Воздаяние

                     Кастилия 1804 года

Запах был первым, что встречало и не отпускало — густой, удушливый, сладковато-гнилостный аромат старого камня, въевшейся в него пыли веков и скрытой сырости, пробивающейся сквозь штукатурку. Он бил в ноздри едкой пылью, заставляя дышать ртом, что лишь частично спасало, ибо на языке тут же оседал вкус затхлости и безысходности. Воздух в низком сводчатом помещении, более походившем на склеп, чем на залу для собраний, был тяжел и неподвижен, отягощен дыханием его обитателей и дымом чадящей масляной лампы, чье желтоватое пятно света едва разгоняло мрак, цеплявшийся за углы.

Молчание здесь было не просто отсутствием звука, но самостоятельной, гнетущей субстанцией. Оно висело в воздухе, давило на плечи, заставляя приглушать даже собственное дыхание. Его ритм нарушал лишь монотонный, нервный стук чьей-то ноги о каменный пол, да тихий, похожий на шепот шорох пальцев, теребящих край заношенной, испачканной вечным трудом одежды. Взгляды, полные тревоги и усталой подозрительности, скользили по закопченным стенам, встречались и тут же отскакивали друг от друга, не находя ни утешения, ни ответа.

Грохот раздался внезапно, резко и оглушительно, подобно ружейному выстрелу в этой гробовой тишине. Мой бокал, едва касавшийся пальцев, сорвался вниз, ударившись о грубую дубовую столешницу, и алое вино, словная кровь, брызнуло во все стороны, залив потертое дерево и мою бледную руку. Четыре пары глаз, устремились на меня, ожидая, требуя извинений за нарушенное мнимое «умиротворение». Но мое лицо, отшлифованное годами отчуждения, осталось непроницаемой маской, лишь тень презрительной усмешки дрогнула в уголках губ.

— Веселее, все равно, уже не станет, — прозвучал мой голос, холодный и ровный, без тени раскаяния. Я с преувеличенной небрежностью закатила глаза и поднялась с места, дабы вытереть содеянный мною же беспорядок.

— Я так понимаю, общие дела твой и без того небогатый на интерес мир окончательно перестали занимать? — раздался из полумрака четкий, отточенный голос. Его хозяйка, Люсия Санчес, сидела в тени, но ее осанка и властный тон делали ее центром этого мрачного микрокосма. Взрослая женщина, облаченная в длинное, лишенное каких-либо украшений черное платье, с темными волосами, собранными в тугой, не допускающий непослушания узел. Мать Клето.

Я пожала плечами с демонстративной апатией, отводя взгляд в сторону, где причудливая тень от светильника рисовала на стене уродливые очертания. Довольно лицедействовать? Она отлично ведала, что я давно отошла от этих безумных игр. Я не могу подвергать себя этой ответственности, пахнущей кровью и пеплом. Я устала нести на себе клеймо моего проклятия, расплачиваться за мою инаковость.

Из гущи теней, где теснились остальные, донесясь томный, многословный вздох, полный упрека и вселенской усталости.

Мы — Совет Изгнанных. Громкое, пафосное название, от которого за версту веет дешевым театральным героизмом. Слава Всевышнему, я не прикладывала руку к его сочинению. Все присутствующие здесь, за исключением самой Люсии, — чарователи. Отбросы общества, клейменые еретики, носители древней, неподконтрольной Церкви крови. Люсия же была нашей связующей нитью с миром смертных, матерью Клето, который в былые времена, что я никогда ему не признаю, считался моим близким другом. Он бы лишь усмехнулся, узнай он о моих теплых чувствах, посчитав это очередной колкостью.

Главная, и, увы, не последняя цель этой сборища четырех выживших чарователей — спасти Карен и Кевина, совершив воздаяние против всесильной Католической церкви, что подвергла нас анафеме, отлучив не только от лона веры, но и от человеческого общества, объявив вне закона, добычей для любого стражника или фанатика.

Мы все были с разных уголков Европы, согнанные с насиженных мест одним лишь страхом и ненавистью. Я — беглянка из Венеции, которой, как и прочим, пришлось искать пристанища в воюющей Испании, в ее подполье. Наше убежище — эти вечные катакомбы, лабиринты под городом, где солнце было преданием, мифом. На поверхность мы являлись лишь под личиной, меняя с помощью немудреного колдовства багрянец глаз на любой иной, более приемлемый оттенок, и скрывая неестественную, мертвенную белизну волос, что кричала о нашем проклятии громче любых слов.

— Морена, это наша цель, наша единственная надежда, — окликнула меня немка Астрид. Ее голос, всегда чуть более громкий, чем того требовала ситуация, резанул по слуху. Она была самой младшей из нашего скорбного братства, рожденная под занавес года, и, пожалуй, самой легковерной и глупой. Ее пылкость граничила с идиотизмом.

— Ваша. Моя единственная цель на сей вечер — как следует похмелиться, — парировала я, наконец закончив вытирать алую лужу и вновь потянувшись к глиняному кувшину с вином, единственным спасением от давящей реальности.

Но мои пальцы сомкнулись на пустоте. Кувшин был вырван из рук сильной, привыкшей к труду дланию. Клето смотрел на меня с тем разочарованием, которое всегда ранило больнее прямого гнева.

— У тебя на глазах вершится история, Морена. Мы пытаемся вернуть то, что у нас отняли, — упрекнул он, и в его глазах читалась неподдельная боль.

— У меня на глазах мои друзья добровольно сходят с ума, лелея несбыточные грезы, — раздраженно, отводя взгляд, ответила я. — Нет, чтобы найти укромный уголок и тихо дожить свой век, не искушая судьбу и не помышляя о мести, которая сожрет нас раньше, чем мы до нее доберемся.

Одна лишь русская Леля, сидевшая поодаль, хранила молчание, погруженная в созерцание трещины на столе. Ее тишина была многослойной. То ли она чуждалась конфликтов, то ли в глубине души разделяла мою точку зрения, но не смела высказать ее вслух. Было непонятно, но в данной ситуации — благословенно.

— Успокоимся, сеньорита, — Люсия произнесла это мягко, но в ее мягкости чувствовалась сталь. Ее взгляд, тяжелый и проницательный, удерживал меня на месте. — Дело в том, что у меня есть план. Дерзкий, но единственно возможный, — выждав драматическую паузу, продолжила женщина, и в воздухе повисло напряжение.

Все присутствующие, даже скептически настроенные, невольно подались вперед, их взоры уставились на нашу негласную предводительницу.

— Надо выкрасть Розу Заклинателя.

В воздухе повисло разочарование, густое, как местное вино. Послышались сдержанные, недовольные вздохи. План и впрямь был из разряда отчаянных и безумных. Речь шла о древнем артефакте, бутоне алебастровой розы, наполненном, по слухам, первозданной магией, что хранился за семью печатями в королевской сокровищнице. Ходили легенды, что именно с его помощью нынешняя королева, Иннеса, смогла одолеть Карен и заточить ее силу.

— Детские сказки для неразумных младенцев, — с презрением отрезал Клето, обращаясь к матери. — Мы строим свою борьбу на суевериях?

Та лишь отмахнулась изящной, худой рукой, будто отмахиваясь от назойливой мушки, всем видом показывая, что не ждала от него иного.

— Что ж, в этих сказках я участвовать не намерена, — заявила я, уже поднимаясь с места, чувствуя, как накипает ярость от этой бессмысленной затеи.

Но не успела я распрямиться во весь рост, как на мои плечи легли твердые, уверенные ладони Люсии. Она возникла за моей спиной бесшумно, как призрак, и несильным, но не допускающим возражения нажимом усадила меня обратно на жесткую скамью.

— Как раз таки тебе, дорогая Морена, и предстоит сыграть в этой сказке главную роль, — произнесла она, и ее слова прозвучали для меня как приговор. — Тебе придется устроиться служанкой во дворец. Только так можно будет незаметно проникнуть в сокровищницу.

Вот оно. Прямо и без обиняков. «Морена, ты единственная, чьей жизню я готова рискнуть без тени сомнения». По крайней мере, честно.

— Я не буду этого делать, — тут же, отрезала я, глядя ей прямо в глаза, в которых отражалось трепетное пламя свечи. — Это безумие.

— И куда же ты побежишь? — ее вопрос повис в воздухе, острый и точный, как отточенный клинок, вонзившийся в мое самое слабое место.

Она знала. Знала, что идти мне некуда. Моя семья, разоренная и униженная, была вынуждена вернуться в Венецию, бросив меня на произвол судьбы. Оставаться здесь, в Испании, было негде и не на что. Это Люсия дала мне кров и пищу, это она поручилась за меня перед этим сборищем. И теперь она же предлагала мне либо отправиться на верную погибель, либо оказаться на улице. Единственное место, где могла найти работу девушка в моем положении, без прошлого и рекомендаций, — это городской бордель. Но туда я не пойду. Лучше сгинуть в темном переулке, срезав горло первым же встречным за пару монет.

— Это блестящая идея, Мона, с твоей ловкостью ничего с тобой не случится, — сипловатым голосом поддержала свою покровительницу Астрид. Еще та тварь. С тех пор как я поселилась здесь, мы не ладили. Она была подхалимкой и карьеристкой, вечно жаждавшей одобрения старших, готовая на все ради призрачного признания.

— Вот ты и иди, коль такая умная, — огрызнулась я, чувствуя, как подступает тошнота от этой показной лжи. — Устройся во дворец. Посмотрим, как долго продлится твой энтузиазм.

— Я сделала бы это не раздумывая, если бы могла. Ради Совета — все что угодно, — слащаво улыбнулась она, поправив свои густые, белые как снег волосы — дар, который она так любила демонстрировать.

Меня всерьез затошнило от такого откровенного, неприкрытого лицемерия. Попасть на службу во дворец, даже на самую низшую должность, мог лишь проверенный, лояльный человек, имеющий безупречные рекомендации и, желательно, кучу родственников, готовых поручиться. Хотя в способностях Люсии найти лазейку я не сомневалась. У этой женщины были связи, уходящие в самые темные и самые светлые круги общества.

Я сделала глубокий вдох, вбирая в себя все тот же запах плесени, страха и отчаяния. Выбора не было. Совсем. Никакого.

— Ладно, — слово прозвучало хрипло и сдавленно. — Я поработаю во дворце для отвода глаз, потом проберусь в сокровищницу и... заменю розу на подделку. На ту вечно живую, что цветет в саду у старого герцога. Никто и не заметит подмены.

Я сама не верила в то, что говорила, но это было единственное, что могло хоть как-то оправдать эту авантюру в моих глазах. Люсия Санчес, удовлетворенно наблюдающая за моей капитуляцией, гордо кивнула, ее строгое лицо смягчилось на мгновение.

— Благоразумное решение, дитя мое. И помни, — она сделала паузу, и ее взгляд стал почти что материнским, что было пугающе неестественно. — Главное, останься жива. Остальное — приложится.

Словно сбросив с плеч невидимую, но невыносимо тяжёлую мантию всеобщего внимания, я резко развернулась и направилась к выходу. Спиной я чувствовала их взгляды — осуждающие, раздражённые, полные жалости или просто уставшие. Но мне было плевать. Пусть себе сидят в своей сырой норе и строят планы спасения мира на основе детских сказок. Мой мир в данный момент сузился до размеров моего чемодана и необходимости как можно быстрее вырваться из этого давящего каменного мешка.

Я не пошла, я почти что побежала, пятки отстукивали по холодному камню пола короткий, яростный марш. Длинный коридор, служивший артерией между залой собраний и остальными, не менее унылыми помещениями катакомб, поглотил меня. Здесь было ещё темнее, воздух был ещё гуще и насыщеннее тем самым запахом — пыли, возрастом, отчаяния. Факелы, вмурованные в стену через каждые десяток шагов, коптили и потрескивали, отбрасывая на стены мои уродливо танцующие тени. Я шла, глядя прямо перед собой, не видя ничего, кроме собственного гнева, который был единственным, что согревало изнутри в этом вечном подземном холоде.

Моя комната. Называть это помещение комнатой было бы сильным преувеличением. Это была каменная ниша, отгороженная от общего коридора тяжелым, потертым занавесом из какой-то грубой ткани, которая никогда не могла удержать ни звуки, ни запахи, ни любопытные взгляды. Я рванула занавес в сторону, и он, звякнув железными кольцами, пополз по перекладине, открывая моё «убежище».

Здесь пахло мной. Пахло кожей, дорожной пылью, остатками парфюма, привезенного из другой жизни, и легким, едва уловимым ароматом лаванды, которую я вшила в подушку в тщетной попытке бороться с вездесущей плесенью. Запах был своим, и в этом была крошечная, но важная для меня частичка комфорта. Я задернула занавес с другой стороны, отгородившись от всего мира, и прислонилась спиной к холодной, шершавой стене, закрыв глаза. Глубокий вдох. Выдох. Тишина. Наконец-то тишина, не та гнетущая, коллективная, а моя собственная, одинокая.

Сумка. Старый, потертый кожаный саквояж, видавший виды, стоял в углу на грубо сколоченной табуретке. Я подошла к нему и щелкнула замками. Звук был громким и решительным в тишине комнаты. Вот он, мой весь скарб. Несколько платьев простого покроя, пара юбок, блузки. Всё — темных, неброских тонов, чтобы не привлекать внимания. Вся моя жизнь, умещающаяся в одну не слишком вместительную сумку. Я принялась складывать вещи, движения мои были резкими, угловатыми. Я швыряла в саквояж платья, словно они были мне врагами, скомкала белье, с силой запихивая его в углы. Каждое движение было отголоском моего внутреннего протеста, молчаливым криком против всей этой ситуации, против Люсии, против Совета, против всей этой проклятой войны и моей собственной проклятой крови.

Но по мере того как сумка наполнялась, моя ярость стала куда-то уходить, растворяться в тяжёлом воздухе комнаты, сменяясь чем-то другим. Чем-то холодным и липким, как подземная слизь. Страхом. Он подползал медленно и неумолимо. Дворец. Королевская сокровищница. Стража. Анафема. Слова крутились в голове, набирая вес и обрастая леденящими душу подробностями. Я остановилась, сжав в руках скромную шерстяную накидку, и просто стояла так, глядя в стену, но не видя её.

Рука сама потянулась к шее. К тонкой, почти невесомой цепочке, на которой висел маленький, простой крестик. Он был холодным на ощупь. Я не носила его напоказ, он всегда был скрыт под одеждой, тайный, как и моя вера. Вера, от которой меня отрекли. Но можно ли отречься человека от самого воздуха? От памяти о тепле солнца? Церковь сказала, что моя душа проклята, что между мной и Богом теперь стоит непреодолимая стена. Но что ей знать о моей душе?

Я опустилась на колени прямо на холодный каменный пол. Колени заныли от резкого прикосновения к неровной, ледяной поверхности, но я почти не обратила на это внимания. Я сложила руки. Пальцы сплелись сами собой, помня давно заученные, выжженные в памяти с детства движения. Я закрыла глаза, пытаясь отогнать прочь образы зала с его угрюмыми лицами, и представить себе вместо этого высокие своды собора, лики святых, теплый свет свечей.

Отче наш, иже еси на небесех...— прошептали мои губы, почти беззвучно.

Но вместо умиротворения на меня накатила волна тошноты. Головокружение. В ушах зазвенело. Я попыталась сильнее сжать руки, впиться ногтями в кожу, чтобы болью вернуть себя в реальность. Я пыталась представить лик Христа, но перед глазами вставало суровое лицо священника, который когда-то, в Венеции, закричал на меня, увидев мои глаза, и велел бежать, пока он не позвал стражу. Я пыталась представить себе благодать, но вспоминала лишь тошнотворный, сладковатый запах ладана, который в церквях вызывал у меня приступы дурноты, словно мое тело, моя самая суть, отвергала это святое место, подтверждая правоту анафемы.

Да святится имя Твое...— выдохнула я, и голос дрогнул.

Слезы подступили к глазам, жгучие и беспомощные. Не от молитвы, а от отчаяния. От осознания полного, абсолютного одиночества. Я была отрезана от людей своей кровью, а от Бога — своим проклятием. Не было места на земле и, вероятно, на небе, где я могла бы чувствовать себя дома. Молитва застряла в горле комом. Я не могла молиться. Я могла только просить, и то — в пустоту, без надежды быть услышанной.

Я резко встала, смахивая с лица предательскую влагу и с силой швыряя в почти уже собранный чемодан оставшиеся вещи. Крестик жёг кожу на груди, как раскалённое железо. Я захлопнула крышку саквояжа и защелкнула замки. Звук прозвучал как приговор. Всё. Готово.

Я стояла посреди своей кельи, сжав кулаки, и дышала тяжело и прерывисто, как после долгого бега. Молитва не получилась. Не получилось ничего. Остался только холодный камень под ногами, тяжёлый чемодан в руке и твёрдая, как тот самый камень, уверенность, что идти мне больше некуда. Остался только долг, навязанный мне другими, и страх, который был моим единственным спутником.

Я потушила светильник, и комната погрузилась в абсолютную, непроглядную тьму.