Часть 2
Огромные голубые глаза смотрят на меня настороженно и очень внимательно. Взгляд для двухнедельного малыша на удивление осознанный и даже немного подозрительный. И хотя Оксана говорит, что он еще не может фокусироваться на лицах, а уж тем более различать знакомых и посторонних людей, но я четко вижу, что парень явно отмечает, что перед ним чужак. На руках у мамы он выглядел гораздо расслабленнее, в то время как сейчас лишь настороженно следит за каждым моим движением. Я же, в свою очередь, стараясь держать этот крошечный кулек как можно бережнее и аккуратнее, просто не могу оторвать взгляда от нежных линий пухлых губок, розовых щечек и крошечного, чуть вздернутого носика. Русый пушок на голове мальчика смешно торчит вверх, и к нему почему-то так и хочется прикоснуться кончиками пальцев. Антоша лежит на моих руках совершенно неподвижно, хлопает едва заметными, светлыми ресничками, но не плачет и не показывает абсолютно никакого недовольства. Что удивительно, потому минуту назад на руках у собственного отца он выдал настоящий концерт, от которого едва не заложило уши. - Нифига себе! – обиженно округляет глаза Журавлев, наблюдая как мальчик, словно по волшебству почему-то успокаивается на моих руках, - а у папки, значит, нам не понравилось?.. Словно в подтверждение слов Димки Антоша смешно хмурится, зажмуривается и усиленно куксится, начиная неловкие движения ручками в разные стороны. - Ты просто его уже утаскал за эти две недели! – смеется Оксана, быстро расставляя тарелки на широком столе, - ему тоже хочется разнообразия. А то только одно лицо всегда перед глазами! Ты же даже меня к нему не подпускаешь почти. Все сам! - Когда я самоотверженно встаю к нему ночью, ты по-другому разговариваешь, - добавляет Димка, смешно передразнивая жену, - «ну Диму-у-у-ль, ну встань, ну зай!» Там-то ты про «утаскал» не вспоминаешь. - То ли еще будет, тезка! – со знанием дела встревает Позов, аккуратно занося с кухни громадный противень с ароматно пахнущим запеченным мясом и картошкой, - это пока еще Антошка маленький, от него не отойти. А потом начнутся салоны, маникюры и «Милый, мы с девочками по пол чашечки кофе, которые потом чудным образом превратятся в шампунь. И еще уложи-ка детей спать!» Дима знает, о чем говорит. Три года назад у них с Катей родился сын. С появлением второго ребенка Позов практически сразу сменил работу, уволившись из детского дома. Вовремя подвернулась вакансия психолога в только что открывшейся новой школе. И, судя по признаниям самого Позова, он ни разу не пожалел о переходе. Зарплата пусть и не сильно, но все же отличалась. А с пополнением в семействе каждая копеечка, разумеется, была на счету. - Собственный горький опыт пересказываешь? – окидывает подозрительным взглядом мужа подошедшая Катя Позова, в легком голубом платье и с распущенными светлыми волосами, - может Дима сам Оксану отправлять будет и ей не придется у него отпрашиваться? - А кто-то отпрашивается? – округляет глаза Позов и разводит руками, - ты, по-моему, меня просто перед фактом ставишь. Под общий шумный разговор и смех стол быстро заполняется разнообразными, аппетитно выглядящими блюдами, закусками, салатами, нарезками и прочим. Оксана за годы семейной жизни превратилась в образцовую хозяйку. Когда бы мы ни были в гостях у четы Журавлевых, она всегда встречала нас бесчисленными вкусностями и новыми кулинарными шедеврами. Что впрочем, вполне очевидно сказывалось на ее весьма округлившемся супруге, которому семейная жизнь также пошла на пользу. Из крепко сбитого, круглолицего мальчишки Дима Журавлев превратился в солидного упитанного мужчину, примерного семьянина и отца теперь уже двух прекрасных детей, которые оба, словно капельки воды, были похожи на симпатичную маму. Оксана тоже изменилась: она повзрослела, сменила прическу на более короткое каре и слегка набрала в весе, что впрочем, ничуть не испортило ее фигуру. И сейчас, звонко хохоча и словно пчелка, кружась над наполняющимся столом, она выглядела самой счастливой женщиной, красивой и сияющей, несмотря на бессонные ночи с малышом. Оксана все еще работала медсестрой в больнице, и несколько лет назад была искренне огорчена, но и одновременно рада моему уходу оттуда. - Я так привыкла видеть тебя по утрам, не представляешь! Хотя, с другой стороны и хорошо, что уходишь. Зарплата ни о чем, никаких перспектив и вообще это явно не твое! Не мое. И что именно «моё» за восемь лет я так и не смог выяснить. Но точно не ночные смены в маленькой, пускай и уютной сторожке. Конечно, на момент моего устройства сторожем на первом плане был хоть какой-нибудь заработок. О презентабельности работы тогда и речи не было. Шеминов уволил меня внезапно, без каких-либо предупреждений, а оставаться без гроша в кармане в ожидании наиболее блестящих перспектив было никак нельзя. К тому же, существенных накоплений, чтобы переждать бурю у меня не было. Зато был кредит, который необходимо было стабильно и добросовестно выплачивать. И был Антон, который тоже появился в моей квартире и жизни слишком внезапно. Словно растревоженный моими не слишком приятными воспоминаниями малыш на моих руках снова куксится и морщится, на этот раз уже серьезнее. Возится, ерзает и, наконец, начинает недовольно хныкать и шлепать губками. - Оксан... - паника сковывает меня моментально, не привыкшего к общению со столь юными гражданами от слова «совсем, - Оксана! - Иду, иду! – она быстро оббегает стол, но к моменту ее приближения к нам Антон все-таки успевает начать сольный концерт, - ну, ну солнышко! Наверное, ты проголодался, малыш. Она забирает ребенка бережно и так ловко одновременно, в отличие от меня, боявшегося даже шевельнуться лишний раз с ним на руках. Нежно целует раскрасневшийся от праведного довольства лобик Антоши, укачивает его и говорит мужу и остальным. - Я пойду, покормлю и уложу его. Начинайте пока без меня, не ждите. - Может, тебе помочь? – тут же отзывается Дима, встревожено и с готовностью глядя на супругу. - Не переживай. Развлекайтесь. Бутылки, кстати, все еще в холодильнике. Иди как раз, доставай, я не успела. Когда Журавлев скрывается на кухне, мы неторопливо рассаживаемся за столом. Позов увлеченно рассказывает про скейтборд – новое увлечение их первой дочери, подросшей Савины, на что Катя только сокрушенно качает головой, вставляя короткие замечания про разбитые коленки и локти. Я смотрю на них с удовольствием – Позовы кажутся идеальной парой. Юморной Димка прекрасно уравновешивал строгую, любящую порядок Катю, а их дети были лучшим отражением обоих родителей. - С кем сорванцов оставили, кстати? – я знал, что родители Кати живут очень далеко, а у Димки уже никого не осталось, поэтому вопрос присмотра за детьми всегда вставал у них довольно остро. - Я хотел с собой взять, - отвечает Димка, - но Катюха сказала, что трое детей для небольшой трёшки – это серьезный перебор. - Так и есть, - со знанием дела кивает Катя, - ты представляешь, что бы тут было! Не сидел бы сейчас вот так спокойно и салатик бы раньше всех себе не накладывал, а бегал бы из угла в угол в тщетных попытках уберечь от падения все, что плохо стоит! - Ой, ну ладно тебе! Я уже признал, что идея не огонь! - Вот и «не огонь». Пришлось опять соседку просить. Я уже третий раз за месяц к ней обращаюсь. А зная ее любовь к кошкам, которых у нее три, для расплаты придется прикупить маленький зоомагазин, наверное. - Ага. А цены-то в этих зоомагазинах! – бухтит с набитым ртом Позов, - купил ей прошлый раз какой-то корм кошачий! Чуть не поседел на кассе от цены, блин! - Зато сидишь сейчас здесь и в ус не дуешь! – тычет его локтем Катя и Димка смиренно замолкает. О ценах в зоомагазинах я знаю и не понаслышке. Месси ест не в пример больше даже трех кошек, не говоря уже о всяких полезных добавках, витаминах, прививках и прочей сопутствующей содержанию домашних животных разнообразной канители. - Кстати, как там Месси поживает? Ты еще не снял для него отдельную квартиру? - Еще нет. Но скоро одной кухни для двоих нам точно станет маловато. - Вообще не представляю, как держать в доме такого гиганта. Он же стал просто громадным псом, - сочувственно вздыхает Катя, - мне и кошек-то не надо, не то, что огромной собаки. - Ну, просто у него детей нет, Кать, - встревает Позов, прежде чем я успеваю сказать в собственное оправдание хоть слово, - нам с тобой, естественно, сложно уже такое представить. А Арс просто свободный, вольный мужчина. Живет, понимаешь, с любимым питомцем и не переживает про невыученные уроки и разбитые коленки. Как раз в этот момент входит задержавшийся Журавлев с тремя бутылками в руках. Стараясь действовать как можно тише, мы быстро наполняем рюмки, и первый тост за здоровье новорожденного малыша шепотом разносится по небольшой комнате. За первым быстро идет второй, и вот уже голова начинает потихоньку приятно шуметь. Ребята бурно делятся подробностями семейной жизни и многочисленными забавными историями, связанными, опять же, исключительно с детьми. Я не мог их винить. Это вполне закономерное, правильное течение жизни, когда в назначенный срок полностью посвящаешь себя заботам и воспитанию нового человечка. Ребята были счастливы, образовали крепкие семьи, завели прекрасных детей. И это естественно, что в данный момент почти весь их мир сузился на любимых сорванцах, ставших одновременно отрадой и мучительной головной болью. Я знаю, как выгляжу в их глазах. В мои годы не иметь семьи в нашем небольшом городке считалось почти непорядочным, если не сказать подозрительным. Постоянные связанные с этим расспросы, сочувственные взгляды, словно отсутствие у меня детей было чем-то сродни серьезному, неизлечимому заболеванию, в связи с которым помочь мне уже нельзя, а можно только лишь пожалеть. Глупо отрицать, что я все еще хорошо выгляжу. В отличие от тех же Позова и Журавлева, я до сих пор в прекрасной физической форме, за что безмерно благодарен отличным генам, учитывая мою до безобразия минимальную физическую активность. Девушки время от времени оказывали мне знаки внимания и, до отношений с Лешкой, я иногда отвечал им взаимностью. Естественно, ни во что серьезное это никогда не перерастало. А могло бы. И сейчас я точно так же мог сидеть в обнимку с супругой, наперебой рассказывая о сложностях воспитания погодок или даже близнецов. Нельзя сказать, что я не представлял подобного. Иногда даже больше – временами я почти мечтал о семье. О теплой, уютной квартире, где меня ждет любимая жена и пара тройка похожих друг на друга детишек, которые с нетерпением ждут меня с работы, чтобы непременно втянуть в какую-нибудь забавную игру. Дотянуться до этого было куда легче, чем казалось. С той же Аленой все могло пойти именно по подобному сценарию. Дети, дом, машина, воскресные прогулки и пикники за городом. Все так, как складывалось миллионы раз и у миллионов людей, точно таких же, как и я. Но вместо этого я просто ослеп однажды. И с тех самых пор отчаянно стараюсь прозреть. Сейчас полноценная семья уже казалась чем-то совсем недосягаемым. Представить себя в отношениях с девушкой я уже не мог, а официальные браки между мужчинами в нашей стране под запретом. Да это и к лучшему, наверное. Я все еще не был готов к открытому признанию собственных предпочтений. В принципе, сейчас меня все более чем устраивало. Лешка не жил у меня постоянно – у него была собственная квартира, и мы гостили друг у друга эдакими импровизированными наездами по неделе или две. Так было проще в плане всего – свободного пространства, общественных подозрений, которые непременно возникли бы, начни мы жить вместе, и сохранения между нами пускай маленькой, но все же необходимой дистанции. К слову сказать, Щербаков уже несколько раз порывался уменьшить ее, если вовсе не преодолеть: задерживался у меня дольше, чем обычно, просил меня остаться у него еще на несколько дней и заводил неопределенные разговоры о нашем будущем, столь же неопределенном. Я не обманывал его. Не пытался исказить правду, которая заключалась в моей неготовности к чему-то более серьезному. Во всяком случае – пока. Он стал моей тихой гаванью, прибежищем, где я смог полноценно выдохнуть и снова начать дышать размеренно, после дикого шторма длиной в несколько лет, который едва не утянул меня на самое дно. Я был благодарен ему, хотя совесть периодически и нашептывала мне, что Леша, определенно, заслуживает куда большего, чем простой благодарности в ответ. Но даже спустя столько времени я все еще не мог ответить точно, что же я чувствую к нему. Даже самому себе. Потому что до сих пор страшно услышать гребаный честный ответ. - Как мясо? Удалось? Голос Оксаны над самым ухом вырывает меня из пелены размышлений, накрывшей меня после четвертой рюмки хорошего коньяка, на который Журавлев не поскупился в честь рождения наследника. - Это шедевр, Оксан! Просто фантастика, - для убедительности я на ее глазах отправляю в рот очередной кусочек отменного мяса и довольно улыбаюсь, - очень вкусно. - Ну, хорошо, - она с улыбкой садится рядом, накладывая себе порцию в крошечную тарелку. - И это все? Мой пес ест в пять раз больше. - Твоему псу не нужно с отчаянием влезать в свои добеременные платья и джинсы со слезами на глазах! - Да ладно тебе. Ты прекрасно выглядишь! Смерив меня подозрительным взглядом, Оксана шутливо грозит мне вилкой, а потом, склоняясь к уху, тихо спрашивает. - Леша на вызове? - Да. Дернули среди ночи. Срочная операция. Даже не звонил еще, - с этими словами я проверяю телефон, убеждаясь в отсутствии звонка и сообщений от Щербакова. Оксана единственная среди присутствующих знает про наши отношения. Она вообще знает абсолютно все: про Антона, про его внезапный уход, про Лешку и нашу дружбу, со временем переросшую в нечто большее. Единственным, о чем я предпочел промолчать во избежание вопросов, было неприятное прошлое Антона в детском доме и мерзкий бизнес Шеминова. Вообще с уходом из моей жизни Шастуна я полностью абстрагировался от этого. Даже когда раньше Дима Позов заводил разговор про приют или мою прошлую работу там, я старался быстрее съехать с этой неприятной темы. Мне совсем не хотелось ничего вспоминать. Ничего связанного с Шеминовым, с Шастуном, с детским домом, давно прогнившим изнутри насквозь. Вспомнить – значит снова окунуться туда, во всю эту грязную историю, которая до сих пор отдается внутри больным эхом. Потому что мы оба – Антон и я – предпочли просто отойти в сторону. И если в случае Антона было оправдание виде его юного возраста, страха и посттравматического стресса, то с моей стороны это было чистой воды малодушием и эгоистичным желанием оказаться на тот момент как можно дальше от всего этого. Однако я все равно вспоминал. Как мазохист снова и снова давил на зарубцевавшиеся раны и наслаждался этой извращенной, уже глухой болью. - А ты понравился Антону, заметил? Фраза бьет по рецепторам с неожиданной силой и заставляет нутро сжаться секундой раньше, прежде чем я осознаю смысл этого абсолютно невинного Оксаниного вопроса. Конечно, речь о малыше. - Серьезно? По-моему, он просто испугался и от этого так смирно лежал. - Нет, нет, - со знанием дела мотает головой Оксана, - я тебе точно говорю. - Да ему две недели от роду! - И что? Просто есть люди, которые неосознанно располагают к себе. Особенно детей, потому что они чувствуют и воспринимают все гораздо чутче и острее взрослых. У них восприятие основано на тембре голоса говорящего с ними человека, на мимике, на мелочах, которые взрослые люди часто просто не замечают. Вот ты, например, располагаешь к себе. Поэтому, мне кажется, и работал в детдоме. К сиротам ведь тоже нужен особенный, деликатный подход. Оксана осекается прежде, чем слова вылетают наружу, незримо повисая в воздухе. Неловкость между нами сбивается в плотный комок, и все, что мне остается, это как можно беззаботнее улыбнуться и неопределенно пожать плечами. - Арс... - Оксана видит, что струна все равно задета, и теперь дрожь неизбежно распространяется по всей длине, - я... - Ничего, - я перебиваю ее прежде, чем она бросится извиняться, - все нормально, Оксан. - Точно? - Точно. - Я не имела в виду... - Оксан, - уже с нажимом повторяю я, - все нормально. Давай о другом, пожалуйста. Она понимающе кивает и виновато опускает глаза. Дурацкая ситуация. Словно мне все еще неприятно вспоминать. Словно своими словами она нечаянно задела внутри что-то больное, чувствительное. Оксана – не глупая. Она и сейчас, то и дело бросая на меня озабоченные взгляды, словно телепатически передает мне какие-то успокаивающие, поддерживающие импульсы. И как бы мне не хотелось признавать этого – от них необъяснимо становилось легче. Она знает, что перегорело. Знает изнанку, знает все честно и без прикрас. Но из-за этого теперь считает меня едва ли хрустальным, каждый раз боязливо осекаясь, стоит только разговору свернуть в неустойчивое русло. - Кстати, а где Вероника? Все еще у бабушки? - Да, мама с папой там с ней уже воюют, - бросив на меня еще один озадаченный взгляд, Оксана с радостью хватается за новую тему, - теперь, наверное, до школы проживет. Если не доведет их там до ручки раньше. Вероника, старшая дочь Журавлева и Оксаны, в этом году идет уже во второй класс. И если внешне она полностью напоминала ангелочка с огромными глазами и пышной копной темно-русых волос, то характером могла дать немалую фору самым отъявленным дебоширам. Привыкшая быть единственным ребенком, обласканная и довольно избалованная, она росла, не зная отказа ни в чем, постепенно заставляя волосы на голове бедных родителей шевелиться все сильнее. Ее первый год в школе ознаменовался чуть ли не дюжиной драк, дергающимся к маю глазом бедной Оксаны, зато безоговорочным лидерством в большом классе гордой воительницы Вероники Журавлевой. Поэтому, представив сейчас бедных бабушку и дедушку, справляющихся с этим маленьким шустрым ураганом, мне оставалось только искренне им посочувствовать. - Так, а что это мы тут шушукаемся? – вклинивается между нами Журавлев, всем своим весом опираясь мне на плечо, - уже пора начинать ревновать? - Пора, пора! Ох, кому-то коньяк явно не пошел на пользу, - со смехом качает головой Оксана, наблюдая за своим, порядком хмельным, благоверным. Разговор лился непринужденным, веселым потоком, как это обычно бывает в сплоченных, крепких компаниях. Среди людей, знающих друг друга много лет, способных договаривать друг за другом предложения и смеяться с шуток, понятных только этому узкому кругу. После второй бутылки голова пошла в разнос уже по-взрослому. Я до боли в животе смеялся с остроумных рассказов Позова про его работу в школе, с интересом слушал про новую должность, которую недавно предложили Журавлеву. Женщины с пылом обсуждали многочисленные «детские» темы, а также смеясь, невзначай делились некоторыми подробностями семейной жизни, заставляя Позова и Журавлева краснеть по очереди, а меня едва не надрываться от хохота. Первыми засобирались домой Катя с Димой. Все-таки терпение соседки, оставленной с двумя непоседами, не резиновое. Пока Дима, опираясь на стену, пыхтит, сосредоточенно влезая в узкие ботинки, Катя прощается с Антошей, проснувшимся полчаса назад и снова уютно устроившимся на моих руках. Странно, но Антон, словно наделив меня каким-то негласным авторитетом, не плакал и не возился только у меня, не считая нежных объятий мамы. - Какой же ты все-таки сладенький, - целуя напоследок крошечные пальчики, ласково приговаривает Катя, - маленькие все такие хорошенькие, такие миленькие. - Я готов, - облегченно выдыхает Позов, выпрямляясь и опираясь на стену, сверля супругу тяжелым взглядом, - чтобы я еще хоть раз напялил эту шнурованные колодки... Да ни в жизнь! Это все ты: «Такие представительные! Такие приличные ботинки, Дим!» Его супруга, абсолютно игнорируя пылкие выпады в свою сторону, даже не оборачивается, продолжая всецело заниматься малышом. Антоша же словно все еще блаженно дремлет, отстраненно глядя в никуда, и не обращает никакого внимания на воркующую перед ним Катю. Его крошечное тело прижимается ко мне так близко и так доверительно, отчего внутри становится вдруг необъяснимо тепло и приятно. Я держу его уже увереннее, несмотря на принятый недавно градус, почти умелыми движениями поддерживаю неустойчивую пока еще головку и наслаждаюсь теплом, исходящим от хрупкого человечка. - Ох, и почему они так быстро растут? Наш вроде недавно был таким же крошкой, а сейчас за ним уже не угнаться, - Катя целует меня в щеку напоследок, снова обращается к Антоше, а потом по-хозяйски подхватывает под руку неустойчивого супруга, - Дим, я, наверное, третьего ребеночка хочу... - Ни за что!!! С этими словами чета Позовых почетно скрывается за дверью, продолжая препираться уже на лестничной площадке. - И ведь уломает она его, - сочувственно качает головой им вслед Журавлев. - И что? – замечает Оксана, - разве это не чудо? Разве не счастье иметь большую, шумную, дружную семью? Чем больше детей, тем лучше, я считаю. Настороженный, полный тревоги взгляд Журавлева, к счастью, остается для нее незамеченным. - Мне тоже пора, - говорю я, замечая, что отпускать новообретенного друга из рук вдруг совсем не хочется, - может быть, помочь Вам убраться? - Да брось, - фыркает Журавлев, осторожно принимая у меня сына, - ты на такси или как? Вообще-то двадцать минут назад Леша прислал смс, что заедет за мной. Что необычно, учитывая его постоянную усталость после многочасовых, сложнейших операций, требующий полнейшей концентрации, недюжинного внимания и выдержки. - На такси, - я напоследок касаюсь теплой ручки Антоши, - ну, до встречи, малыш. Когда Дима с сыном на руках скрываются в комнате, в прихожую выходит Оксана. Она выглядит немного уставшей, но неизменно счастливой. Подходит ко мне, обнимает и немного стискивает в объятиях, шепча на ухо. - Ты точно на такси? Ее проницательности можно только позавидовать. - Лешка приедет за мной, - шепчу в ответ и отстраняюсь, во избежание праведной ревности Журавлева, - все было чудесно, Оксан. И Антошка не ребенок, а настоящее чудо. Повезло вам. - Рада, что вы поладили. Ты очень гармонично смотришься с ребенком на руках, кстати. Не успеваю ответить, потому что в этот момент телефон в кармане начинает призывно вибрировать. Звонит Щербаков. Наверняка, уже подъехал. Пока я торопливо, насколько позволяют слегка расслабленные коньяком ноги, сбегаю по лестнице, в голове эхом отдаются последние слова Оксаны. Я замечаю черную машину сразу же. Двор небольшой, узкий, почти всегда плотнёхонько занятый машинами постоянных жильцов. Лешка припарковался чуть поодаль, но, тем не менее, я быстро выхватываю взглядом знакомую «Тойоту». В салоне чисто натурально «по-операционному» - во всем, что касается его ласточки, Щербаков настоящий педант. Панели отполированы до блеска, никакой пыли и грязи, сидения безупречно вычищены и внутри всегда приятно пахнет свежестью морского бриза, как гласит этикетка на освежителе воздуха, болтающемся на зеркале. - Привет, - он коротко целует меня и, как только я пристегиваюсь, начинает медленно выезжать из слишком узкого двора, - блин, ну надо же спроектировать такое издевательство для водителей! - И не говори, - пока он осторожно пятится назад, я, затаив дыхание, внимательно слежу, чтобы не задеть припаркованные по обочинам машины. Мучительный выезд занимает у нас без малого десять минут, за которые Лешка успевает взмокнуть от напряжения, а также проклясть до седьмого колена всех строителей, проектировщиков и жильцов дома до кучи, наставивших «повсюду свои корыта на колесах!». У выезда на дорогу мы оба облегченно выдыхаем, а Щербаков про себя, я уверен, божится, больше сюда никогда не соваться. Однако он молчит, сосредоточенно следя за плотным потоком машин и подгадывая момент для удобного выезда на шоссе. - Как операция? Обычно ты после сразу домой едешь. Все нормально? Он оглядывается на меня быстрее, чем нужно. Переключает скорость и как только собирается нажать на газ, светофор над нами вспыхивает красным, пресекая дальнейшее движение. - Да блять! – Леша с чувством ударяет по рулю и обреченно откидывается назад, - просто сегодня все закончилось быстрее, чем я планировал. Вот и решил заехать. Не знаю точно, насколько правдоподобно это звучит, но ничего анализировать мне сейчас совсем не хочется. - И хорошо. Потому что журавлевский коньяк что-то дает о себе знать, - меня не сильно, но все же ощутимо мутит, и чтобы хоть как-то отвлечься, я обреченно наблюдаю за алыми цифрами на светофоре, - в маршрутке бы заплохело, однозначно! - Смотрю, вам было весело. Как там говорится, «обмыли пятки»? - Ага. Обмыли, так обмыли. Оксана спрашивала про тебя, кстати. Леша пропускает мою реплику мимо ушей и отстраненно кивает, продолжая следить за бесконечной вереницей автомобилей. - Как маленький? - Он фантастический. И знаешь, на долю секунды я даже успел пожалеть, что у меня нет детей. Щербаков поворачивается, глядя удивленно и недоуменно. - А ты пьянее, чем я думал, однако. - Почему? Разве ты никогда не задумывался об этом? Звучит агрессивнее, чем я рассчитывал. Лешка продолжает сверлить меня проницательным взглядом, и только зеленый свет отвлекает его от этого занятия. Он ловко трогается с места, вливается в стройный поток машин, переключает передачу и отвечает. - Думал. Когда-то раньше. Но сейчас, к моему великому сожалению, ты мне потомства не подаришь. Так что... - Это можно провернуть и без меня. Он снова поворачивается. Снова настороженно сверкает голубыми глазами, видимо отчаянно пытаясь определить степень моего опьянения, и стоит ли вообще вступать сейчас со мной в подобные дискуссии. - Можно, конечно. Просто, наверное, я не готов. Не знаю... Последнее время я не задумывался об этом, если честно. - В Европе мужчины свободно создают семьи, заводят детей, и никто не тычет в них пальцем. - Тебя так сильно зацепил этот малыш? – удивляется Лешка, - раньше ты не касался этой темы. - Антон удивительный. Он сегодня как будто шевельнул что внутри, знаешь? Будто дотронулся как-то и все на миг расцвело. А потом опять... Я осекаюсь, но поздно. Слова хоть и не вылетают до конца, но общий смысл понятен и без них. В узел бы язык завязать, да только ебаный коньяк развяжет даже и его. И не сказать ведь, что в умат. Однако все-таки успеваю брякнуть лишнее. Лешка вновь мастерски делает вид, что ничего не услышал. Поджимает губы, следит за дорогой, молчит. - Я хотел сказать, что Окс и Димке очень повезло. Антоша чудесный. А мне просто нужно заткнуться. - Да нет. Продолжай, - от его голоса веет неожиданной прохладцей, - не буду же я ревновать тебя к недельному спиногрызу?.. - Антону две недели вообще-то. имя Оно почему-то вдруг оседает на языке чем-то прогорклым, вяжет и неприятно жжет. Словно раздувается, заполняя собой весь салон, вытесняя воздух, и мне вдруг нестерпимо хочется открыть окно, чтобы пустить внутрь кислород. Так не должно быть. И так реагировать я не должен. потому что не хочу больше Но что-то натягивает нервы, пускает первые мелкие импульсы, которые прошивают едва ощутимыми разрядами, но все равно заставляют неосознанно напрячься. Совсем как две недели назад, той долбанной парковке. - На кого похож парнишка? Только не говори, что на Журавлева? Или в этом возрасте они ни на кого не походят? Лешка коряво пытается сменить тему. Он тоже это чувствует, ощущает напряженность, так не вовремя и неловко повисшую, и хочет разрядить обстановку этим невинным вопросом. Он задает его не глядя, произносит слова быстро, словно боясь сказать больше, чем нужно. Но меня пробивает раньше, чем он даже успевает закончить. - У него имя есть, вообще-то. - Арс... «Малыш», «парнишка», «спиногрыз». Леша намеренно не называет Антона по имени, и я, несмотря, или, наоборот, благодаря градусу в крови, безошибочно читаю причину всего этого. - Его Антоном зовут. И можешь не бояться произнести это имя при мне. В обморок не грохнусь, не переживай. Злость накатывает неожиданно и стремительно, нарастая с каждой новой секундой натяжного молчания. Моя карета не превратится в тыкву от нечаянного упоминания его имени или даже самого Шастуна. Однако почему-то все – Оксана за столом, Леша прямо сейчас - считают своим долгом при случайном касании прошлых тем виновато опустить глаза или окинуть меня сочувственным взглядом. - Я и не думал ничего такого. Просто знаю, что тебе неприятно все это вспоминать. - Неприятно. Но это не значит, что меня будет коробить от каждого случайного имени или... - Оно и не случайное. Лешка бросает последнюю фразу отрывисто, но твердо. И как бы ни был я сейчас пьян, нотки ревности сквозят в ней слишком очевидно. - Какое бы оно ни было. Можешь спокойно произносить его вслух сколько угодно. Меня не разорвет изнутри от него, и я не забьюсь в подростковой истерике. - А, по-моему, сейчас ты напоминаешь именно ее, - холодно отрезает Щербаков, - подростковую истеричку, которую бесит, что ее мнимую независимость никто не воспринимает всерьез. Вместо того, чтобы признать, ты отчаянно пытаешься доказать обратное. - Да что признать-то?! - То, что все еще вспоминаешь его. Оп. И поделом мне. Все в гребаное яблочко. Каждое слово. И мне прямо сейчас нужно закрыть рот. Но только вот гордость уже играет собственную упрямую симфонию, в унисон с разыгравшимся в крови алкоголем. - Это просто имя. А Шастун – просто человек. Который сделал свой выбор. В конце концов, я сам отпустил его. Сам отправил тогда к Выграновскому. Так что... Заткнуться. Мне срочно нужно заткнуться, пока я не вырыл себе собственную могилу неосторожными словами. Подобные пьяные сотрясения воздуха, полные пустого возмущения, нормальны в семнадцать лет. А никак не в солидные тридцать пять. Нужно просто успокоиться, вздохнуть поглубже и взять себя в руки, пока язык не завел меня в слишком далекие дебри. Лешка тоже заведен, хотя и старается ничем не показать, но это видно по играющим на щеках жевалкам и побелевшим костяшкам пальцев, сжимающих руль слишком сильно. - Блять... - провожу рукой по взъерошенным волосам, пытаясь успокоить разошедшееся неожиданно для меня самого дыхание, - я не... - Брось, Арс. Ты сейчас слишком пьян, чтобы пускаться в рассуждения о бывших. - Я лишь хотел сказать... - Забей. Всё - моё. Каждая иголка в его словах летит прямо, и я не собираюсь уклоняться ни на миллиметр от них. Сам заслужил, сам полез на рожон, сам зацепился за ебаные пять букв. Лешка лишь отбивается, ему, действительно, неприятно говорить об этом. Оно и понятно. Мое прошлое – лишь моё. Что бы там ни было – боль, предательство, любовь – все только мое. И впутывать в эту трясину того, кто так отчаянно старается мне помочь выбраться из нее, было бы, как минимум, нечестно. - Леш, прости. - Я понял, - он останавливается на очередном светофоре и поворачивается ко мне всем корпусом, - и давай закроем эту тему, ладно? Он все проглотил. Просто смолчал, хотя имеет полное право вышвырнуть меня сейчас из машины ко всем далеким херам. Наверное, я его попросту не заслуживаю. Наверное, куда-то все-таки незримо въелось, что любовь – априори неблагодарна, а я лишь постоянно ожидаю подлого удара исподтишка. А когда не получаю его – считаю себя слишком грязным для хорошего отношения и собственноручно подтачиваю это самое отношение. - Закроем, - даже голос собственный сейчас раздражает. Все правильно. Ее нужно закрыть, и не зачем было открывать. Только вот проклятое имя так и отдается в ушах призрачным, далеким эхо. убеждай себя сколько угодно Это злость не на Лешку. Не на его боязнь лишним упоминанием даже имени Шастуна разбередить мои старые раны. И даже не на его горькую правду обо мне прямо в глаза. Это злость на самого себя. На то, что все стены, которые я столько лет старательно выстраивал, на поверку оказались не так уж крепки и надежны. Одного несчастного камешка в виде созвучия невинных букв в коротком имени хватает, чтобы, если не пробить брешь, то отколоть от основания приличный кусок. Херовый из меня плотник, что и говорить. Броня, так долго оберегавшая меня, вдруг стала истончаться и истончаться, рассыпаясь буквально на глазах. И, подумать только, хватило всего-навсего несчастного коньяка и долбанного, проклятого имени, уже набившего больную оскомину. Нужно сопротивляться. Бороться, жить дальше и продолжать вырывать эти сорняки внутри, пока организм, наконец, не очистится полностью. Но каждое воспоминание отдается. Если не болью, то разрядом – не сильным, но вполне ощутимым. Неизвестность. Вот что гнетет. Это то, что не дает забыть окончательно. Не дает успокоиться, а лишь рисует иллюзию покоя, пока внутри, в самых отдаленных уголках, продолжает упрямо биться о ребра проклятая память. Она не живет и не умирает – это похоже на редкие, рефлекторные сокращения мышц, которые одним своим неосторожным движением бередят только успокоившуюся водную гладь, посылая по ней широкие полукруглые волны. - Извини, - меня хватает только на этот хриплый выдох, полный стыда и вины, - я не должен был вообще всего этого говорить. Оставшаяся дорога до моего дома кажется непреодолимой вечностью и протекает в угрюмом молчании. К концу пути злость, упрямо отказывающаяся покинуть мой воспаленный алкоголем и этим неприятным разговором разум, наконец, отпускает. И сейчас, спустя двадцать минут с начала этой нелицеприятной во всех смыслах беседы, я могу полностью осознать, насколько же глупо это все выглядело. Прав Лешка – позорная мнимая независимость. И все несчастные попытки показать ее наличие всем и вся только лишний раз доказывают мою абсолютную слабость и беспомощность. Или же мне просто пора прекратить все эти тягостные думы на сегодня, пока измученный мозг не отказал окончательно, оставив меня одного и в кромешной темноте. - Прости, - в салоне вдруг становится невыносимо душно, и больше всего сейчас хочется подставить голову порыву прохладного ветра, - извини, Леш. Он молча кивает, глядя перед собой, но когда я уже собираюсь выйти из машины, вдруг останавливает меня, касаясь ладони. - Погоди, Арс. Я вообще-то не просто так приехал после смены сегодня, ты прав. Мне тебе сказать кое-что нужно. Не знаю точно, хочу ли слышать сейчас что-нибудь вообще. Не лучший момент для серьезного, судя по сосредоточенному лицу Щербакова, разговора. Однако я лишь послушно опускаюсь обратно на сиденье, в покорном ожидании уже чего угодно. - Знаю, что момент не самый удачный, - словно читая мои мысли, как-то нерешительно начинает Леша, - но у меня совсем мало времени для раздумий. Поэтому скажу сейчас. Внутри медленно холодеет от почему-то неприятного предчувствия. Будто бы подобные разговоры изначально не несут за собой ничего хорошего. Подозрения и странный страх окутывают меня быстрее, чем я успеваю осознать это. Идиотская привычка в любом случае ожидать исключительно плохого исхода и только дурных новостей. - Арс, мне новую должность сегодня предложили. В Москве, заведующим отделением нейрохирургии в одной из приличных частных больниц. Лешка светится, словно новогодняя елка, и, несмотря на серьезное лицо, в его глазах плещется целый океан из ярких, разноцветных искр. Словно и не было ссоры и тягостного молчания несколько минут назад. Он так рад, что скрыть это у него отчаянно не выходит. Через несколько секунд оглушающей тишины между нами, он вдруг широко улыбается и берет меня, все еще ошарашенного новостью, за руку. - Арс, такой шанс редко выпадает. Блин, я по молодости глупость совершил, отказался от работы в столице. Но я ни разу не пожалел, что приехал сюда, потому что здесь тебя встретил. Но это такой шанс!.. - Тебе... это сегодня предложили? – голос не слушается, а под ребрами мерзко отдает горечью проклятый эффект «дежавю». - Да, - Лешка смотрит прямо и смело, заглядывает в глаза и торопливо продолжает, - и решить уже завтра нужно, Арс. Завтра дать ответ. - Понятно, - мне жутко некуда деть взгляд, потому что смотреть на него сейчас вдруг стало абсолютно невыносимо, - и что ты думаешь? Так нечестно. Это какой-то круг замкнутый. И я в нем одинокая, уже порядком избитая белка, которая только-только оправилась от предыдущего падения, научившаяся ходить заново, вдруг с разбегу приземляется аккурат на те же, исключительно заточенные, грабли, приветливо принимающие меня в свои гостеприимные объятия. И я вдруг, на какую-то толику секунды, снова оказываюсь на полу, в собственной прихожей, сверлю потерянным взглядом закрытую дверь и пытаюсь на рассыпаться в прах от разрывающей внутренности горечи. - Говорю же, - Щербаков двигается ближе, берет мою ладонь двумя руками, гладит большими пальцами тыльную сторону и смотрит, смотрит, смотрит, - я еще не ответил ничего. - Почему? Горбатого, определенно, исправит только могила. Это падение точно будет быстрее предыдущего. я ведь уже падал - Потому что не хочу ехать без тебя. Дыхание осекается от этой неожиданной фразы. Мне ответить ему нужно, что-то сказать, но слова застревают где-то глубоко, вырываясь из груди лишь короткими выдохами. - Леш... - Нет, подожди, - он говорит с готовностью, так быстро, что внезапно подозрительно веет репетицией и заранее выученным текстом, - поехали со мной, Арс. Пожалуйста. Поедем вместе. Что тебя тут, кроме работы, держит? Квартира? Так ее и не обязательно продавать. Друзья? Есть интернет, телефон и Москва не так далеко отсюда, как кажется. Что тебя тут держит? Ведь ничего хорошего, признайся себе. память не сохранившая в себе ничего светлого зато сполна напоившая меня горечью за эти годы - Слушай, у моих родителей в Москве отличная квартира. После смерти отца мама постоянно живет за городом, так что она пустует. На первое время моей зарплаты нам хватит, а потом обязательно найдешь себе что-нибудь. В столице тьма этих же самых детских домов, интернатов и прочего. Безработным ты точно не останешься. Поехали со мной, Арс. Пожалуйста. Он перегибается через рычаг передач и целует меня глубоко и невыразимо нежно. Ласкает языком обветренные губы, вытягивает воздух, перебирает пальцами волосы на затылке, а другой рукой все еще держит мою ладонь. С ним так тепло. И краем сознания я понимаю, что он прав. Во всем прав. Ничего меня здесь давно не держит. Одни лишь воспоминания и отголоски чего-то прошлого, словно фантомного, не до конца настоящего. Но против воли я почему-то упрямо продолжаю и продолжаю цепляться за них, хотя давно нужно бы оттолкнуться и улететь как можно дальше. Когда Леша отстраняется, то смотрит с любовью и немым вопросом, застывшим в голубых глазах. А мне до обидного нечего ему сказать.