Ненависть, страх и слёзы
Повязка неприятно давила на глаз, когда я утопал лицом в своей подушке из гусиного пуха. Мне было противно от осознания того, что без нормального зрения я больше не буду похож на того человека, нормального человека, которым себя считал до похода к врачу. Не то, чтобы мне хотелось умереть, нет – просто было неприятно находиться в своём собственном теле: щуплом, с бледной кожей, с этой ужасной повязкой на глазу. За последний год я сильно изменился, и когда смотрел на себя в старое слегка пыльное зеркало в своей комнате, то видел совсем другого человека, это был не я, вернее, принять себя нового мне стало значительно тяжелее. Я стал выше, плечи стали шире, на подбородке начала расти мало-мальски приличная борода, но тело по-прежнему было щуплым, красные шрамы на спине всё ещё иногда кровоточили. В особенно холодные зимние ночи, стоило ветру рывком распахнуть единственное окно в комнате, заставленное чугунной решёткой, как я тут же чувствовал эту боль, тягучую, словно раскалённым ножом водили на спине и пытались распотрошить все раны, что оставила на мне мать меньше года назад.
Каждое утро я просыпался и смотрел на себя. На лице я видел лишь хроническую усталость от этой жизни, странное желание то ли умереть, то ли стать совсем другим человеком. Я надевал свой самый тёплый свитер, подаренный бабушкой Гертрудой на вырост. Он был бордовый, с высоким воротом, как я и любил, потому что хотел скрыть все свои шрамы от чужих ненасытных глаз, которым только и было нужно, что вытаращиться на красные пятна на моём уставшем теле.
Затем спускался вниз, на кухню, где, к моему удивлению, всё чаще и чаще стала появляться мать. Она то убиралась, то пыталась приготовить на завтрак кашу или яичницу, то орудовала ножом и постоянно резала себе пальцы, когда пыталась мелко нарезать огурцы. Странно было наблюдать её такой сосредоточенной. Видимо, смерть отца и Сэма всё же как-то повлияли на неё. И пусть говорила она совсем обратное, по ней видно, что и она пытается смириться со смертью своих родных.
– Доброе утро, – сказала она мне как-то январским утром. Новогодние праздники ещё не закончились, и поэтому я спускался на первый этаж значительно позже, чем я это делал обычно.
– Доброе, – насторожившись, ответил я. Не мог воспринимать её как заботливую мать, просто не мог. – Чем ты занимаешься?
– Не видно? – Без какого-либо сарказма или усмешки ответила мать, подняв на меня взгляд от разделочной доски. – Завтрак нам готовлю. Ты какую яичницу будешь: глазунью или болтунью?
– Без разницы, делай, как хочешь, – устало ответил я и присел на высокий стул. Стал следить за тем, как работала эта женщина, как усердно мыла посуду в тазу с мутной проточной водой из небольшой колонки, что отец перед смертью всё же установил на нашем дворе, совсем недалеко от сарая, где внутри на стенах до сих пор оставалось выцарапанное ржавым гвоздём моё имя.
– С чего ты вдруг решила заняться этим? – настороженно спросил я. Мать не стала оборачиваться.
– Потому что поняла, что не могу сидеть на месте.
– Работу найди. Тогда и денег на всё хватать будет.
– А нам что, не хватает? – она всё же повернулась ко мне. Я обогнул руками всю комнату. Её глаза следовали за ними.
– Протекающие потолки, – я указал на маленький тазик, медленно наполняющийся талой водой, стекающей с чердака. – Краска со стен давно слезла, – показал рукой на одну из стен, где вместо голубоватой краски был лишь голый кусок стены. – Мебель разваливается, – бросил взгляд в гостиную, где стоял диван, которы мы подпирали старыми книгами и досками, чтобы он не развалился у нас на глазах. – По-твоему нам на всё хватает?
– Зачем ты опять это делаешь? – вдруг спросила мать. Она даже на мгновение остановилась и пристально посмотрела мне в глаза.
– Что?
– Пытаешься найти во мне какие-то недостатки. Какую-то гадость пытаешься вытащить из меня, чтобы у тебя был ещё больший повод меня ненавидеть. Ты этого добиваешься?
– Ну... нет, – неуверенно ответил я, сам не зная, что на меня нашло. А ведь на Новый год всё было более менее хорошо, и я как-то даже не замечал, насколько стар был этот фамильный дом, в котором жили бабушка с дедушкой по маминой линии. К сожалению (а, может, и к счастью) они умерли ещё до моего рождения. Память о них хранилась только в фотографиях, которые мать убрала в старые коробки и скинула на чердак.
В новогоднюю ночь мы просто сидели за столом с грустными взглядами и водкой помянули погибших Сэма и отца. Их фотографии в траурных рамках стояли рядом на столе. Казалось, в тот момент мы оба были готовы заплакать.
Но нет. Мы просто молчали. Просто делали вид, что не разваливаемся на куски.
Через пару дней нового года, в самом начале января, я сходил в почтовое отделение Ист-Пойнта, и женщина в годах с кудрявой седой шевелюрой отдала мне два письма: от бабушки с дедушкой и от Лейлы с её ухажёром.
Первое письмо я прочитал один, не хотел показывать его матери, оно было слишком личное, слишком много значило только для меня одного:
«Дорогой Уильям,
Когда ты получишь это письмо, то, наверное, уже настанет следующий год. Надеюсь, он будет лучше, чем предыдущий, потому что в тогда случилось слишком много всего плохо, и нам бы не хотелось видеть твои слёзы возле могил тех, кого ты так любил. Помни, что у тебя ещё есть мы, твоя семья, пусть даже ты сейчас живёшь со своей матерью.
Кстати, я знаю об отце. Мать твоя сама прислала небольшую открытку. Погиб смертью страдающих. Грустно. Когда ты приедешь к нам в Вест-Сайд, мы почтим его память все вместе. Может, даже вернёмся в Ист-Пойнт ненадолго, чтобы посмотреть на его могилу.
Я надеялась, что ты приедешь до Нового года, но, видимо, ты всё ещё не можешь приехать навсегда. Неужели мать не хочет отпускать?
Филипп и Джон передают тебе привет. Они за несколько месяцев так сильно изменились, боюсь ты можешь их не узнать, ха-ха! В общем, по тебе все соскучились и ждут твоего возвращения.
бабушка Гертруда и твоя любящая родня»
Это письмо я спрятал под своим матрасом, рядом с деньгами на билет из маленького филиала Ада, чтобы мать никогда его не нашла и не прочитала. Я не хотел делить родителей отца с ней, она их была недостойна, поэтому просто решил не говорить об этом письме.
Второе же послание было от Лейлы. Мать читала его сама, без меня.
– Замуж выходит... какой кошмар, – вздохнула она, водя глазами по рукописным строкам. – Эта маленькая дура решила выйти замуж. Ну вот где у неё мозг?
– Не говори так о ней, – серьёзно сказал я.
– Что я могу сказать ещё о ней, если она вообще головой не думает? Да еще и с тех самых пор, как начала по дому работать.
– Она всё делала за тебя, за всех остальных. И правильно сделала, что сбежала отсюда. Ты совсем не ценила её труд... да ничей труд не ценила.
– Это не тебе решать, что я ценю, а что нет, – фыркнула мать, переводя взгляд то на меня, то на письмо.
– Ты просто не можешь признать свою неправоту, да? Это ведь так важно: быть выше в собственных глазах, не так ли? – насмешливо спросил я.
– Не в этом дело, – помотала головой мать. – Просто я для себя решила, что она круглая дура, раз решила выйти замуж за первого встречного.
– Уже почти год прошёл. Они любят друг друга.
– Этого мы никогда не узнаем. А ты тем более уже и не узнаешь, что такое любовь.
Я шумно выдохнул.
– Заткнись.
– Что? Думаешь, я побоюсь говорить про эту соплячку? Как там её звали? Элис?
– Закрой рот, не хочу тебя слушать, – злобно шикнул я и встал, подошёл к окну, посмотрел на тягучее, слегка замёрзшее море, где на берегу постоянно кружил ураганный ветер со снегом, что больно обжигал лицо.
– Ты ведь любил её.
– И что?
– А я-то всегда думала, что ты не способен на проявление чувств, – вздохнула мать.
– Можешь думать, сколько влезет, у тебя полно времени, хоть до конца твоей жизни, – сказал я и вышел из гостиной, поднялся на второй этаж, хлопнул дверью. Остался в полной тишине своей комнаты.
Одинокий лунный луч освещал старый потолок, отбрасывая тень чугунной решётки на окне. Царила могильная тишь, лишь за окном ревел ветер со снегом, стучался в стёкла, пытался пробраться внутрь, что выдуть отсюда еле накопившееся от печки тепло. Я опустился на пол возле двери, посмотрел на дрожащие руки. Как она посмела вообще говорить о ней? Это ведь она угрожала отцу, заставляя его угнать машину и убить нас всех. Это её вина, которую она никогда не признает, ответственность, которую никогда на себя не возьмёт. Слишком она гордая, слишком ей важно собственное мнение о себе.
Мать неисправима. И в ту одинокую ночь, когда мысли стали больше похожи на смазанные картинки, я решил, что с этим пора что-то делать. И не важно, что для этого мне придётся совершить.
– Ну давай, подходи, ублюдок! Убей меня, давай! – начала кричать она, пытаясь разозлить меня ещё больше. Но я больше не был в её власти – её слова для меня более ничего не значили.
Я положил лопату на своё плечо, чтобы легче было замахиваться. Встал поудобнее – ботинки утонули в ещё не застывшей грязи – взял черенок двумя руками.
– Увидимся в аду, – прошипел я, еле сдерживая слёзы. Слёзы счастья.
– До встречи, – спокойно ответила она. – Сын.
– Мама, – прошептал я.
И замахнулся, что было сил.
Удар был такой звонкий, что я спрыгнул с кровати и встал, тупо смотря на пустую стену. Несколько минут в моей голове сохранялся полнейший бардак, мысли метались в страхе и гневе одновременно. Я взглянул на свои дрожащие руки и понял, что так и не пролил кровь матери. Это был всего лишь страшный, но до ужаса реалистичный сон, в котором я так наслаждался предчувствием чьей-то смерти, ожидал почувствовать вкус крови на губах. Там, в том туманном мире моему счастью не было предела, когда я стоял над ней – такой испуганной, жалкой, – и готовился нанести фатальный удар.
Но отчего-то теперь, наяву, этих чувств как не бывало. Не было счастья и не было сожаления о том, что это был всего лишь сон. Всё, что я почувствовал в ту ночь, стоя посреди ледяной комнаты, слушая вой ветра за окном, так это то, что убить её никогда не смогу. Как бы ни была сильна моя ненависть, как бы мне ни хотелось возмездия, как бы громко я ни проклинал её или кричал обвинения, лишить мать жизни я бы так никогда и не смог. И даже моя ненависть ненадолго утихла.
Я чувствовал себя ужасным человеком. Слёзы неслышно катились по моему лицу и падали на деревянный пол. Всё тело дрожало, а шрамы с новой силой напомнили о себе. Даже глаз начал слегка кровоточить.
– Нет, нет-нет-нет-нет, – шептал я себе, с силой дёргая дверцы шкафа, ища одежду. Вытащил всё, что было, нацепил бордовый свитер, тёплый штаны, любимую фланелевую рубашку и короткие летние штаны положил в небольшую сумку, которую купил ещё в прошлом году в Ньюпорте.
Мои руки по-прежнему дрожали, а мой мозг отказывался принимать то, что произошло во сне. Эта ненависть, что сидела так глубоко в моей душе, та слабость, прикрываемая безразличием и жестокостью, что была в матери практически всю мою жизнь – всё это выглядело так странно, словно плохой спектакль с отвратительными актёрами. Пришла пора уйти с этого представления, слезть с карусели безумия. Даже если мне придётся оставить мать здесь одну.
Я достал деньги из-под матраса, письмо Гертруды, сложил в сумку поверх вещей. Порыскал в столе, нашел листок и ручку, кривым почерком начал писать прощальное письмо. Не знаю, чего я ожидал, когда писал его: чтобы мать прослезилась и сожалела о том, что я ушёл; чтобы порадовалась моему уходу. Сплошная неизвестность.
Я перечитал письмо и сложил его пополам, заправил кровать и аккуратно кинул листок возле подушки. Застегнул сумку, оглядел свою комнату в последний раз, вслушался в шум ветра за стенами, в дрожь стёкол в окне, в скрип половиц. Посмотрел в зеркало. Понял, что такому человеку, как я, просто необходимо сбежать отсюда, чтобы начать новую жизнь и забыть обо всём, что я пережил здесь.
Аккуратно закрыв дверь, я спустился на первый этаж, надел куртку и зимние ботинки затянул потуже, повесил сумку на плечо и аккуратно вышел на улицу. После смерти отца двери мать больше не запирала, и это сыграло мне на руку.
На улице хоть и стоял теперь штиль, но я чувствовал какую-то отчуждённость этого места, словно оно вдруг стало для меня совсем чужим. Море шумело за моей спиной, и плеск волн напомнил мне об Элис, о том, как она любила море и как боялась космоса, как радовалась нашим редким прогулкам и как спокойно говорила она о смерти. Удивительно. Мне до неё, наверное, никогда не дорасти.
Я взглянул на дом в последний раз. В окне второго этажа увидел силуэт. Не знаю, показалось ли мне, или мать действительно там стояла и смотрела на мой побег от прошлого ради светлого будущего, но я посмотрел прямо ей в глаза и, развернувшись, ушёл по занесённой снегом дороге – сначала в Ньюпорт, а оттуда уже двинусь в Вест-Сайд.
Я уходил не потому, что ненавидел мать. Уходил только потому, что боялся однажды причинить физическую боль, мог не сдержаться и ударить её, наговорить гадостей. Как бы ни была сильная моя ненависть, но смерть не входила больше в мои планы. Тем более, что душевная боль порой могла оказаться в разы сильнее. Раны на теле заживут, но на душе... на душе остаются слишком кровоточащие шрамы. И иногда они о себе напоминали, стоило воспоминаниям нахлынуть с новой силой.
И вот я уходил. Спустя ненависть, страх и слёзы я уходил навсегда. В новую жизнь.