ГЛАВА 10
Она торопится изо всех сил, но все равно катастрофически опаздывает. Дела наваливаются на нее, становятся в очередь, толкаются, требуют к себе первоочередного внимания. Ольга растеряна. Она застывает на краю тротуара, и проезжающая мимо машина обливает ее грязной водой.
Ольге кажется, что ее сознание от изобилия мыслей и проблем взрывается, как паровой котел, в котором создалось критическое давление, и она не может сосредоточиться, не может вспомнить, что должна сделать, за что взяться. «Спокойно! — говорит она себе. — Без паники! Не надо решать проблемы завтрашнего дня, тем более что их может и не быть!»
Это внушение ее немного успокаивает. Для начала надо зайти в магазин и набрать продуктов. Затем взять такси и сгонять в больницу к Сергею. Потом забрать из садика Ксюшу, отвести ее домой и к семи вечера успеть в фитнес-клуб на собеседование. Да еще составить и отправить два резюме: в магазин строительных материалов и в медицинский центр. Она ищет работу. С частичной занятостью и терпимым окладом. Но предлагают почему-то совсем не то, что она ищет.
С тяжелыми продуктовыми пакетами Ольга идет домой. Тонкие, как веревки, ручки больно впились в ладони. Как ножи... Ольга вспоминает, как ударила ножом Глеба, и ее сердце снова сжимается от жалости и страха. Дура, дура, соломой набитая! Ведь могла убить его сгоряча. И что? Идти в тюрьму, оставлять Сергея на больничной койке, а Ксюшу — слабой после болезни маме? Никогда нельзя давать чувствам волю. Надо думать о последствиях. Выверять каждый шаг, просчитывать ходы. Особенно сейчас...
Ее обгоняет милицейская машина, и Ольга неосознанно останавливается, а потом кидается к красной двери какого-то магазина. Эта машина наверняка гналась за ней! Рыжая следовательша пустила церберов по ее следам... Ольга тяжело дышит, смотрит через жалюзи, закрывающие окно, на улицу. Машина катится дальше по улице, ярко вспыхивают красные тормозные огни... Сейчас развернется?.. Но нет, машина сворачивает во дворы.
— Вам что-нибудь подсказать?
Ольга оборачивается. За прилавком стоит молодая женщина, с каким-то скрытым смыслом улыбается. Ольга оглядывает витрины. Да это же магазин «Интим»! Повсюду вульгарно демонстрируют себя сморщенные субстанции телесного цвета. Омерзительные муляжи, силиконовые обрезки человеческих тел, аккумулирующие в себе порочную похоть. Ольга чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. Она выходит из магазина, и за ее спиной мелодично звякает колокольчик.
Она озирается по сторонам. Милицейской машины не видно. Похоже, она вовсе не гналась за Ольгой. Мало ли забот у милиции! Ольга задыхается от липкого, удушливого страха. Так дальше жить нельзя! Сколько еще это будет длиться? Что будет завтра? Надо гнать Глеба из дома поганой метлой. Пусть убирается, пусть сам несет свой крест.
Злость переполняет ее. Ольга заходит в свой подъезд, ногой распахнув дверь. Лифт не работает, и ей приходится идти на пятый этаж пешком.
— Ничего, — нараспев бормочет она, едва справляясь с тяжелым дыханием. — Из этого состоит жизнь... Бывает и хуже... Лифт, сумки — какая, однако, чепуха...
Наконец она добирается до пятого этажа. Смотрит на соседскую квартиру, на темный «глазок». Наверняка тетя Вера следит за ней. Пусть следит! Пусть хоть все глаза проглядит!
Ольга показывает дверному «глазку» язык, опускает пакеты на пол и достает ключи. «Надо ко всему относиться с юмором, — думает она, отпирая дверь. — Даже если очень хочется плакать. Иначе можно сойти с ума... На сколько меня еще хватит?»
* * *
Глеб медленно показывается из-за стены. Сначала видны только ухо и глаз. Затем голова. И, наконец, он решает выйти из своего укрытия.
— Привет, — едва слышно шепчет он и кидает испуганный взгляд на дверь. — Замок заперла?
У него даже не возникает мысли взять тяжелые пакеты и отнести их на кухню. Он думает о своей безопасности. Ему страшно, и он не скрывает этого. Сейчас он кажется Ольге отвратительным. Она хватает пакеты и босиком идет на кухню. С грохотом кидает покупки на стол.
— Ну? Что следователь говорил? О чем спрашивал? — шепчет Глеб.
— О тебе спрашивал! — громко и злобно отвечает Ольга.
Глеб кривится как от боли и кидается закрывать кухонную дверь.
— Ты что кричишь так громко? — шепчет он, округляя глаза. — Через воздуховод соседи услышат!
— А мне наплевать!
— Олюшка, тише! Пожалуйста! Прошу тебя! Я же о тебе беспокоюсь!
Он унижается перед ней, будто молит о пощаде. Ольга открывает холодильник и закидывает туда пачки сыра, масла, батон докторской колбасы. Глеб молча сопит. Он не рискует повторить свой вопрос и терпеливо ждет, когда Ольга смилостивится и сама расскажет о допросе. Она знает, что он мучается от неведенья, от страха, но старается ударить как можно больней.
— Докладываю: следователь спрашивала про тебя! — чеканя каждое слово, произносит Ольга.
— Спрашивала? — едва слышно произносит Глеб, бледнеет, медленно опускается на стул и начинает неудержимо заикаться: — А... а-а... а что... что она спрашивала?
— Интересовалась, почему ты не ходишь на работу!
Ольга бьет с удовольствием. Она даже не пытается скрыть улыбку.
— Черт возьми, — бормочет Глеб и начинает яростно чесать голову. — Надо было сразу позвонить директору. Но сейчас звонить не стоит, телефон могут прослушать... Что ж нам делать, Оленька?
Она обращает внимание на его вопрос и немедленно парирует:
— Не нам, а тебе. Но я не знаю, что тебе делать. Ты слишком много уже сделал!
Он соглашается, кивает, но молчит. Чешет, без устали чешет голову. Ольга замечает, что повязка на его запястье пропитана кровью. «Ну и ладно! А мне какое дело до его раны!» — думает она и уже хочет выйти из кухни, но тут взгляд ее падает на нож, стоящий торчком в деревянном футляре, и снова на нее обрушивается гнетущее чувство вины за содеянное. «Ксюша увидит кровь и испугается», — думает Ольга, пытаясь обмануть себя.
— Ты перевязку делал? — спрашивает она.
— Утром мама... твоя мама делала, — отвечает Глеб, поправляя несвежий и разлохмаченный с краю бинт. — Но я потом надумал форточку отремонтировать, чтобы плотнее закрывалась, и нечаянно отверткой по ране саданул.
— Сдалась тебе эта форточка! — ворчит Ольга, доставая аптечку.
— Она неплотно закрывалась. Соседи могли услышать мой голос...
Она разматывает липкий бинт. Хочет показать, что эта процедура ей — как наказание, и все же старается, чтобы Глебу не было больно. Она слышит, как он кряхтит, скрипит зубами. Видит жуткий рубец с красными воспаленными краями. Кровь стекает Глебу на локоть и капает на стол. Его боль передается ей. Она видит результат своего поступка. Кем бы ни был Глеб, но по ее вине он страдает. И Ольга уже не злорадствует, уже жалеет, что так жестко сказала ему о следователе.
— Я бы позвонил директору, — говорит Глеб, — а вдруг засекут твой телефон, и у тебя начнутся неприятности.
— Ты думаешь, у меня их нет?
— Лучше через почту отправить факсом заявление об отпуске. И тогда на работе меня не будут искать. Нет меня. Уехал на месяц. Сел за руль и уехал. Никто не знает куда. Правильно?
Ольга рассматривает рану. По краям она начинает гноиться.
— Не нравится мне, как врач тебя заштопал, — бормочет Ольга и вскрывает упаковку со стерильным бинтом.
— Да черт со мной! — равнодушно отвечает Глеб, и его взгляд становится отстраненным и безжизненным, как бы обращенным куда-то в глубь себя, в беспросветную тьму. — Жизнь кончилась...
— Ой! — нарочито скептически восклицает Ольга. — Чья бы корова мычала. Жизнь твоя кончилась... Это ты чуть не лишил человека жизни! А сам вместо того, чтобы на нарах сидеть, кайфуешь у меня под крылышком.
— Разве это кайф — видеть, как ты удаляешься от меня? — возражает Глеб. — Я ведь здесь остался, потому что еще надежда жива. Думаешь, мне спрятаться больше негде? Думаешь, я не мог нанять киллера? Если бы не любил тебя, так бы и сделал. Но разумом я уже не владел, ревность играла со мной по своему разумению.
— Не дергайся!
— Да брось ты этот бинт! Не нужна мне повязка. Ничего я не хочу. Зачем макияж наводить, если голову рубить будут? Ты скажи, Оля, ты не стесняйся: мне уйти?
— Да сиди уже, не трави душу!
— Одно твое слово — и я уйду. Я, конечно, заноза в твоем сердце, но ты меня не жалей. И не переживай, когда меня за решетку кинут. Я там долго не задержусь. Месяц, два — и меня вынесут из камеры ногами вперед. Не тот я человек, чтобы смириться с судьбой. Слишком много души тебе отдано, чтобы выжить в разлуке...
— Замолчи же ты!
— Как молчать, если слова словно слезы и их не удержишь?
Ольга склоняется над рукой Глеба, пытается надорвать зубами бинт, чтобы связать его узелком, но Глеб вдруг обхватывает ее голову ладонями и начинает неистово целовать ее волосы.
— Глеб, — сквозь зубы цедит Ольга. — Я тебя ударю...
— Ударь, — шепчет он. — Ударь, милая. Добей меня. Зачем мучить подраненное животное? Я — прожитый день, прочитанная книга... Вытри об меня ноги, выкинь на мусорную свалку...
Он рывком поднимает ее на ноги, жадно целует в лоб, щеки, подбородок. Ольга прячет лицо, сопротивляется.
— Глеб!
— Ударь же меня опять... Схвати нож... Освободи меня от пыток видеть тебя...
— Ты... ты подонок...
Она не в силах совладать с ним. Глеб хватает ее в охапку, несет в комнату и опускает на диван. Она бьет его по лицу. Бинт разматывается, падает ей на шею, как петля. Близко-близко она видит малиновую рану, и кровь срывается с нее тяжелыми каплями.
— Любимая моя, единственная моя, — бормочет Глеб. — Все у меня забрала... Ничегошеньки мне не оставила... Скажи только слово — я встану и уйду... Только слово, и ты меня уже никогда не увидишь...
Она плачет, кусает губы. Может, чтобы не закричать от бессилья, может, чтобы не сказать то, о чем он просит.
* * *
Застегивая на ходу белый халат, Ольга подбежала к двери, дернула за ручку так сильно, что зазвенело стекло. Дверь приоткрылась ровно на столько, что можно было просунуть кончик туфли, и Ольга тотчас это сделала.
— Поздно уже! — громко сказала пожилая санитарка, заслоняя собой проход. — Посещения закончены!
— Я так торопилась, — заговорила Ольга, продолжая проталкивать себя вперед. — Электричка опоздала, на работе задержали, я со всех ног неслась, едва в магазин успела забежать...
— Поздно, девушка! — уже не так категорично произнесла старушка и тут посторонилась, чтобы позволить кому-то выйти из хирургического отделения. Воспользовавшись этим, Ольга немедленно проскользнула за дверь и вдруг нос к носу столкнулась с Катей.
Катя была сама на себя не похожа. Щеки ее полыхали румянцем, малиновые пятна покрывали шею и верхнюю часть впалой груди, не прикрытую широким воротником блузки. Глаза ее словно обмелели и стали тусклыми, веки обессиленно опустились, волосы растрепались. Не узнав Ольгу в первое мгновение, Катя уже хотела оттолкнуть ее, чтобы освободить себе путь, как вдруг ее тонкие губы разомкнулись и надломились, словно от страшной и резкой боли.
— Ты-и-и-и! — протянула она, мгновенно придя в бешенство. — Тварь! Что ты с ним сделала!
Ольга не успела сообразить, как Катя вцепилась ей в волосы и попыталась притянуть ее голову к своим худым коленкам, чтобы ударить по лицу.
— Эй, эй! — закричала санитарка. — Вы что ж это! Запрещено!
— Тварь! Тварь! — громко вопила Катя, таская Ольгу за волосы, но не устояла, тонкий каблук хрустнул, нога девушки подломилась, и, чтобы сохранить равновесие и не упасть, Катя разжала пальцы. Санитарке этого было достаточно, чтобы оказаться между девушками.
— Запрещено! — сильным голосом объявила она, отталкивая девушек подальше друг от друга. — Вы что ж это себе позволяете?! В хирургическом отделении! Сейчас охрану вызову!
— Тварь, — всхлипывала Катя уже тихо и жалобно и заливалась слезами. Ее лицо было черным от туши. Сняв туфлю, она оторвала болтающийся на кожаном лоскутке каблук и отшвырнула его.
— Катя, — хриплым голосом произнесла Ольга, еще не зная, что собирается сказать, но соперница, утопая в своем безутешном горе, не стала ее слушать, прижала ладони к лицу и заплакала навзрыд. Прихрамывая, она быстро вышла в фойе, а оттуда на улицу.
— Иди уж, — сжалилась санитарка. — Коль тебе ни за что ни про что досталось...
Ольга все стояла и смотрела, как под проливным дождем, припадая на сломанную туфлю, идет худенькая девушка, ослепшая от слез, замкнувшаяся в тесном черном пространстве своего бесконечного несчастья. И вдруг почувствовала облегчение.
* * *
Врач долго протирал очки о край халата. Подышит, протрет и посмотрит на свет. Потом опять все сначала.
— Еще одна жена? — спросил он у Ольги.
— Я не еще одна, — ответила Ольга. — Я единственная.
— Значит, еще одна единственная, — поправил себя врач. — Ну, коль назвалась груздем... Зайдите!
Он пригласил ее в кабинет, сел за стол и положил перед собой кипу рецептурных бланков. Ольга стояла рядом и смотрела, как он что-то бегло и неразборчиво пишет на них. Исписал один, затем взялся за второй, потом за третий... Наконец проштамповал рецепты личной печатью и сдвинул бумажки на край стола, поближе к Ольге.
— Это далеко не все лекарства, которые нужны Рябцеву для выздоровления, — сказал он, избегая смотреть Ольге в глаза. — Но больница не располагает даже этой частью. Стоят эти лекарства дорого. Очень дорого.
— Выписывайте еще! Все, что ему нужно, — произнесла Ольга, пряча рецепты в сумочку.
— Я уже выписал. И отдал девушке, которая приходила до вас.
— Но почему... — пробормотала Ольга и вдруг сорвалась на крик: — Какое вы имели право раздавать рецепты каким-то посторонним?! Кто вам позволил?! Вы...
Врач с силой хлопнул ладонью по столу и встал.
— Вот что, девоньки! — сказал он грубо, исподлобья глядя Ольге в глаза. — Вы для начала приглушите свои бабские эмоции, забудьте о своих претензиях и всем скопом поднимите Рябцева на ноги, помогите вернуть ему здоровье, а уж потом делите его между собой. Но не сейчас, когда он одной ногой в могиле стоит! Не сейчас!
Ольга судорожно сглотнула, попятилась к двери.
— Можете зайти к нему, — тише добавил врач. — Даю пять минут. Все, время пошло!
* * *
Сергей не изменился — все так же неподвижен, свинцово бледен, все так же рядом с ним старательно пыхтит аппарат искусственного дыхания. Ольга не плачет, сидит на стуле ровно, в тугой, натянутой как струна позе, руки лодочкой лежат на коленях. Она безотрывно смотрит на родное лицо. Ей уже кажется, что так было всегда, что Сергей всегда был таким, на этой больничной кровати он родился и здесь же стал взрослым. А его смех, поцелуи, отвагу, его крепкие объятия и горячее дыхание она всего лишь создала в своем воображении.
Она почти спокойна. И не переполняют ее горячие чувства, не задыхается она от желания кинуться перед койкой на колени и вымаливать у Сергея прощение. О том, что случилось дома час назад, она вспоминает как о малоприятном фильме. Посмотрела — и забыла. И настойчивые руки Глеба, и его учащенное дыхание, и размотавшийся бинт, и его локти, упирающиеся в подушку, — все это кадры из фильма. Потому что в жизни этого не могло быть. Потому что это настолько дико, настолько низко, настолько некрасиво, что в реальности этого быть не могло... Нет, нет, не могло! Этого не было! Этого никогда не было и никогда не будет, потому что Ольга любит Сергея...
Она поднимается со стула, обходит койку, не отрывая взгляда от белого лица. «Ты выживешь, — мысленно говорит она. — У тебя впереди долгая и счастливая жизнь. Ты ее достоин. Ты заслужил ее».
* * *
Ксюша, войдя в квартиру, первым делом кидается Глебу на шею. Он подхватывает ее, отрывает от пола и кружит. Девочка заливисто смеется. Ольга разувается и старается не смотреть на эту слащавую и лживую идиллию.
— Только не называй меня дядей, — шепчет он ей на ухо. — Зови меня... ну, скажем, Медвежонком. Это будет наш большой секрет. Договорились?
— Договорились, Медвежонок! — принимает игру Ксюша.
— И никому-никому не рассказывай, что я здесь живу. Храни эту тайну даже от твоих самых лучших друзей.
— Ладно, ладно! — нетерпеливо соглашается девочка, хватает Глеба за руку и пытается увести к себе в комнату.
Ольге стыдно и тяжело смотреть Глебу в глаза, а он, чувствуя это, нарочно пытается поймать ее взгляд.
— Я уже соскучился по тебе, — тихо произносит он, помогая ей снять плащ. — А почему ты молчишь?
— А ты ждешь, что я скажу тебе то же самое?
Он пожимает плечами. Ольга замечает, что он уже не выглядит столь затравленно, как прежде. В его глазах можно уловить слабый отголосок некой упоительной победы. «Животное!» — думает она и тотчас старается отвлечься от этой темы:
— Глеб, я хочу с тобой поговорить.
Ксюшу приходится изолировать на кухне. Ольга ставит перед ней тарелку с макаронами и котлетой и предупреждает, что если не съест все, то не будет играть с дядей Глебом. «Я сама приучаю к нему ребенка», — отрешенно думает она, но понятия не имеет, что можно сделать, чтобы было наоборот.
Глеб спокоен. Он сидит, закинув ногу за ногу, смотрит на Ольгу пытливо, и край его губ едва заметно подрагивает, словно Глеб с трудом сдерживает улыбку.
— И сколько это будет продолжаться? — спрашивает Ольга.
— Что «это»? — уточняет он.
— Как ты собираешься жить дальше, Глеб? — повышает голос Ольга. — Ты долго будешь прятаться? Долго будет продолжаться эта конспирация с медвежатами, перешептываньем?
— Я бы уехал к себе, но боюсь, что у квартиры выставлена засада.
— А ты не боишься, что в один прекрасный момент сюда ворвутся омоновцы с обыском?
— А что ты предлагаешь?
— Я ничего не предлагаю. Я спрашиваю тебя, как ты собираешься жить дальше? Ведь ты должен думать о завтрашнем дне?
— Должен, — соглашается Глеб. — Но я не хочу. Что будет, того не миновать. Я с тобой рядом, и это уже счастье.
— А мне что прикажешь делать? Мне надоело выходить из квартиры тайком. Надоело прятаться, вздрагивать при виде милицейской машины, лгать и выкручиваться на допросах.
— Я тебя не заставляю это делать. Можешь сказать правду. Мне будет приятно, что ты хоть что-нибудь сделаешь для меня.
— Пожалуй, я так и сделаю! — обещает Ольга, выходит из комнаты и с треском захлопывает за собой дверь.
* * *
Мама крутится вокруг Глеба, будто он ее любимый сын. И добавки предложит, и заискивающе спросит, какое блюдо он больше всего любит, и расспросит о родителях. В эти минуты Ольга чувствует себя так, будто находится среди заговорщиков, которые плетут вокруг нее интриги и желают ей зла.
«Сама заварила кашу, а расхлебывать приходится мне!» — с негодованием думает Ольга о матери, отказывается от ужина и выходит из кухни.
Не скоро мама заглядывает к ней в комнату, спрашивает, не заболела ли. Ольга пытается поговорить с ней на тему, которая не дает ей покоя:
— Мама, как дальше жить будем?
Мама делает вид, что не понимает вопроса, и начинает что-то бормотать про пенсию и премиальные, которые вот-вот ей выдадут на работе.
— Я не о деньгах, — перебивает ее Ольга. — Я о Глебе. Мама, я хочу, чтобы он ушел.
— А я не хочу, — на удивление спокойно и твердо отвечает мама.
— Наша жизнь превращается в пытку! — убеждает Ольга. — Мы как на пороховой бочке сидим! Ты понимаешь, что мы занимаемся укрывательством преступника?
— Я не считаю Глеба преступником, — спокойно отвечает мать. — Он выстрелил от безысходности, от отчаяния. Ты в большей степени виновата в том, что случилось. Когда мужчины дерутся из-за женщины, виновата всегда женщина. Потому что она — провокатор.
— Хорошо, Глеб не преступник, — Ольга изо всех сил старается говорить спокойно. — Но он чужой нам человек. Пусть уходит и сам решает свои проблемы.
— Я его должница, — ровным голосом отвечает мама. — Он спас мне жизнь, и я обязана ему помочь.
— Пока ты будешь ему помогать, я сойду с ума.
— Я обязана ему помочь, — как заговоренная повторяет мама