порока. До того как я с ним повстречался, я думал, что такие существуют только в непристойных снах, которых стыдишься под утро. Такие должны вызывать праведный гнев, но меня просто глубочайше поразило, что Питер каким-то чудом сохранил способность говорить и чувствовать по-человечески.

Вероятно, от удивления зверюга внутри меня временно издохла. Я успокоился. Приказал принести Питеру какой-нибудь еды - знал, что он смертельно голоден. Даже что-то съел с ним за компанию - дышать стало полегче.

Потом я с ним разговаривал. Для него не существовало ни морали, ни запретов, ни страха. На его теле не осталось живого места от шрамов; свежие синяки и ссадины просто в счёт не шли рядом с рваными рубцами на спине, зажившими следами ожогов на боках и ниже рёбер и несколькими метками от вырезанных стрел - а мне и это почему-то не казалось безобразным. Я больше не мог подогревать в себе отвращение.

Питер, уже почти засыпая, с экстатической искренностью выдал, что я слишком добр для аристократа, что он не мог и надеяться на такое тёплое отношение к себе, что я невероятно целомудрен и вдобавок - что я редкостно хорош собой. Его сонная болтовня не походила на враньё, но кто бы поверил в такой откровенный вздор! Даже те, кто любил меня по-настоящему, не считали меня красавчиком.

Я разбудил его, чтобы потребовать объяснений.

- Разве не очевидно? - получил в ответ. - Разве дамы не говорили вам, государь? Ну всё это - что у вас королевская кровь - по лицу видно, и кожа белая, и пальцы тонкие... Плечи - это понятно, это - клеймо некроманта. А что про вас говорят, что... ну, что вы некрасивый, - так они просто некрасивых не видали.

Я потом узнал, что у Питера имелись некоторые основания так говорить.

Вероятно, около восемнадцати лет. Но точно ли восемнадцать, он и сам не знает. Волосы от природы тёмно-русые, густые, прямые и тяжёлые. Глаза серые, длинные, в лисий прищур. Лицо обветренное, тонкое и нервное. Профиль как пером начерчен. Довольно высокий и худой. Одетый в хороший костюм, причёсанный и при оружии - может легко сойти за юного аристократа, за рыцаря, даже - за барона. Любит сидеть, поджав под себя ногу. Этакая гравюра по душе.

Уголовники, с которыми он якшался, называли его Птенчик. Мой столичный двор сменил несколько кличек: Стрекозёл, Змей и Подзаборная королева. Последняя кличка приводила его в бурный восторг, если он её от кого-нибудь слышал.

Питер.

Он был единственным в моей жизни мужчиной, влюблённым в меня до беспамятства. Такими сокровищами меня не дарили даже женщины, кроме Магдалы. Питер обожал всё, так или иначе связанное со мной: скелетов и чучела, вампиров и духов, образы Магдалы и Нарцисса, Тодда и Марианну... Только потому, что видел на них мой отпечаток.

Жизнь Питера не годилась в качестве темы для баллады - менестрели о таком не поют. У меня леденели руки, когда он принимался рассказывать или отвечал на мои вопросы: я понимал, что ничего не знаю о жизни простолюдинов, что большая часть моих несчастий в сравнении с приключениями Питера выглядит очень бледно и что многие законы нужно пересмотреть. Питер говорил спокойно и обыденно, но его тон вообще чрезвычайно часто не соответствовал смыслу слов.

Кроме порока, он никогда и ничего не знал. Даже матери своей не знал: пока он был мал, нищенки передавали и перепродавали его из рук в руки. Попрошайничал, воровал, из детства помнил голод, главным образом - голод, остальное - побоку. Судя по тому, что подавали всё же на грош больше, чем прочим юным бродяжкам, - был прелестным ребёнком. Это окончательно изуродовало его судьбу.

Его тело первым заполучил какой-то, как Питер полагал, вельможа, показавшийся ему очень старым и очень богатым. Слуги этого типа нашли Питера на базаре в провинциальном городке, привезли в замок, отмыли, переодели, и с годик мерзавец, которого Питер знал только как «вашу светлость», развлекался с ним, как хотел.

Потом Питер умудрился удрать. Прибился к «перелётным птицам», наёмникам, подонкам, живущим драками и грабежами под любым знаменем. У них научился лихо ездить верхом, швырять ножи, стрелять из арбалета, узнал места смертельных ударов. Наёмники считали его чем-то вроде запасного варианта на случай отсутствия девок, развлекались им и презирали его одновременно. Питер был забавой отряда до тех пор, пока вместе с несколькими «птицами» не попал в руки противника во время каких-то междоусобных стычек. Старших повесили, подростка выпороли кнутом. С тех пор эта казнь воспринималась Питером как кошмар: ему частенько снились черви, ползающие в гниющих рваных ранах. Но он выжил каким-то чудом.

Следующей его компанией были разбойники, которые ничем особенным от наёмников не отличались. Крал, заманивал, гадал. Развлекал уголовников; те, кроме прочего, норовили им торговать, иногда выходило. На очередной афере попался.

Питер не знал женщин. Его изломанная чувственность напоминала мне дерево, которое нарочно перевили стальной проволокой, чтобы оно росло не прямо, а прихотливым изгибом. Он - прости, Господи, как и Магдала, - желал лишь, чтобы его хоть в чём-то приняли всерьёз, а о том, что кто-то примет его дружбу, даже и не мечтал. А мной восхищался. Ему никогда не пришло бы в голову требовать декларированного равенства. Он отлично сознавал, что любит короля, не на миг не забывая, что любит именно короля. Прекрасно, на мой взгляд. К тому же, когда на моего бродягу накатывало, он становился воплощённой благодарностью - а я казался ему ожившим воплощением всех мыслимых добродетелей.

Всё это Питер рассказал мне по дороге в столицу - потому что, отправляясь в путь после той ночи, я взял его на круп своей лошади. Чем нас ещё можно скомпрометировать?

А клеймо рока - над клеймом порока - можно было и не искать. Питер принадлежал Тем Самым Силам с детства; я хотел только чуть-чуть отогреть его напоследок... И сам собирался погреться.

И никогда, помилуй нас Бог, никогда не говорил ему, что мне хотелось с ним сделать на следующий день после того, как я забрал его из тюрьмы. Заноза в моей душе - укол стыда всякий раз, как вспоминаю.

Столичные жители Питера сразу не рассмотрели.

И то: синяки у него на лице стали незаметны за две недели пути, одет он был как оруженосец на марше, держался смело и спокойно, краска с волос смылась... Мои драгоценные придворные так и решили, когда встречали меня: государь откопал где-то в провинции второго Нарцисса. А Питер в первые дни выглядел очень скромненько и ввёл их в заблуждение.

Вот вампиров никому бы не удалось обмануть - ни светскими тряпками, ни кроткими глазками. Оскар, кладбищенская гадюка, войдя ближайшей ночью ко мне в кабинет, при виде Питера улыбнулся так, что ирония у него просто-таки с клыков капала.

- Если ваше восхитительное величество позволит мне высказаться, - говорит, - то этот юноша, безусловно, является напоминанием о том общеизвестном факте, что человек предполагает, а Господь располагает. Вероятно, в дружеские чувства к этому молодому человеку вылилось ваше брезгливое отвращение к простолюдинам, мой дорогой государь?

- Оскар, - говорю, - это немилосердно.

- Осмелюсь заметить, - продолжает, - мой драгоценный государь, что эта прелестная история всего лишь подтверждает очередной раз общеизвестную истину об опыте старших товарищей...

И тут Питер хихикнул и спросил:

- Государь, а все вампиры такие зануды или только этот?

Умение Оскара держать себя в руках достойно всяческого восхищения - он ухитрился скрыть своё безмерное удивление очень удачно. И подойдя, приподнял голову Питера за подбородок.

Нарцисс бы грохнулся в обморок. Питер вздрогнул всем телом, покраснел и опустил глаза. А Оскар сообщил с едва заметной тенью насмешки:

- Юноша далеко пойдёт, ваше прекрасное величество. Он отважен. Кроме того, та крохотная капля Дара, которая растворена в этой перемешанной крови, безусловно, неуловима ни на вкус, ни на запах, но она позволяет вашему новому фавориту не только не терять лица, но и ощущать прикосновение Силы.

Я рассмеялся - я-то отлично знал, что Дар тут ни при чём, у Питера его нет, чрезмерно чувствительна его плоть, а не кровь. А Питер отвернулся и сказал, разглядывая узор на гобелене:

- Господин вампир, сделайте милость, не прикасайтесь ко мне больше, ни Силой, ни руками. А то я начну о вас плохо думать.

Оскар холодно улыбнулся и молвил:

- Да, мой дорогой государь, юноша будет полезен при вашем дворе. Здесь многим не мешало бы узнать, что они в действительности из себя представляют, а это дитя, как мне кажется, с наслаждением им об этом сообщит. Полагаю, вас это позабавит, ваше добрейшее величество. Нынче как будто время относительного затишья. Отдыхайте и развлекайтесь, мой бесценный государь... Пока это возможно.

Оскар был безусловно прав: и насчёт относительности затишья, и насчёт того, что долго отдыхать - слишком большая роскошь, которая явно не по карману некроманту.

В моих покоях Питер прижился, как приживается на новом месте беспризорная кошка. Так, будто нет тут для него ничего необычного. И ни разу не совершил ни малейшей бестактности - тоже талант своего рода.

Увидев портрет Нарцисса, подошёл поближе - странное зрелище, и царапающее по сердцу. Спросил, тронув раму:

- Значит, он, да, государь? - задумчиво и, пожалуй, грустно. И продолжил с некоторой даже нежностью: - Бедный ягнёночек...

Весь Нарцисс в одной фразе. Что ещё можно добавить? Зато, перейдя из кабинета в приёмную и рассматривая парадный портрет Розамунды, Питер вздохнул и сообщил с комическим шельмовским возмущением:

- Государь, а ваша жена... красивая, конечно, очень дама... но стерва.

- Ты, - говорю, - паршивец, вообще-то говоришь о королеве.

Паршивец улыбнулся и пожал плечами.

- Вы, государь, можете меня хоть повесить, если от этого она стервить перестанет.

Прелестно, право. Меня потом очень забавляли отзывы Питера о портретах моих родственников - они звучали не слишком лестно, зато обычно попадали в десятку. Питер был очень откровенен со мной, откровенен и бесстрашен - и при этом как-то варварски тактичен. Говорят, это характерная чёрточка потенциальных каторжников... Но это единственная недурная черта каторжников, если говорят правду.

По моей территории он ходил, где хотел, без малейшей опаски. Даже забрёл как-то раз к оружейным покоям и наблюдал за виверной между створок приоткрытой двери:

- Государь, можно на драконе покататься?

Только в покои моей метрессы не совался один.

Хотя со мной пошёл. Марианна при первой встрече взглянула на него довольно хмуро, но не был бы он Питером, позволь он ей на себя наброситься. В отличие от меня, мой новый товарищ умел разговаривать с плебейками:

- Доброе утро, красавица. Славная нынче весна, верно? Поля уже и на севере зелёные...

- И то, - ответила она совершенно автоматически. - Овёс-то уж верно хорош будет...

Потом моя плюшка отзывалась о нём как о «барине с пониманием» - ей и в голову не пришло, кто мой прощелыга на самом деле. А с Тоддом у Питера вышло совсем просто - он Тодду делал человечков из орехов и вырезал меч из щепки. Это совсем примирило Марианну с Питером, тем более что потом он иногда пел ей деревенские песенки под лютню (разумеется, балансирующие на грани приличия).

Мертвецов Питер не боялся вообще. Никаких.

- Я, государь, покойников навидался. Да и потом - они же ваши...

Тодд и Марианна тоже были «мои», поэтому Питер мог развлекать их часами, если меня задерживали дела. Это его качество решительно мешало Марианне ревновать. Забавно, ведь её фрейлины, разумеется, ехидно сообщили ей, что Питер проводит ночи в моей спальне, но моя дорогая курица не могла поверить в «этот вздор», убеждённая, что мой фаворит безответно влюблён в неё. Он же говорил ей такие утончённые комплименты - в лучших деревенских традициях! Даже увидев как-то раз Питера в роброне голубого бархата, с белыми розами в напудренных волосах, раскрашенного и набелённого, передразнивающего с утончённой, беспощадной и уморительной точностью светскую жеманницу, Марианна только закатилась смехом так же, как и я. Питер был для неё «комедиант», «озорник» и «вечно устраивал всякие глупости», и Марианна, несмотря на это, а может, и благодаря этому, относилась к нему нежно, право, нежно, куда нежнее, чем к кому бы то ни было из моего окружения.

И вот странно... ведь он, кажется, искренне хотел ей понравиться, и она нравилась ему... не как женщина, конечно, но как добрая тётушка с весёлым малышом... Что-то трогательное в этом было. Может, бродяга действительно почувствовал себя членом моего условного семейства... Я рад, если так.

Впрочем, мило Питер вёл себя только за закрытой дверью моих покоев. Его любовь выделила меня из числа аристократов, которых он ненавидел с той же нервной страстью, с какой был мне предан. Вскоре двор отвечал ему такой же страстной ненавистью. Было за что, откровенно говоря: его воровская наблюдательность и речь, исполненная смертельного яда, через некоторое время досадили двору, как прищепка - собачьему хвосту.

В первое время юные придворные всего лишь обменивались с Питером обоюдными оскорблениями.

- Не смей на меня так смотреть! - фыркал очередной светский хлыщ.

- А тебя что, за деньги показывают? - осведомлялся Питер вкрадчиво и невинно. - Так я заплачу - такую рожу и на ярмарке не увидишь...

- Ничтожество! - взвивался вельможа. - Мы с тобой в одном кабаке не пили!

- Ещё бы, - соглашался Питер кротко. - Стану я пить со всяким дерьмом...

Положение осложнялось тем, что никто не мог вызвать на поединок плебея, не имеющего титула. Титулованные коршуны рвали и метали не в силах унизиться до потасовки с безродным мужиком.

- Холоп, хам, отребье! - выходил из себя очередной Питеров оппонент. - Я прикажу своим лакеям отлупить тебя палками!

- Да пошёл ты лесом, полем и ковыльной степью, - бросал Питер через плечо, добавляя к напутствию ещё один адрес, по которому вряд ли посмел бы отправиться аристократ надлежащего воспитания.

Такие сравнительно простые выпады продолжались ровно до тех пор, пока Питер не осмотрелся хорошенько и не узнал своих противников поближе. Впоследствии он ухитрялся приобретать себе врагов одной фразой, попадавшей в цель с точностью стрелы. Помню, графу Эжену, почтительному сыну, сказал: «Что ты делаешь, тебя маменька заругает!», ревнивцу Стивену: «Поправь шляпу - рога видны», а Конраду, решительно не похожему на собственных братьев: «Знаешь, как-то раз я спал в одном сарае с твоим настоящим папашей - вылитый сынок, когда пьяный». Подобные реплики заставляли моих придворных бездельников грызть удила и рыть копытом от ярости.

Меня эти эскапады весьма забавляли. Мне не приходило в голову бояться при дворе за Питера - он отлично мог за себя постоять. Я не запрещал ему выяснять отношения с теми, кто ему не понравится, напротив - посвятил его в рыцари, разрешив этим проблему поединков.

Его личным рекордом стали, помнится, три поединка за один день. Питер рубился, как наёмник, не признавая никаких благородных правил, спокойно, грязно и очень эффективно - я наслаждался, если удавалось это увидеть. Между прочим, один из трёх боев тогда, кажется, кончился убийством. Отличный урок для идиотов, которым, кроме потасовок, делать нечего. Прелесть был Питер!

По ночам, пока я общался с духами, он, дожидаясь, когда я освобожусь, играл в кости с Клодом. Чудесное зрелище и совершенно фантастическое, особенно когда они принимались спорить (уже на третью ночь говорили друг другу «ты»). Если Оскар обращался к Питеру со снисходительным, хоть и дружелюбным пренебрежением как к моему доверенному слуге, то с Клодом они стали настоящими друзьями, вне определённой герцогом Карлом «святой мужской дружбы», из одной светлой симпатии, действительно на равных, как подобает двум пажам истинных господ, игнорируя непреодолимый для живых барьер смерти... Как, вероятно, Агнесса стала бы со временем подругой Магдалы...

Впрочем, именно Агнесса Питера смущала. Как разговаривать с ней, он не мог придумать. Подозреваю, её чрезмерная нечеловеческая красота вызывала у моего бродяги чувство, родственное не похоти, а страху. Вероятно, Агнесса заметила это с женской чуткостью - и сопровождала Оскара лишь по моей просьбе, предпочитая уступать эту честь Клоду.

Я дал бы Питеру титул, даже хотел женить на вдове герцога Артура, но эта великолепная перспектива так ужасала их обоих, что у меня не хватило жестокости их мучить. Всё, что мне оставалось, - пожаловать ему придворную должность, возможную для рыцаря. И я сделал его своим официальным оруженосцем.

Весёлое было время...

Вероятно, из-за того, сколько похоти, сплетен, ненависти и крови получила впоследствии от нашей связи Та Самая Сторона, Питер пробыл со мной дольше, чем Магдала. Море тепла - почти целое лето...

Помню, то лето выдалось холодным, сухим и ветреным. Серое лето. Небо в тучах, все время в тучах, ветер их развевает, как потрёпанные плащи бродяг, и деревья шумят.

Если едешь лесом, слышишь этот мерный холодный шелест. Мне это неприятно.

Марианна когда-то сказала, что мужики считают холодное лето дурной приметой. Не то что к неурожаю, не то что к голоду, а просто может быть любое неожиданное зло. Всё это глупости, конечно... Но почему-то, когда погода мрачна осенью или весной, душе от того ни жарко ни холодно, а вот летнее холодное утро, пасмур, песок в следах ночного дождя, как в оспинах...

Может, это и наводит плебеев на мысли о грядущих бедах? Если среди мужиков есть существа с тонкой нервной организацией вроде Питера, то почему бы и нет...

Я в то лето торопился закончить дела с Канцелярией Призраков. Идея уже начала приносить свои первые плоды: воззвав к духам в любом месте, где нашлась бы плоская поверхность для пентаграммы, я узнавал свежайшие новости столицы и окрестностей. Нужно было закрепить успех, нужно - и я разъезжал по глухим провинциям с дивной свитой: мертвецы и Питер. В этих разъездах кроме насущной необходимости был странноватый шарм, романтический и развратный. Мы ночевали в безумных местечках, в развалинах, в склепах - там славно получается работать. Пару раз даже в лесу, у костра. Ну, признаться, в лесу - не по делу, по особым соображениям. Выставляли стражу, валялись в ворохе еловых лап, прикрытом плащами, как, вероятно, те самые «перелётные птицы», старые приятели Питера. В такие ночи я не звал духов - под открытым небом их трудно контролировать, - ну да это неважно. Лес, настороженный и тёмный, окружал наш костёр, зелёная бродячая звезда стояла в чёрных небесах, огонь костра развевался и тёк в этом чёрном прозрачном холоде, а на душе устанавливался непривычный покой. Восхитительно!

Только вышло так, что именно в лесу я получил известие... То самое паршивое известие, которого подспудно дожидался всё это время, не в силах представить себе долгую спокойную жизнь. Сам себе накаркал, возможно.

После серьёзного сеанса спиритизма в замке гостеприимного северного барончика и долгой утомительной дневной дороги я специально остановился в лесу. Надеялся отдохнуть и поразвлекаться в спокойной обстановке, подальше от жилья и людей, которые всегда излучали улавливаемую Даром потенциальную угрозу. И был разочарован и раздосадован, ощутив холод потустороннего присутствия - совсем поблизости.

Я люблю вампиров. Я всегда не прочь побеседовать с вампиром, даже незнакомым. Но когда для разговора с вампиром мне пришлось с безмятежного отдыха настраиваться на деловой лад - это было вовсе не так славно, как обычно.

Вообще, терпеть не могу, когда кто-нибудь - всё равно кто, хоть Тот Самый, - нарушает моё нечастое уединение. Поэтому встретил пришельца холодно.

А вампиру между тем и без моего неудовольствия было достаточно неуютно. Я отчётливо ощутил мятный вкус его неуверенности, почти страха, к тому же он остановился поодаль, конфузясь подойти ближе. Его светлая фигура выглядела на фоне чёрных зарослей словно материализованный призрак.

- Ну, подойдите же, - говорю. Вероятно, довольно хмуро. - Если у вас есть дело ко мне, так не торчите в стороне, как провинциалка на званом приёме!

Вампир приблизился, преклонил колена, и я дал ему поцеловать руку. Ощущение его Силы было мне совершенно незнакомо; юный вампир, младший из какого-то провинциального клана - в точку я попал своей «провинциалкой», совсем смутил беднягу, а ведь его сам Оскар послал, я чуял на его душе отчётливый след моего наставника. Он еле выговорил:

- Я должен принести извинения, тёмный государь... Мне так неловко прерывать ваш отдых дурными вестями...

- Да не тяните же за душу, - говорю. - Вы сообщили о чём-то Князю Оскару, он приказал вам отправиться за мной и пересказать мне всё, о чём вы рассказали ему. Так?

- Да...

- Превосходно, - говорю. - Рассказывайте.

А он совсем замолчал. Я по его Силе чувствовал, что нужных слов ему никак не выговорить. Что известие - совсем из рук вон. Я не люблю мучить неумерших, но я нажал второй раз в жизни.

- Слушай, мертвец, - говорю, - мне надоело. Или рассказывай, или убирайся.

Вампир вздохнул так, что в лесу похолодало. И осмелился.

- Тёмный государь... Королева Розамунда беременна с прошлого полнолуния.

О, я шокировал его, когда расхохотался. Как на меня смотрели эти двое - поражённый вампир и взбешённый Питер! А мне было дико смешно, за все эти годы смешно. Над всем столичным светом, над святыми отцами в покоях моей жёнушки, над болтовнёй о развращённости нравов, над её проповедями - просто до слёз весело. Несмотря на то, что я сразу понял, куда всё это ведёт.

Но мне пришлось отсмеяться. Только после этого я сказал:

- Подробности меня пока не интересуют. Меня интересует, почему об этом удивительном деле сообщает вампир, а не призрак.

И вампир сказал:

- Всё просто, тёмный государь. Я хотел послать духа, но ваши служилые духи боялись, что вы упокоите того, от кого это услышите. А неумершего, может, и пожалеете...

Я переглянулся с Питером - как он был зол и оскорблён за своего короля! - и сказал:

- Нет, мой драгоценный. Я упокою не вестника, а виновника торжества. Это будет справедливее.

Вот вам и презренное шпионство!

Мне снова хотели всадить нож в спину. Козни строили за моей спиной. Честь - демон с ней, не пришита моя честь к юбке Розамунды, но речь-то шла о судьбе короны. О моём престоле. О моём Междугорье. И - видите ли - о моей жизни. И всё это сошло бы, не будь моих презренных шпионов.

А узнал я вот что.

Вампирчик по имени Эллис обитал в старинном склепе около часовни Скального Приюта, особняка моей ненаглядной жёнушки. Его старшая, Луиза, не просто была вассалом Оскара - она приходилась ему истинной младшей, дочерью в Сумерках. И Оскар, зануда и перестраховщик, когда «почувствовал нечто вроде тревоги за семью тёмного государя», послал ей весточку - о том, что его интересует здоровье королевы людей. Луиза сочла нелюбезным проигнорировать письмо и приказала Эллису, чьё дневное пристанище располагалось ближе всего к дворцу королевы, заглянуть в покои Розамунды - и непременно за полночь, когда государыня людей будет почивать, чтобы, упаси Господь, не смутить и не испугать её своим видом.

Эллис заглянул. В зеркало. За полночь. Не смутил и не испугал, потому что на него не обратили внимания. Хотя он и не прятался особенно. И вдобавок государыня бодрствовала. Ей просто было не до таких мелочей, как какой-то там вампир в покоях.

Розамунда никогда не отличалась чувствительностью.

Демон их всех побери! А я, создавая Канцелярию Призраков по территории всей страны, решил заняться Скальным Приютом и прилегающими землями в последнюю очередь! Ну, просто не тянуло меня туда. Отложил неприятное на потом.

Дооткладывался.

Остаётся поблагодарить Оскара. Он всегда проявлял предусмотрительность.

А каждое новое слово между тем давалось Эллису тяжелее, чем подъём воза, гружёного булыжниками, на самую крутую и высокую гору королевства. Он был дворянином при жизни и вассалом Княжны Сумерек после смерти - яснее ясного, что чистенькому неумершему с душой, полной романтического вздора, дико трудно говорить мужчине такие вещи о женщине. Я его понимал, но всё равно давил так, что у него чуть перстни с пальцев не слетали.

В конце концов он рассказал мне всё, что знал.

Эта мразь, этот хлыщ, который обрюхатил мою жену - убиться! - герцог Роджер! Люди добрые, куда свет катится - герцог Роджер! Этакий вороной жеребец, глянцевые локоны, очи с поволокой и мускулы, растопыривающие одежду так, будто урода воздухом надули, как крашеный куриный зоб на Новогодье. Верный рыцарь короны. Верный рыцарь королевы. И муж её любимой фрейлины.

Обманул маленькую, розовую, рыженькую куклу, бедную дурочку, преданную своей госпоже всеми внутренностями, - с этой самой госпожой. С гадиной, ханжой, предательницей, не побрезговавшей отбить самца у собственной служанки. Как это назвать?

Моя жена носит потомство этого скота. И если я верно истолковал вымученные иносказания вампира, влюблена в него как кошка. Забыла все свои принципы - насчёт бить плетьми на площади за супружескую измену. И думает только о том, как бы заставить меня признать этого ублюдка своим ребёнком и младшим принцем.

И так всё это хорошо, что я сам бриллианта размером с вишню не пожалел бы за то, чтобы послушать, как эти гады милуются за моей спиной и сговариваются... Кстати, очень любопытно, что ещё в этом чудесном доме говорилось.

Я начертил пентаграмму остриём ножа на земле около костра и крови на неё капнул, не пожалел, хотя духи и Даром были бы довольны сверх меры. Мне уже плевать хотелось на энергию, которую придётся потратить на разговор с духами под открытым небом. И я собрал такую тучу всякой потусторонней шушеры... У-у-у...

А приказ отдал очень чёткий и определённый.

Я хочу знать, о чём разговаривает герцог Роджер. С моей женой, со своими приятелями, со своими баронами, со своими лакеями, со своим любимым котом, с Господом Богом, когда молится перед сном, - всё, слово в слово.

Продиктовать под запись. У меня во дворце был один молодой и талантливый - дух-движитель, который во времена оны зеркала раскалывал и посуду со стола на пол швырял, а теперь, благодаря редкому дару, вёл мой архив. Вот ему продиктовать, а я буду читать стенограмму.

Под каждой записью поставить имя. Буду награждать поимённо - за оперативность, точность и важность для короны. Точка.

А потом дал выпить крови с Даром Эллису - честно заслужил, бедолага, - и отпустил всех подвластных созданий из мира мёртвых. По делам и на отдых. Ночь уже начинала пахнуть рассветом - у вампира под глазами тени залегли, пора было отпускать.

И когда я их всех отослал, сидел у костра, смотрел, как бледно светлеют небеса, и боролся с тихим бешенством. А Питер обнимал мои ноги, прижимаясь щекой к колену по установившейся привычке и говорил, глядя снизу мне в лицо:

- Государь, ну дайте мне возможность, пожалуйста, - я этому сукину сыну ноги выдерну! Своими руками, правда... Только прикажите...

А я сказал:

- Нет, не надо. Это, мальчик, уж слишком будет почётно и благородно. Не по чину.

И на сердце у меня было тяжело, как перед большой бедой, хотя на тот момент я ещё не представлял себе, насколько беда в действительности грядёт большая.

В ту ночь я так и не уснул.

Я разленился в последнее время, успел позабыть, что такое интриги и предательство. Отвык. А с моей природой между тем ничего не случилось - моя природа осталась совершенно такой же, как и раньше. Злость так подняла Дар, что моё тело горело изнутри, будто в нём плескался огонь. Питер содрогнулся, взглянув на меня. Впервые в момент, когда Дар превращался во мне в сплошное бушующее пламя, рядом со мной был живой человек - и этому живому, по-моему, было сильно не по себе.

Он тоже не спал. И его мелко трясло от любых моих прикосновений. Бедный охламон был белый, как вампир, и с такими же синяками под глазами, какие бывают у вампира, застигнутого зарёй. Вдобавок, когда мы седлали коней, шепнул - а зрачки размером с блюдце:

- Государь, у вас глаза светятся...

Померещилось, конечно, бродяге со страху. Чуть-чуть рассмешил меня и этим немного успокоил. Но уже спустя минуту всё началось сначала - и я дал шпоры так, что чуть не вспорол коню шкуру на боках, там, где её и так вечно приходится штопать. Мне надо было в город, в любой город. Мне надо было в любой дом, где нашёлся бы круглый стол и большое зеркало.

В ближайшем городе мы были уже в полдень, после такой безумной скачки, какую бы живые лошади просто не вынесли. На постоялые дворы я даже не заглядывал: откуда у трактирщика взяться такой роскоши, как зеркало больше чем с тарелку.

Я заявился в дом напротив ратуши - вполне приличный чистенький особнячок. Думал, там живёт бургомистр, а оказалось, что это жилище богатого купца, местного сахарного магната. Бедолага, разумеется, визита короля в свой дом и во сне не видел, а потому перепугался куда сильнее, чем любой дворянин. И согнулся в три погибели, бочка из-под эля! Как только пузо позволило!

Я для него перстень снял. Купчина приятно себя вёл. В светском этикете, ясное дело, был не искушён - так что вёл себя с искренним почтительным ужасом. И на мою свиту смотрел, как полагалось бы смотреть на королевскую свиту. Со страхом и без тени негодования. И камень на перстне лобызал так, что я испугался, как бы дуралей не проглотил его.

Это я удачно заехал.

Я оставил лошадей и мертвецов - кроме парочки телохранителей - во дворе под навесом, подальше от конюшен, чтобы не смущать местных уж особенно. Они там замерли, как конные статуи; я приказал им шевелиться, только если кто-то подберётся уж совсем неприлично близко. А тем двоим, что сопровождали нас с Питером, велел опустить забрала. Рыцари - ну и рыцари. Так что домочадцы купца хоть и не лезли на глаза, но и не разбежались кто куда.

Спокойное какое сословие. Видимо, за недостатком воображения.

Хозяин излучал сплошную услужливость. Я спросил, есть ли в доме большое зеркало.

Мне тут же показали. В покоях хозяйки. Хорошо живут купчихи: будуар у этой плюшки был баронессе впору, а зеркало в бронзовой раме с виноградными листьями - почти в человеческий рост. Тут же в будуаре оказался и круглый столик с выкладками из цветного дерева. И я сообщил хозяину, что тут, в апартаментах его жёнушки, пожалуй, и остановлюсь.

Что мне тут удобно.

Если он и удивился, то вида не подал. И когда я приказал принести какой-нибудь еды, его лакей притащил поднос со снедью именно сюда - тактично. Челядинцы купчины порывались остаться мне прислуживать, но я отослал их. Много чести.

Питер справился и сам, хотя руки у него всё-таки заметно дрожали. Хорошие задатки для человека без Дара - улавливает моё настроение, как парус ловит ветер.

Вкуса еды я почти не чувствовал, только проверил её на наличие яда - не от реальной опаски, больше по привычке. Что там было, почти не помню - вроде бы сыр и какое-то мясо.

Меня тянуло на нервные шуточки, еле держащиеся на грани благопристойного. Питер потом ещё сказал, что я веду себя точь-в-точь как наёмник перед боем - забавно. Мне весьма польстило, я подумал даже, что стоит что-нибудь подарить ему за эту реплику, и снял ещё один перстень, но мой оруженосец уже спал. Я надел перстень ему на палец - и даже не разбудил этим. Сильно всё-таки устал мой бродяга!

Я же не чувствовал даже тени усталости. Мой Дар получил лучшее, что я мог ему дать, - смесь любви и ненависти. Такая смесь во времена оны сломала щит Святого Слова, врезанного в серебро, а нынче я собирался всего-навсего свести кое с кем счёты.

Я надеялся, что этого хватит с запасом.

Я впервые вызывал духов днём. К столу.

Терпеть не могу этот глупый приём - считать стук стола вместо нормальной беседы. Но мне не терпелось до вечера. Я провозился часа полтора; проблемы способа заключаются ещё и в том, что надо задавать правильные вопросы, очень конкретные и лишь такие, на которые можно ответить только «да» или «нет». Получаемая информация как-то расползалась в моих мыслях, как паутина... А я подыхал от нетерпения.

От нетерпения-то я и решил получить досье из первых рук. Просто из самых первых.

Я отодвинул стол к стене. Закрыл зеркало плащами. Паркет в будуаре натёрли до блеска - я долго выбирал кусок угля, который оставит на этом глянце мягкую и жирную непрерывную линию. В конце концов нашёл и нарисовал тусамую пентаграмму, звёздочку с двойной защитой, с выходом в мир для беседы - и не более. Дар тёк в неё широким потоком, так, что меня бросило в жар, а линии вышли настолько прямыми, будто их чертили по отполированной рейке.

Стоял белый день, середина лета, луна на ущербе - а мне всё было трын-трава. Я знал - придёт, гад, никуда не денется. И дочерчивал с самой спокойной душой, с удовольствием - забытый холодок по хребту, озноб предвкушения.

Первый и последний раз взывал к Тем Самым днём - для того чтобы... Ох, такое болезненное наслаждение, будто пытаешься зализать рану в собственной душе. Такой свет... Белый до лилового, режущий, как закалённая сталь, сначала - сплошной поток, потом - молнии, маленькие молнии вокруг его головы с золотыми рогами, с глазами, из которых сияние текло огнём...

Я спиной почувствовал, что Питер проснулся: ощутил его ужас - просто медовое пирожное для Тех Самых. И увидел улыбку демона - оценили.

- Приказывай, тёмный государь, - прошелестел голос, который я уже слышал.

Я облизнул губы. Сладко. Сказал:

- Хочу узнать всё о Роджере и королеве. Их желания, цели, пути. Они оба принадлежат Той Самой Стороне - так что вы должны знать в тонких частностях. За это будет кровь младенца, не успевшего согрешить. Отдам сам, из рук.

Демон ухмыльнулся, и капля огня сползла из уголка стальных губ.

- Щедро.

- Знаю, - говорю. - К делу.

Он не стал рассказывать. Я просто узнал. Знание сошло, как озарение: я видел их изнутри. Обоих. Во всей красе. Меня шатнуло. Пришлось до крови закусить губу, чтобы не блевануть прямо на пентаграмму. А демон рассмеялся - ледяным ветром по голым нитям нервов.

Я дал ему выпить крови - от боли стало полегче. И закрыл выход прежде, чем он сделал глоток. Ад провалился вниз, остался только душный красноватый дым, смешанный с запахом серы и тления. И солнечный свет за окнами из мелких прозрачных стекляшек показался серым.

Как аккуратно сработано! Ни одно стекло не вылетело. И торговаться Те Самые не пытались. И лишку им будет не взять. Молодец, некромант! И тут я вспомнил о Питере.

Я сел на кровать рядом с ним, обнял и прижал к себе. Питер очень мне помог, точно знаю: страх присутствующего смертного - шикарная взятка. Отчасти именно Питер - причина такой аккуратной работы. Но...

Я же чувствовал, сколько с него слизнули за это. В его чёлке появилась совершенно седая прядь, а руки на ощупь казались просто ледяными. И при этом он не пытался отстраниться.

- Я подарю тебе провинцию, - говорю. - Ты отлично держался. Я тебя всё-таки сделаю герцогом, мальчик.

Питер поднял голову - я увидел, что лицо у него уже спокойное, как всегда. И даже с тенью улыбочки. Мой милый лис.

- Да мне это не важно, государь, - говорит. - Ей-богу, не важно. И я не за это - какой я там герцог! Видите ли, государь, в чём дело... Сам-то я, положим... ну, вы знаете, что я такое, - но зато я состою при самом крутом государе на свете. И плевать я хотел на всякие должности... Правда.

Ах ты, бродяга! Мне слишком приятно это слышать - так что лучше бы ты молчал. Но если уж ты проболтался - дай тебе Господь, по крайней мере...

Нарцисс так ярко вспомнился, что чётки чуть запястье не обожгли. Пусть уж лучше стрела. Быстро. Чтобы понять не успел.

Демон разрази, какое близилось время... Ох, и время...

Поразительно, но хозяева принялись в дверь колотить - к их чести, не в тот момент, когда я был занят, а позже, когда всё уже стихло. Ох уж этот плебс, да ещё и частный дом. Смелые - не ожидал... Надо было оставить ещё пару скелетов снаружи. Но я всё-таки кивнул гвардейцу, чтоб он их впустил, - смелость должна вознаграждаться.

Ну да! Когда дверь открылась, купец на меня смотрел такими глазами - чудо. Сейчас бы его никто не заподозрил в чрезмерной отваге. Будь у меня придворный художник и рисуй этот художник сцены из древних мифов - я бы ему посоветовал использовать этот типаж в качестве натуры. Для картины, например, где правитель Заокраинного Юга входит к своей жене, а у неё из живота на его глазах вырастает дерево, увитое змеями.

Даже не знаю, что его сильнее ткнуло - обгорелая звезда на полу, скелеты с поднятыми забралами у дверей, смятая постель, которую я закапал кровью из своей руки, дым коромыслом или Питер в распахнутой рубахе. Или - всё разом. По-моему, дурачина решил, что я собираюсь принести Питера в жертву нехорошим силам - прямо в гнёздышке его супруги.

Ну не забавно ли?

- Почтенный, - говорю, - успокойтесь. Я заплачу за разгром - и все дела. Мои обычные дела.

У него щёки тряслись, как застывший вишнёвый мусс. И руки - немного не в такт.

- Об-бычные?

Я отстегнул от пояса кошелёк и бросил ему.

- Обычные, - говорю. - Ваш король - некромант, вы же знаете. Оставьте меня одного до заката - и ровно никаких неприятностей у вас не будет.

Купец закивал, и все остальные закивали, как болванчики. Я понял, что они и так уже сильно пожалели, что прибежали на шум. Да они не меня, а за меня испугались. Чудесные люди!

- Всё хорошо, - говорю. - Идите, идите.

Они ушли с явным облегчением. А я взял Питера в охапку и принялся обдумывать полученные от демона сведения. Они на удивление соответствовали моим худшим опасениям.

Роджер имел в виду не только мою жену. Он имел в виду и мою корону. Он думал об этом уже довольно долго - с тех пор как Розамунда стала принимать мужа своей фрейлины при дворе и посмотрела на него не так холодно, как полагалось бы замужней женщине.

Нет, она долго ломалась - не стоит думать о моей девке совсем уж дурно. Но её жеребец нашёл такие аргументы в пользу измены, что нежное сердце Розамунды не выдержало. В её гостиной говорилось о моих мертвецах, моих женщинах, моих любовниках и моей врождённой порочности. И - как последний довод - что я разбил бедняжке сердце, искалечил ей жизнь и обесчестил Междугорье своим правлением, убив всех своих родственников по мужской линии - и её обожаемого Людвига в том числе.

Зачем хранить верность чудовищу? И что такое по сравнению с моими неисчислимыми грехами потеря женской чести? Пустяк, действительно.

К тому же её свекровь, моя матушка, вдовствующая королева, знала об этой славной истории - разве не весело? И она тоже приняла эти аргументы - мама с давних времён так замечательно ко мне относилась, что прокляла бы собственное лоно, если бы я был её единственным сыном. А Розамунда и Роджер поставили её в известность, что после моей смерти на престол взойдёт её несравненный внучек Людвиг - ведь верный рыцарь королевы, который всё это организует, претендует лишь на регентство до совершеннолетия юного владыки.

Матушке это душу грело. Людвиг ведь так похож на своего дядюшку, её любимого покойного сынка. О, обнять и плакать!

Розамунда, разумеется, восхищалась таким чудесным и благородным планом ещё непосредственнее, чем её свекровь. Розамунда жалела только, что Роджер не король. Это всё-таки царапало её по душе - мезальянс, как ни крути. Не ровня ей любовничек. Но ради романтической страсти она изо всех сил старалась об этом не вспоминать.

А Роджер кивал, улыбался - и думал кое о чём таком, что дамам вовсе не нужно было знать. Во-первых, он надеялся жениться на Розамунде, когда та овдовеет. Вообще-то вдовствующие королевы не выходят замуж вторично, но ведь можно сделать единственное исключение из правил ради доблестнейшего рыцаря, который спас королевство от безбожника и тирана.

А с восхитительным ребёнком, драгоценным Людвигом, полностью доверяющим господину Роджеру, верному другу маменьки, вполне может что-нибудь случиться. Холера или оспа. Или родимчик. Или с коня случайно свалится. И на престол взойдёт второе дитя Розамунды. То самое, что сейчас у неё внутри. И будет называть Роджера батюшкой. Так скот рассуждал.

А может, тронутые прекрасной любовью благородного рыцаря и прекрасной дамы, плебеи ещё будут орать на городских площадях «Корону - Роджеру!».

Он раньше, как поётся в балладах, был простым пажом, женившись, стал он королём. Бывали же такие случаи в мировой истории...

Не парочка, а воплощённая пастораль. Они так трогательно обсуждали судьбу Междугорья, эти голубки. Насчёт - вернуть вассалам короны прежние свободы, увеличить налоги, поразить всех роскошью двора и ошеломить размахом развлечений столичной знати. Скучали в глуши, бедняжки. И кстати, насчёт развлечений: Розамунда, которую предельно оскорбляла моя связь с Марианной, настаивала на том, чтобы отдать Марианну солдатам, а её ублюдка утопить. И желала присутствовать. Роджер, соглашаясь, конечно, со своей пассией, имел больше зубов на Питера, который как-то раз в толпе вельмож громко осведомился, почему от всех дворян воняет псиной только после охоты, а от Роджера постоянно. Так что он желал видеть Питера на колу. И Розамунда, разумеется, тоже не возражала.

Если что и рассеивало этот розовый туман прекрасных мечтаний, так это живой некромант, будь он неладен. Чтобы как-то разрешить этот вопрос, Роджер потихоньку готовил своих баронов к бою. Или к бунту. Но не идиот же он был, чтобы особенно надеяться на успех боевых действий, поэтому привлёк к делу Святой Орден. Умник разослал гонцов во все монастыри и в конце концов откопал где-то старца святой жизни, знающего древние молитвы, по идее использующиеся против вставших из земли.

И вот теперь этот старец ехал к нему в замок - вернее, в замок Розамунды, в Скальный Приют, находящийся в близком соседстве с землями Роджера. Роджер, добрый сосед, теперь жил там, не выезжая, сволочь, - и, по моим данным, монах уже находился в паре дней пути от цели путешествия, не более.

Не то чтобы я очень уж верил в могущество Святого Ордена, но в своё время они попортили мне немало проклятой крови, поэтому я решил перехватить святого человека по дороге.

Убить монаха или попытаться с ним поговорить и уломать вернуться обратно в свою келью - я ещё не знал. Для меня было очевидно только, что к Роджеру старика пустить нельзя. Я задержал отъезд лишь до сумерек - чтобы перекинуться через зеркало парой слов с Оскаром. Мне очень хотелось его видеть: поблагодарить за заботу о здоровье королевы.

Мне иногда ужасно хотелось видеть Оскара. Его присутствие обычно меня успокаивало.

Но не в тот вечер...

Большое зеркало для вампира - вроде широко распахнутой двери, особенно если его ждут с другой стороны стекла. Оскар вошёл в будуар купчихи с непередаваемым выражением иронического восхищения. Прах могильный - змеем был, змеем и остался.

- Вы удивительно хорошо устроены, ваше прекраснейшее величество, - произнёс, скользя надменным взглядом по сожжённому полу и разворошённой постели. - Ваш нижайший слуга искренне рад, что вы, мой дорогой государь, проводите ночь в уютной комнате с чистым... прошу прощения, прежде чистым бельём на кровати. И я просто счастлив, что вижу вас.

- Последняя фраза означает, что у вас есть дело? - спрашиваю.

- Последняя фраза, как вы изящнейше выразились, мой красноречивый государь, означает, что, к моему глубокому прискорбию, я действительно вынужден сообщить вам о деле, к тому же - о деле важном.

Мне не понравилось, как он это сказал.

- К прискорбию? - я ему подал руку и кивнул на стул. Оскар коснулся устами рубца на моём запястье - и вкус его Силы мне тоже очень не понравился. Мой милый вампир мог сколько угодно корчить безразличную и ироническую мину - внутри он был напряжён и взволнован, а в мире подлунном существует в высшей степени немного вещей, способных взволновать Оскара. Но подгонять его бесполезно - сам скажет.

Оскар сел и начал тоном менестреля, декламирующего древнюю легенду:

- Прошедшей ночью вы, мой дорогой государь, приказали призракам сообщать Бернарду о любых словах, сказанных герцогом Роджером кому бы то ни было, не так ли? Ваш приказ был, разумеется, принят к сведению, тем более что вы назначили награду за сообщения особенно важные. Похоже, дух по имени Люк эту награду заслужил. Бернард сообщил об этом мне нынче, как только я покинул гроб, - и мы вдвоём гадали, как бы поставить в известность ваше прекрасное величество. Но, я вижу, вы беседовали с Теми Самыми...

- Это было в три часа пополудни, - говорю. Оскар поклонился.

- Что, бесспорно, делает честь вашему уникальному профессионализму... Но, если мне будет позволено...

- Оскар, - срываюсь, - да не тяните вы, Господа ради!

- Вам сообщили о намерениях Роджера относительно вашей метрессы, государь? Если я не ошибаюсь и если не ошибается Люк, этот предательский ход пришёл в его преступную голову лишь этим вечером, час или полтора назад...

- Те Самые, - говорю, - не предсказывают будущее. Да я их и не спрашивал. Представляю: ну, жечь, вешать, в монастырь - что ещё нового может быть? Не важно.

Оскар снова поклонился.

- А если Роджер пришлёт в столицу гонца из своих владений с написанным от вашего имени письмом и письмо будет содержать просьбу немедленно приехать? Надеюсь, вы простите мою дерзость, бесценный государь, если я замечу, что в число неоспоримых достоинств вашей прекрасной подруги не входит рассудительность... И грамотность... Она верит, что вы можете неожиданно возжелать её повидать. И побоится оставить дитя в столичном дворце, под присмотром монстров вроде вашего покорного слуги, которым она не доверяет. Право, заложники не были помехой ни в одной войне...

Питер ругнулся сквозь зубы. А я задумался.

Мне надо на восток, на дорогу, ведущую от монастыря к замку Роджера - чтобы перехватить монаха. И ещё, оказывается, мне срочно надо в столицу. Послать мне туда некого. Вернее, можно послать кого угодно, но что будет стоить слово одного незнакомого моей курице гонца против слова другого гонца, тоже незнакомого! А свет будет молчать - даю руку на отсечение, - и моя наседка сделает то, что захочет.

А захочет она поехать, вопреки логике и здравому смыслу. И возьмёт ребёнка.

Что мне, разорваться?!

Я не могу позволить монаху добраться до земель Роджера - это грозит короне. И... я, оказывается, даже думать не могу о том, что моя свинья вместе с ангелочком, который катался верхом на мёртвых волках и стучал щепкой по скелетам, может попасть в руки этого гада. И я не успею, не успею, не успею.

Как странно. Оказывается, я люблю ребёнка... и... по крайней мере, привык, что ли, к Марианне. Она должна при мне остаться, и Тодд должен быть при ней. Всё.

- Оскар, - говорю, - скажите ей сами. Выберите убедительные слова и объясните. Всё просто.

- Да, было бы, - кивнул он, - если бы ваша очаровательная дама меня послушала. Я пытался побеседовать с ней сегодня после заката. И мне в нелестных выражениях обрисовали моё чрезвычайно шаткое положение полуночной нежити, мою омерзительную привычку питаться человеческой кровью и моё прямое отношение к Той Самой Стороне. А после всего вышесказанного Марианна высказала предположение, что я собираюсь вас предать, и желание никогда больше меня не видеть.

Я швырнул в стену кувшином из-под вина. Я не знал, что делать. Не посылать же к Марианне мертвеца с письмом! Идея даже хуже, чем предостережение вампира. И говорить мертвецы не умеют.