Часть 9
Никогда еще поездка в машине не давалась мне с таким трудом. Кажется, что автомобиль не едет, а еле-еле тащится по опустевшим улицам, лениво притормаживая на светофорах, всех без исключения красных и долгих. От волнения я едва могу ясно соображать, бесконечно проверяю телефон, чувствуя, как неприятно холодеют кончики пальцев, которые едва не сводит от тремора и страха. За окном – скучный, однотипный, размытый серый пейзаж, разбавляемый лишь желтизной фонарей и огнями проклятых светофоров. Мелкий дождь, моросящий с вечера, сейчас усиливается и обволакивает машину словно коконом, плотно оседая на лобовом стекле сплошным потоком воды и разрозненных капель. Веру забрали Слова бьются в голове гулким, болезненным эхо. Набатом гремят в подсознании, заставляя обесточенный разум без конца прокручивать в памяти лицо девочки, ее бойкий смех, зеленые глаза. И такой болезненный вид сегодня, который совсем не вяжется с ее широкой улыбкой и искрящимся взглядом. Снова и снова прокручиваю в памяти звонок Антона, одновременно пытаясь хоть немного отвлечься и перестать считать минуты, проведенные в этой машине. Когда мы в очередной раз тормозим на пустом перекрестке, а над нами загорается гребаный алый свет, мне так и хочется поторопить водилу. Я уже набираю в грудь воздух, но в последний момент, заталкиваю резкие слова обратно и крепко сжимаю пальцы в «замок». Нужно успокоиться. Просто успокоиться, собраться с мыслями и рассудить здраво. Забрать ребенка из семьи может только опека. Ведь не инопланетяне же, блять, наведались в съемную хрущевку Шастуна. Это точно социальная служба. Никто другой этого сделать бы не мог. Но для изъятия у опеки должны быть веские, очень веские причины. Что Шастун мог натворить, чтобы привлечь их внимание? И почему именно сейчас? И почему, если у него что-то произошло, Антон ничего не сказал мне? А с другой стороны – с чего бы ему говорить что-то мне?.. Вопросы обуревают слишком мощным потоком. Их течение несет меня, кружит в опасном водовороте и заставляет бесконечно напоминать себе, что ответов у меня нет. Нет вообще ничего, кроме томительного, безжалостного ожидания, которые рвет нервные нитки одну за другой. Все, что я могу – это просто покорно сидеть в машине, пока водитель, наконец, сворачивает на уже знакомую улицу. - Вот, этот подъезд, - спешно сую ему деньги, давя в себе желание выпрыгнуть из такси прямо на ходу, - спасибо. - А сдачу? – мужчина начинает усердно рыться в карманах, но я лишь без слов машу рукой, выныриваю из теплого салона в прохладный поток ночного ветра и спешу к двери подъезда. Внутри темно, неприятно пахнет сыростью и затхлостью. Воспоминания обжигают меня уже на лестнице, словно морозный воздух, пробравшийся под одежду, и я, перепрыгивая через одну ступеньку, невольно возвращаюсь к тому вечеру, когда Антон поцеловал меня здесь. Поцеловал без объяснений, без причин и без предисловий. Он просто наклонился и коснулся губами. Ничего больше не произошло, потому что я, едва мозг понял, что происходит, не помня себя, выбежал из подъезда. хватило одного несчастного касания, чтобы раны снова раскрылись Трусость или похвальная выдержка? Сейчас уже сложно сказать, что это было. Наверное, все-таки трусость. Я ведь, и правда, успел испугаться тогда. Испугаться того, к чему возвращаться мне совсем не хочется. и к возвращению куда я был до обидного близок Дверь оказывается не запертой. Внутри светло, везде горит свет. Снимаю обувь, одновременно бегло осматриваясь. Квартира крохотная, по всем оценкам и критериям даже старого жилья. О ремонте нет речи, обои откровенно старые, внизу чем-то заляпанные, а на полу лежит обшарпанный, видавший виды, линолеум непонятного цвета, которому минимум не одна сотня лет. Больше я ничего не успеваю приметить, потому что едва успеваю сделать пару шагов, как в меня буквально врезается взволнованный Антон. - Арс! Блять, слава Богу! Арс, это пиздец! Я ничего не успел сделать. Они пришли и просто... Он загнан, взведен до крайности. Его почти ощутимо трясет, пока он мечется по узкому коридору, а потом дергает меня за запястье, сжимая почти до боли. - Антон! – немного ошарашенный таким напором, я хватаю его за плечи и сильно встряхиваю, - Антон! Успокойся! Успокойся, ладно? Он замирает, бешено водит округлившимися, совершенно безумными глазами и цепляется пальцами за рукава моей куртки. Сбито дышит, хрипло втягивая спертый воздух с примесью табака, сглатывает и, наконец, постепенно взгляд его яснеет. Он облизывает губы, не сводит с меня взгляд, а потом согласно кивает и разжимает хватку. - Блять!.. Я... Арс, они сказали, что Веру нельзя оставлять со мной. Сказали, что у условия неподходящие и... Блять!.. Он зажмуривается, словно тем самым бесполезно пытаясь перекрыть слишком бурный поток разъедающих его сейчас противоречивых эмоций и откровенного страха, который сквозит в его взгляде и голосе. Мне и самому нужно успокоиться. Взволнованность и напряжение, которыми пропитан сейчас Антон, словно по невидимым нитям бесшумно переходят и ко мне. Тело словно сковывает что-то, сжимает мышцы в несуществующих тисках, а паника, которую я так старательно давил в себе всю дорогу, наконец, находит выход, опоясывая меня, будто крепчайшими доспехами, заставляя лишь надсадно беззвучно скулить. - Антон, погоди. Успокойся и расскажи нормально, что случилось. Кто приходил? Кто ее забрал? - Опека, - глухо отвечает Шастун, - приходили из опеки. Менты еще и две какие-то тетки. Сказали, что у них есть все основания. - Какие? Какие основания? Мысли роятся в бешенном, совершенно непостижимом вихре. Мне так хочется зацепиться хоть за одну из них, но получается лишь урывками. Нужно прийти в себя. Без холодной головы все равно бесполезно что-либо решать. Антон на взводе, шокирован и словно дезориентирован. Он точно мне не помощник сейчас. Главное одно – Веру забрала социальная служба, как я и предполагал. Теперь осталось лишь понять, почему и на каких основаниях. - Что они сказали, Антон? Почему ее забрали? На какой-то момент мне кажется, что он даже не понимает, о чем я его спрашиваю. Смотрит перед собой совершенно пустыми, осоловевшими глазами, а трясущиеся пальцы суют в рот тлеющую сигарету будто на автомате. Мне приходится повторить вопрос и даже взять его за руку, чтобы хоть немного расшевелить. - Я не помню точно. Че-то про условия проживания, типа неподходящие. Они орали, Верка заревела... Я заорал в ответ, и короче даже на них бросился. Но меня скрутили быстро и... И забрали ее. Теперь, когда волнение, наконец, дает мне чуть-чуть воздуха, я могу увидеть всю картину в целом. И в частности – Антона, который явно не в себе. Только сейчас замечаю его абсолютно потерянный вид. Его всего трясет, уже очевидно и неприкрыто. Он невозможно бледен, растрепанные волосы торчат в разные стороны. Растянутая, синяя футболка обнажает тонкие предплечья, а широкий ворот не скрывает по-прежнему острых ключиц. - Ты в порядке? То есть, ты хорошо себя чувствуешь? Он снова виснет в какой-то неясной прострации, делает последний затяг, бросая сигарету прямо на пол, а потом кидает на меня абсолютно дикий взгляд. - Как я блять могу быть в порядке?! – мигом взвивается он, а я мысленно даю себе подзатыльник за не слишком удачную формулировку, - шутишь что ли, Арс?! Он вырывает руку из моей ладони и быстро скрывается в единственной комнате. Его вдруг неестественно бросает в сторону, и Антон налетает плечом прямо на дверной косяк. Шипит от боли, бьет кулаком по ни в чем не повинной деревяшке, а потом, матерясь, потирает ушибленные костяшки. Мне ничего не остается, как последовать за ним. Обстановка в комнате скромная, даже спартанская, однако вполне себе уютная: бежевые обои, две односпальные кровати, одна из которых расправлена, а на скомканном одеяле сидит большой плюшевый динозавр. Сердце невольно пропускает удар, когда воображение рисует мне Веру, уютно устроившуюся здесь на ночь в компании своего зеленого плюшевого друга. В углу маленький старообразный шкаф, телевизор в углу, розовый ящик с игрушками, журнальный столик и даже одинокий цветок на подоконнике за непримечательной тюлью. Лучше, чем я ожидал, признаюсь честно. Вполне себе чисто и пригодно для проживания ребенка. Дети живут в гораздо худших условиях, надо сказать. И работа в детском доме и интернате наглядно показала мне, насколько. - Антон, что произошло? Он стреляет в меня раздраженным взглядом, подкуривает очередную сигарету прямо в комнате, а потом отбрасывает зажигалку. - Я же говорю, ее забрали! Пиздели какую-то хуйню про условия проживания и... - Условия у вас вполне нормальные, - приближаюсь на полшага, борясь с желанием коснуться его плеча, чтобы хоть как-то приободрить и немного успокоить, - это я тебе говорю как бывший соцработник. И именно в этот момент, когда я, наконец, могу подавить в себе все отголоски паники и тревоги, у меня получается взглянуть на вещи здраво. Я понимаю, что что-то не так. Сначала интуитивно, а потом, когда шагаю к Антону еще ближе - уже яснее. Потому что в нос ударяет резкий знакомый запах явственного перегара. - Антон, ты что, пьян?! Он фыркает и отворачивается от меня с таким видом, словно это обстоятельство не имеет абсолютно никакого значения, а мой взгляд вдруг цепляется за полупустую бутылку, гордо стоящую на полу возле ножки кровати. - Ты пьяный?! Ты в себе вообще?! У тебя забрали ребенка, а ты сидишь здесь и бухаешь?! - Я не пьяный, ясно?! Не пьяный! Это просто... просто стресс и я... - он неопределенно ведет плечами, снова затягивается и погружает нас в плотный туман из сизого дыма. С неизвестно откуда взявшейся силой я толкаю его к противоположной стене, зарываясь пальцами в тот самый растянутый ворот футболки. Антон не противится. Он поддается, словно безвольная кукла, бьется головой об стену, морщится и автоматически хватается ледяными руками за мои запястья, роняя недокуренную сигарету. Злоба заполняет меня мгновенно, при одной только мысли о Вере. - Блять, у твоего ребенка высоченная, сука, температура! Она больна! А ты напиваешься?! Какого хера, Антон?! Что ты, блять, творишь? - Я выпил немного, - он хрипло дышит мне прямо в лицо, своим же дыханием опровергая собственные слова – от него вполне можно закусывать, - просто, чтобы снять стресс... - Стресс?! Какой у тебя стресс?! А?! Какой?! - Арс... - в какой-то момент он вдруг окончательно обмякает в моих руках, почти повисая на мне, что только подстегивает мою ярость, - Арс, я не... Он непонятно мнется, что-то бормочет себе под нос, тяжело дышит и смотрит куда-то сквозь меня. Он пьян, причем изрядно – теперь я вижу это отчетливо. Взгляд, полностью расфокусированный, мечется по стенам, потолку, цепляется за окно и оседает где-то в районе моей шеи. Смотрит куда угодно, но только не в глаза. Приходится снова встряхнуть его, уже сильнее и жестче, заставляя поднять голову. Он глядит вымученно, словно из последних сил, и это только подливает масла в огонь. - Твою мать, Шастун! Соберись и объясни нормально, что произошло?! Ну! Пальцы почти немеют от мертвой хватки, которой я впиваюсь в мягкую, выцветшую ткань его футболки. Мы стоим вплотную друг к другу, я буквально вжимаю его худое тело в стену, чувствуя каждое шевеление и каждый вздох. мы не были так близко все восемь лет - Мы сидели дома, - сипло выдает Антон, - я дал ей лекарство. Ей стало лучше, она уже собиралась лечь спать. А потом пришли из опеки. Сказали, что должны забрать ребенка. Что условия в квартире не подходящие и Вере оставаться здесь опасно. Я хотел остановить их, но эти суки быстро припечатали меня. И все. Потом тебе позвонил. Мне удается прийти в себя только тогда, когда слышу в кулаках характерный хруст рвущейся ткани. Внутри бешенным вулканом клокочет ярость, выплескивая в раскаленные вены новые и новые брызги пламени, и только шаг отделяет меня сейчас, чтобы не врезать Шастуну. Его же запал, наоборот, сякнет на глазах, он все больше обмякает, словно сдувается, а взгляд мутнеет с каждой секундой. Собрав последние остатки воли и здравого смысла, снова хорошенько встряхиваю его, а потом разжимаю пальцы, отходя в сторону. Напряжение бьет гулким колоколом в висках, мешая все обдумать и разобраться. По телу разливается безумный адреналин, заставляя кровь разогнаться, а сердце набирает невозможные обороты, колотясь в районе горла. вдох Губы противно сохнут, а руки сами собой зарываются в волосы. просто сделать вдох - Арс... - Заткнись, - бормочу глухо, не оборачиваясь, потому что боюсь, если посмотрю на него сейчас, то точно не смогу удержать гнев в себе, - просто заткнись, Антон. Он покорно замолкает. Чиркает зажигалкой, шмыгает, перетаптывается на месте, но не подходит, позволяя мне собрать мысли воедино. Растираю пальцами глаза, одновременно массируя ноющие виски. Сейчас не нужно думать о Вере, если хочу успокоиться. Необходима холодная голова. Не нужно представлять эту несчастную девочку, которую чужие люди забрали среди ночи прямо из постели. Однако мозг не умолкает, раз за разом услужливо рисуя ужасные картины: Вера кричит, плачет и зовет отца, который к этому времени, вероятно, уже не вяжет лыко. - Ты нажрался до прихода опеки? Все еще не оборачиваюсь, потому что смотреть на него сейчас нет ни сил, ни желания. Знаю, что увижу бессовестные пустые глаза, и от этого меня почти трясет. - Чего? - Ты напился до того, как пришли из опеки?! Или уже после?! Если социальники видели его в таком состоянии, то это станет вишенкой на торте. Неизвестно пока, за что конкретно забрали ребенка, но в дрезину пьяный отец-одиночка точно подкрасит общую картину недостающими оттенками. - Да какая разница?.. - Большая, блять! – приходится все же обернуться, чтобы снова наткнуться на этот бесцветный до безумия взгляд, - большая! Опека видела тебя таким или нет?! Отвечай! - Я не... - Только попробуй сейчас напиздеть мне, Антон, - кулак сжимается непроизвольно, а угрожающий шаг навстречу Шастуну делает мой тон еще более убедительным, - отвечай, твою мать!.. Он снова бестолково мнется на месте, ведет плечами, будто ежится, затягивается, а потом быстро кивает и снова прячет глаза. - Да. Я... Я немного выпил перед тем, как уложить Верку. В груди с мерзким скрежетом сворачивается тугой узел. Тянет нервы, словно корабельные канаты, наматывая и наматывая их в несколько гудящих от напряжения слоев на громадную бухту. От нее так тяжело дышать, а скрип от уже предельного растяжения расходится по телу противной мелкой вибрацией, словно электрическими импульсами, заставляя мышцы сокращаться и вздрагивать. Ничего внутри не остается. Ничего не отзывается на его голос сейчас, на его слова. Ничего не отвечает, сколько бы не искать. Ничего, кроме одной единственной мысли, которая разгорается все ярче и ярче с каждой секундой. Веру забрали. Она там сейчас совсем одна. И от этого хочется просто заскулить в голос и все-таки врезать Антону. - Блять!.. – ноги подводят, и мне приходится бессильно опуститься на Верину кровать, чтобы хоть немного дать скованному телу передышку, - блять! Антон... Ты хоть понимаешь, что натворил? Он молчит, стоя передо мной, словно нашкодивший школьник. И от этого сравнения становится только хуже. - Что ты сделал? - Чего? – в его взгляде сквозит откровенное непонимание, но я продолжаю удерживать зрительный контакт, - ты о чем? - Я работал в социальной службе, Антон. И точно знаю, что просто плохих жилищных условий недостаточно, чтобы забрать ребенка у родителей. Даже если и так, то твоя квартира вполне отвечает всем нормам. Так что у опеки, наверняка, были и другие причины, чтобы изъять ребенка. Что. Ты. Натворил? - Ничего. - Не пизди!.. – он словно даже дергается от этой несвойственной мне грубости, однако я сейчас слишком зол, чтобы следить за словами, - что произошло? Или ты просто пьешь постоянно? - Блять, да нет, конечно!.. – он даже пытается огрызнуться, но быстро тухнет и опускается на кровать напротив, роняя голову на руки, - говорю же – пиздели про жилье! Еще про этот, как его... Заработок нестабильный! Хуйню несли, в общем! Я сразу понял, что что-то не сходится! Поэтому тебе и позвонил. поэтому и позвонил Каждый раз умудряется сделать еще больнее, чем в предыдущий. Каждый ебаный раз – в сердце и навылет, ломая ребра. - Просто некому больше было, - глухо отзываюсь я, с трудом узнав собственный голос. Злоба находит выход с неожиданной для меня стороны. И почему-то желание ударить Антона реализуется не физически, но морально и оформляется вдруг так отчетливо. - Некому было звонить. Ведь ты никому здесь не нужен. Кому еще? Может быть, Выграновскому? Он ведь любит появляться неожиданно. Не знаю, зачем я этого говорю. Сейчас прошлое не имеет абсолютно никакого значения, как и наше отношение друг к другу. Все, кроме Веры потеряло всякий смысл. Однако выпад все же достигает цели. Но моя боль не делится, как бы мне этого не хотелось. Она лишь удваивается. Антон смотрит исподлобья. Не уклоняется, не пытается вывернуться. Принимает обжигающую плеть, и даже не ежится от хлесткого удара. Знаю, что не до крови, но ссадина точно останется. Яркий алый рубец, из которых, на моем собственном теле, уже можно плести витиеватую паутину. Молчит. А мне мерзко. От ситуации, от пережитого страха, от волнения за Веру. И от моих же слов, которые теперь отдаются в ушах. - Помоги мне, Арс. За окном совсем уже темно. В стеклах отражается эта комната, свет лампочек в старой люстре, размытые очертания стен и мебели. Профиль Антона, который в игре света и тени окончательно теряет и так немногочисленные краски. Мое лицо, напоминающее сейчас ледяную маску скорее, чем живого человека. В отражении мы застываем, мертвеем на какой-то момент и остаемся в вечности. В следующий же миг рука Антона вдруг тянется ко мне, и я уже не до конца уверен, что это не игра воображения и не оптическая иллюзия. Однако в последний миг Шастун убирает руку, опускает голову и утыкается лицом в сведенные колени. Худые плечи опадают, обнажая под тонкой футболкой острые лопатки и несколько позвонков. Снова стоп-кадр – и снова размытыми силуэтами на темном стекле. - Арс, я всё сделаю. - Ты уже все сделал, - голос и тот сейчас пробивается изнутри с трудом, а я просто продолжаю бездумно рассматривать нечеткие картины в черном квадрате окна. Горят системы. Всё горит. И плавится. Сколько еще боли будет от этой зависимости? Сколько еще от этого ебаного «ничего»? Ответ внутри, как и всегда. Однако, как и всегда, я слишком боюсь заглянуть внутрь. - Я знаю, что виноват. Я... Пожалуйста, Арс. Мне одному не справиться. А без Верки как?.. Я просто не знаю. Я не смогу без нее... Ладони растирают лицо почти до боли, до ярких разноцветных кругов перед уставшими глазами. Пальцы снова ложатся на виски, чуть сжимая их и массируя. Голос Антона ломается, вместе с чем-то у меня в груди. он ломает меня а я ведь и так сломан Сейчас его взгляд трезвее, чем за все время нашего разговора. Он знает, что я могу отказаться. Знает, что теперь все иначе, нежели тогда, в детском доме. Мы оба поменялись, однако неизменное остается неизменным – между нами снова неразрешимый пиздец. Опять на лезвии, опять по самой кромке, между строк. Веет дежавю, и мне на секунду кажется, что мы снова под тем самым дождем, когда Антон впервые подпустил меня к себе. Тогда, в тот момент, когда я окончательно пропал. Только сейчас он просит о помощи, а прошлый раз я фактически навязался сам. - Тебе точно больше нечего мне рассказать? Глаза в глаза. И будь я сотни раз распят на кресте из собственных моральных метаний, сомнений, обещаний Леше и себе, но полный надежды взгляд Антона тотчас же разжигает эту самую надежду и во мне. ломает меня Я и сам гнусь податливо, стараясь упрямо не замечать скрипа и скрежета по костям. - Точно. Я больше не смотрю на него. Потому что видеть ничего не хочется. Поднимаюсь на ноги, немного встряхивая тяжелой головой. Мысли начинают работать, постепенно рисуя хилый, но все же вполне четкий первоначальный план действия. - Они оставили что-нибудь? Адрес? Номер телефона? Шастун секунду хлопает глазами – а потом встает и идет в прихожую. Роется на полке у зеркала, и возвращается с зеленым стикером в руках. - Они телефон оставили. - Отлично, - беру бумажку, но в то же время понимаю, что сегодня мы уже никуда не дозвонимся, - блин, уже десять. Явно никто не ответит. - Так ты поможешь? – неуверенно спрашивает Антон. снова хруст Неужели остается еще что-то целое? - Помогу. Но ведь я не всемогущ, Антон. Все зависит теперь только от тебя. - Я знаю, - он кивает, но тут же немного клонится в сторону, и я мгновенно вспоминаю, что он все еще изрядно пьян, - я знаю, Арс. - Сегодня никуда не попасть. Я найду адрес опеки в этом районе. И завтра утром заеду за тобой, понятно? Думаю, они работают с восьми, поэтому буду у тебя около половины восьмого. К этому времени, будь добр, оклемайся и приведи себя в человеческий вид, ты понял? - Да, - он снова и кивает, подходит ближе и обдает меня новой волной противного перегара, - спасибо, Арс. - Не за что пока. Между нами все на волоске висит – прошлое, настоящее, обиды, злость, предательство, искры по коже. Вера. И доверие. Такое шаткое, хилое. Любого дуновения будет достаточно, чтобы сломать и его. Без него никуда, ибо сейчас нам нужно действовать сообща. Нужно знать, что обернувшись, увидим друг друга, а не зияющую пропасть. Оба уже падали и жестоко разбивались. И сейчас я готов почти разбиться, потому что Антон делает навстречу еще один шаг. - Проспись, - отрывисто бросаю я. Быстро ухожу в прихожую, задев Шастуна плечом, и выскальзываю из квартиры, с наслаждением глотая прохладный воздух лестничной площадки.
***
Леша не понимает. И самое угнетающее в этом тот факт, что он имеет на это полное право. Однако он снова удивляет меня. Ночью, когда я возвращаюсь, окидывает меня лишь напряженным взглядом, всё же интересуясь, что именно произошло у Шастуна. Когда я рассказываю ему – его понимание только сильнее подтачивается. Он проглатывает возмущение и нарастающую злость, бросает лишь угрюмое «причем здесь ты вообще?», а потом просто молча уходит спать. От этого не легче, однако неожиданный штиль позволяет мне все обдумать уже тщательнее. Я засыпаю далеко за полночь, предварительно разыскав в интернете адрес социальной службы и режим работы. Утро встречает меня все тем же ливнем за окном и тяжелым, свинцовым небом. Марина Гавриловна, весьма неожиданно, внезапно легко отпускает меня на полдня с работы. Пока я внутренне готовлюсь к шквалу колкостей и, зная взрывной характер Федункив, даже к матюкам, она вдруг только бросает сухое «ладно» в трубку и отключается, оставляя меня в легком, но приятном шоке. Пока мобильное приложение ищет мне более подходящий маршрут, я еще раз уточняю адрес опеки и на всякий случай записываю его и номер телефона, указанный на сайте. - Полтавская? – Лешка, уже полностью одетый, заглядывает со спины, - это далековато отсюда. Час точно продобираешься. Я бы подбросил тебя, но не могу опаздывать. - Брось, Леш, - его щека приятно греет и прижимается к моей, и я не удерживаюсь, чтобы не запечатлеть на ней невесомый поцелуй, - я вполне взрослый мальчик и доберусь сам. Лешка не сердится. Это даже немного странно, однако он просыпается в своем обыкновенном настроении, и ни словом не оговаривается о вчерашнем. Молча копошится на кухне, торопливо завтракает, принимает душ, а потом целует меня перед уходом. Целует глубоко, невыразимо мягко и чувственно, отчего тело мгновенно отзывается ему, однако у нас обоих уже совсем не остается времени. Этот поцелуй для него – очередное незаслуженное прощение моего ночного рандеву. Для меня же – благодарность, тщательно перемешанная со стыдом. - Я все еще продолжаю верить тебе, - его низкий голос проходится теплым воздухом по моему затылку и волосам, - что все это только ради маленькой девочки, а не ее отца. На языке тут же оседает противной горечью мимолетное воспоминание о вчерашнем вечере. и о глазах, которые я снова умудрился простить Леша уходит через несколько минут, предварительно проверив наличие документов и ключей от машины. Он выскальзывает за дверь, а я, прикидывая примерное время на дорогу, набираю номер Антона. Гудки в трубке тянутся слишком долго. Долго для того, кто по идее должен уже ждать моего звонка. - Да?.. Хриплый, глухой голос на телефоне прилетает мне почти ощутимым кулаком прямо в солнечное сплетение. - Антон? Ты там как? Живой? Он прочищает горло, а я уже с отчаянием понимаю, что нет. - Я... Да, я нормально. А ты... Ты где? Он все еще бухой. Или же этого просто дикое похмелье, когда язык почти не работает, вместе с мозгами. По голосу можно вполне отчетливо определить, что Шастун в «никаком» состоянии. И появляться в опеке ему уже точно нельзя. - Блять, Антон!.. Какого ты еще пьяный?! Он что-то неразборчиво бормочет в ответ, не переставая кашляет и срывается на хрип. Пока я отрешенно слушаю его оправдания, в голове ясно оформляется: мне нужно ехать одному. Шастун явно не в той кондиции. И я просто теряю время. - Заткнись, Антон! Заткнись и протрезвей уже, наконец! - Да я нормальный!... - Охуительный! Я по голосу это прям отчетливо слышу! У меня времени нет тебе нотации читать! Я сейчас же отправляюсь в опеку! Позвони мне сразу же, как придешь в себя, ты понял?! Сразу, Антон! Просто я ведь не родственник Вере, и вполне возможно, что мне ничего не скажут. Может и на порог не пустят! - Да я могу ехать, Арс! - Да куда ты, блять, собрался? Чтобы тебя прямо там же и прав лишили? Думаешь, не заметят, что ты с жесткого бодуна?! Дальнейший разговор бессмыслен, и я быстро сбрасываю вызов, стараясь не дать злости разыграться, и спутать только что пришедшие в порядок мысли. Поеду один. В конце концов – попытка не пытка. Быть может, мне удастся хотя бы выяснить причину, почему Веру забрали. Перед глазами снова она – маленькая, худенькая, в том самом платье, в котором Антон забрал ее из сада еще вчера. Даже думать не хочется, как она сейчас, в каком состоянии. Однако и не думать не выходит. Здание, в котором находится социальная служба, оказывается аккуратной пятиэтажкой в хорошем состоянии. Недавний ремонт выдают свежеокрашенные, выровненные стены, явно новое, отремонтированное крыльцо и узкая асфальтная дорожка, ведущая прямо к входу. Лучше, чем я ожидал от государственного учреждения, признаюсь. Около крыльца две аккуратные клумбы с уже завядшими цветами, на дверях большая красная вывеска и домофон. Пока я прикидываю, как мне попасть внутрь, дверь отворяется и оттуда выходит угрюмая, явно очень сосредоточенная пожилая женщина. Я галантно придерживаю ей дверь, а потом быстро юркаю внутрь. Лестница ведет наверх, однако прямо передо мной длинный коридор с множеством дверей. Штат у местной социальной службы, видимо, не маленький. - Вам помочь? Худенькая девчушка чудом не налетает на меня, резко вывернув из-за поворота, неся в руках две чашки с чаем. Ей едва ли есть двадцать, или же она просто выглядит гораздо моложе своих лет. Смотрит на меня настороженно, подозрительным взглядом окидывая с ног до головы. - Да. Здравствуйте! Вы извините, пожалуйста, но как мне найти вашего начальника? - А вы по какому вопросу? - По поводу ребенка, которого вчера забрали ваши сотрудники. Она задумчиво кивает, закусывает губу, а потом чашкой указывает мне на лестницу. - Ну, тогда вам к Алле Ивановне. Это на втором этаже, двенадцатый кабинет. У нее сегодня как раз прием граждан до десяти утра. Удачно зашел, что и говорить. Спешно благодарю неожиданную подсказчицу и устремляюсь наверх. Здесь кабинетов уже на порядок меньше, а нужный мне двенадцатый выделяется среди остальных громоздкой табличкой. «Светлова Алла Ивановна. Начальник отдела органов опеки и попечительства» - Здравствуйте! – после короткого стука я заглядываю внутрь, - Алла Ивановна, можно? - Да! Здравствуйте! Вы на прием? Проходите. Женщина весьма приятной наружности, если можно так сказать. Слегка полновата, лет сорока пяти, явно ухоженная, светлые волосы по плечи. Немного яркая помада, но общего впечатления она не портит. Маникюр, несколько неброских колец на пальцах, приятные духи и располагающая к себе дежурная улыбка. - Чем могу помочь? Она почти в хлам разбивает мои убеждения о работниках всех госучреждений. - Меня зовут Арсений Попов. Я по поводу... - Ваши документы, пожалуйста. Протягиваю ей заранее приготовленный паспорт, одновременно рассматривая многочисленные грамоты и квалификационные аттестаты, которыми почти сплошь усеяна стена за спиной Аллы Ивановны. Пока она изучает мои документы, я замечаю на ее столе, помимо нагромождения папок и бумаг небольшую фоторамку, в которую вставлена фотография симпатичной девочки-подростка. - Так по какому вы вопросу, Арсений Сергеевич? - По поводу одной девочки. Вчера ваши подчиненные забрали ее прямо из дома и я.. - Имя девочки. - Шастун Вера Антоновна. Алла Ивановна уже тянется к одной из папок. Потом замирает, прокручивает имя у себя в голове и утвердительно кивает. -Ааа, Шастун. Поняла, про кого вы говорите. Да, Вера у нас. А вы отец? - Нет. - Тогда кто? – ее тонкие брови удивленно взлетают вверх. - Я хороший друг её отца. - То есть, не родственник? Вот и камень преткновения. Порядки и законы везде одинаковые. И, как бы ни хотелось, пойти против них не получится, если только Алла Ивановна не пойдет мне навстречу. - Нет. Я воспитатель Веры в саду. Алла Ивановна разочарованно поджимает губы и цепляет длинные пальцы в замок. - В таком случае, я ничем не могу вам помочь. - Я понимаю, просто хотел... - Вы не родственник, - с нажимом повторяет она, - и я не имею права сообщать вам какую-либо информацию касательно ребенка. - Я понимаю. Но могу я хотя бы узнать о причинах изъятия. Просто я тоже работал в социальной сфере. В интернате, а потом в детском доме. И точно знаю, при каких именно жилищных условиях ребенка могут изъять из семьи. Но могу сказать, что квартира, из которой вчера забрали Веру, вполне приличная и... Алла Ивановна мотает головой и твердо перебивает меня. - Я вам ничего не могу вам сказать. - Пожалуйста. Послушайте, Вера - моя воспитанница. В конце концов, я могу говорить от имени детского сада. Ведь она числится у нас и ее отсутствие... -Как ваше имя? Напомните. - Попов Арсении Сергеевич, - снова протягиваю ей паспорт, но она лишь отрицательно машет рукой. - Так вот, Арсений Сергеевич, для начала, скажите-ка мне, пожалуйста, почему здесь сейчас сидите Вы, а не Антон, - она заглядывает в папку, уточняя отчество, - а не Антон Андреевич? Его судьба дочери интересует меньше, чем работников детсада? Туше. Вопрос вполне ожидаемый, однако, я все равно от него обидно теряюсь. Алла Ивановна замечает мою заминку и моментально считывает растерянность, продолжая вопросительно смотреть прямо в глаза. - Антон... Он болен. Он приболел, сегодня находится в ужасном состоянии. Он обязательно придет, но чуть-чуть позже. Она улыбается мне как будто бы понимающей улыбкой. Однако по ней видно, что моим словам не верит ни на грамм. - Он очень хороший отец, - неуверенно продолжаю я, но уже интуитивно чувствую какой-то подвох, - Антон воспитывает Веру совсем один. Ни бабушек, ни дедушек у них нет. Ему приходится разрываться на нескольких работах, чтобы тянуть... - Все понятно, - ничуть не смущаясь, Алла Ивановна снова резко перебивает меня, - а теперь напомните, кем являетесь вы? - Я друг Антона. Она опять понимающе кивает, а потом раскрывает папку, что-то читает, стучит пальцем по листу и снова кивает сама себе. - Хороший вы друг. Настолько, что даже не заметили, что Ваш-то друг заядлый наркоман. - ... Мне словно прилетает чем-то тяжелым по затылку. сейчас хрустит то самое доверие Даже уши на секунду закладывает, а картинка перед глазами замирает и смазывается. а я ведь все-таки обернулся но опять увидел только пустоту В висках настойчиво гремят вчерашние слова Антона, а разбросанные пазлы, наконец, строятся в единую мозаику. В который раз, Антон? - Вы этого не знали, Арсений Сергеевич? – вкрадчиво интересуется Алла Иванова, глядя на меня исподлобья и вырывая из секундного ступора, сковавшего меня. Мне удается прийти в себя каким-то чудом. Сбросить оцепенение, мгновенно натянуть на лицо невозмутимую маску и лишь недоуменно вскинуть брови на ее заявление, пока внутри меня вот-вот спалит дотла горечь и злость. - Наркоман? Нет, конечно. Антон не употребляет. Да, в прошлом у него были определенные проблемы с наркотиками, но сейчас он давно уже завязал. убедительнее сколько еще раз ты солжешь? - Ну, тут я вынуждена с вами поспорить, - Алла Иванова жмет плечами и протягивает мне лист бумаги, - это свидетельства очевидцев. Соседка Антона Андреевича, которая утверждает, что несколько раз видела его в абсолютно неадекватном состоянии. дыши, Арс просто дыши и продолжай говорить - Соседка? – сглатываю ставшую противно-вязкой слюну, вскользь пробегаюсь глазами по листу, даже не вчитываясь в содержимое, - но я ведь понимаю, что одних только ее слов не достаточно. Нужны веские доказательства. - Согласна, - Алла Ивановна, словно фокусник, тут же протягивает мне другой листок, - и они имеются. Видеозапись двухдневной давности. Она короткая, смазанная, сделанная на мобильный телефон, но там вполне четко видно, что Антон Андреевич в абсолютно невменяемом состоянии. блять - Запись? – моя уверенность и внутренние убеждения безжалостно крошатся под ее наступлением, словно мягкое печенье, оставляя меня без опоры под ногами, - и где она? - Я не могу Вам ее продемонстрировать. Но вот тут есть пара кадров из нее, - новый лист из папки, - где вы сможете узнать вашего друга. На снимках, действительно, Антон. И сколько бы я не отпирался, его перекошенное лицо на фотографиях лишь подтверждает слова Аллы Ивановны. Сердце колотится в каком-то совершенно безумном ритме, спотыкаясь о ребра и царапаясь в кровь. В какие-то доли секунды ко мне приходит неутешительное осознание. Нужно все отрицать. Если Антона признают наркоманом, Веру ему точно не увидеть. А внутри горько. Так горько, что горечь впитывается в кровь, которая разносит ее по всему организму, медленно отравляя его осознанием. снова предательство снова ложь Однако даже сквозь этот алый туман в голове я отчетливо понимаю, что нужно просто продолжать стоять на своем. Ради Веры. Если доказательств кроме этой сомнительной записи нет, то не все еще потеряно. - Теперь вы понимаете, почему забрали Веру? – Алла Ивановна забирает у меня листы и снова складывает их в белую бумажную папку. - Антон не наркоман. Возможно, на этих кадрах он просто пьян. - Хотите сказать, что он алкоголик? стой и не смей прогнуться - Нет. Но на фото он точно пьян. - Вероятно, - Алла Ивановна бьет меня своим уверенным тоном резко и точечно, - он ведь был пьян и вчера, когда мы забрали девочку. Так что, вполне могу допустить, что это его нормальное состояние. Мне нечего сказать. Просто нечего. Но и проигрывать никак нельзя. - Алла Ивановна... - Подождите. К тому же, Вера явно больна. Вчера у нее была температура, пришлось спешно обследовать ее, даже вызывать скорую. Я понимаю, что вы пытаетесь выгородить своего друга, но ребенок просто заброшен. - Это не так. Не так! Да, вчера она приболела. Но болеют все дети. И ничего криминального в этом нет. Что же до Антона, то он... - Он должен прийти сюда, - женщина вбивает последний гвоздь и откладывает документы в сторону, - и говорить со мной здесь должен он. Понятно? - Да. Понятно. Она права во всем. И так нарушила правила, вообще вступив в это обсуждение со мной, никем, по сути. Антону, действительно, нужно прийти. И если понадобится, я приволоку его сюда за шкирку. - Спасибо, что уделили мне время, Алла Ивановна, - поднимаюсь и чувствую подозрительную слабость в ногах, - знаю, что не должны были всего этого говорить. - Оставим это между нами, - она тоже поднимается, почти равняясь со мной в росте, поправляет приталенный пиджак и провожает меня до двери, - так что передайте своему другу, что я жду его здесь. В этот самом кабинете. - Передам, - даже в глаза ей смотреть неудобно сейчас, - можно последний вопрос? - Давайте. - Если мы сможем доказать, что Антон не наркоман и не алкоголик, он сможет забрать Веру? Алла Ивановна смягчается. Смотрит на меня участливо, даже с толикой симпатии и неопределенно жмет плечами. - Я пока ничего конкретного вам сказать не могу. Раз вы работали в нашей сфере, то понимаете, что уже тот факт, что ребенок оказался здесь, обязывает нас провести проверку. И уже по ее результатам будет вынесено соответствующее решение. А пока до выяснения всех обстоятельств Вера останется здесь. Хочется застонать в голос от собственной беспомощности и катастрофической безысходности. Что же ты натворил, Антон?.. - А можно хотя бы навещать ее? – с последней надеждой интересуюсь я, вкладывая в свой голос и взгляд все обаяние, на которое способен сейчас. Если я не ошибся, я симпатичен Алле Ивановне. Мои догадки подтверждаются легким румянцем, проступившим на щеках женщины. - Арсений Сергеевич, вы поймите. Мы ведь не изверги. Мы не забираем детей из рук родителей, если там ребятам тепло, сытно и не грозит опасности. И нет таких законов, которые запрещали бы родителям видеть своих детей. Однако в определенных случаях это может только навредить. - Это не тот случай. Антон любит дочь. И Вера очень привязана к нему!.. - Больше мне нечего вам сказать. Извините. Обо всем остальном нам нужно поговорить с Антоном Андреевичем. Она смотрит с сочувствием, но взгляд ее становится тверже с каждой секундой. Дальше говорить бессмысленно. Я узнал даже больше, чем, наверное, хотел бы. Прощаюсь с Аллой Ивановной, еще раз благодаря отзывчивую женщину и выхожу на улицу. как же я мог так ослепнуть?.. Даже не верится, что я не заметил. А ведь сейчас понимаю, что все признаки были налицо: и его резкие смены настроения, и беспричинная злость, или, наоборот, непонятная вялость, кратковременная эйфория, бледность, болезненное состояние. Однако я упрямо не замечал того, что находилось прямо под носом, предпочитая убеждать себя и оправдывать поведение Шастуна банальной усталостью. Горечь копится в горле и от нее начинает ощутимо тошнить, пока я еду в переполненной маршрутке. Злоба клокочет, изливается горячими потоками, жжет легкие, палит внутренности и заставляет кровь бежать быстрее. Ноги сами несут меня с остановки, я почти не замечаю ни холодного дождя, ни плотного потока прохожих. Вбегаю в знакомый подъезд, не помня себя, едва ли не взлетаю по лестнице и от всей души колочу в дверь. Звонок не работает, поэтому приходится долбить со всей силы. Когда за дверью слышатся шаги, я уже почти успеваю потерять терпение. Его лицо становится катализатором. Спусковым крючком, который одним махом рвет последние предохранители. - Арс? Я думал, ты позвонишь... Договорить Антон не успевает. Мой кулак прилетает ему прямо в лицо, заставляя его согнуться и отступить назад.