Глава 2. Стас.
Дверь захлопнулась за ней, но в раздевалке будто осталось эхо. Эхо ее голоса, точного и холодного, как скальпель. Эхо ее взгляда – этих ядовито-зеленых глаз, которые смотрели на меня не со страхом, а с… с чем? С вызовом. С любопытством хирурга, который нашел интересный клинический случай.
Черт. Черт! Я с силой ударил кулаком по железной дверце шкафчика. Глухой грохот отозвался в пустом помещении. Уязвимым. Она, эта девчонка-психолог, которая, я готов поклясться, ни разу в жизни по-настоящему не падала, осмелилась назвать меня уязвимым.
— Успокойся, Стас, — устало сказал Вадим Анатольевич. Он все еще стоял тут, наблюдая за этим цирком.
— Успокоиться? – я резко обернулся к нему. – Ты привел ко мне какую-то московскую куклу, чтобы она копошилась в моей голове? Она называет меня «Лученком»!
— Она пытается до тебя достучаться.
— Ей нужно достучаться до моих кулаков! – прошипел я, срывая с вешалки куртку. – Я не больной. Со мной все в порядке.
— Со здоровыми людьми так не разговаривают, – заметил тренер, но я уже не слушал.
Я выскочил из раздевалки, прошел по коридору и вырулил на улицу, на свежий, влажный воздух. Он не помог. Внутри все кипело. Я дошел до своей машины – черной БМВ М5, единственной роскоши, которую я себе позволил, – и грузно рухнул на водительское сиденье.
Руки сами сжали руль. Я закрыл глаза, пытаясь выкинуть из головы этот образ. Ее. Строгое деловое платье, собранные волосы, прямой, неуступчивый взгляд. Двадцать два года. Всего на год моложе Вероники…
Мысль ударила неожиданно, как встречный апперкот. Я резко открыл глаза, пытаясь отогнать ее. Нет. Они не похожи. Вероника была светом, улыбкой, легкостью. Эта… эта Белова была сталью и льдом. Совсем другая.
Но почему-то ее образ настойчиво вставал перед глазами. Не ее поведение, не ее слова. Детали. Темные, почти черные волосы. Тонкие, упрямо сжатые брови. И эти глаза… Зеленые. У Вероники были карие. Совершенно другие.
Я тряхнул головой, завел мотор. Рев двигателя ненадолго заглушил внутренний шум. Я выехал на проспект и понесся по мокрому асфальту, не думая о маршруте. Просто ехал, пытаясь оставить позади и этот день, и эту девушку, и свое раздражение.
Дождь усиливался. Дворники монотонно метались по стеклу, сметая струи воды. На светофоре я остановился и взглянул в боковое зеркало. В луже на тротуаре, под колесами, отражался свет фонарей, растягиваясь в призрачные полосы.
И вдруг я ее увидел.
Не в зеркале. В памяти. Яснее, чем когда-либо.
Тот вечер. Мы с Вероникой шли от метро. Шутили, смеялись. Она что-то рассказывала, размахивая руками, а потом споткнулась о бордюр. Я подхватил ее за локоть. Она рассмеялась, ее карие глаза блестели от веселья, и она, чтобы скрыть смущение, нахмурила брови, сделав строгий вид. «Ни слова об этом, Лученко!» – сказала она, пытаясь сохранять серьезность, но улыбка прорывалась в уголках ее губ. И в этой гримасе – нахмуренные брови, комичная попытка выглядеть суровой – было столько жизни, столько тепла…
Сзади пробили клаксон. Светофор давно сменился на зеленый. Я рванул с места, сердце бешено колотилось в груди. Не от скорости. От внезапной, острой боли, которая накрыла с новой силой. Я редко позволял себе такие воспоминания. Они были похожи на вскрытие старой, не зажившей раны.
Я свернул в сторону, припарковался на какой-то тихой улочке и уперся лбом в руль. Дыхание сбилось.
Гримаса. Именно гримаса. Та самая, с которой Вероника пыталась изобразить строгость. Я видел ее сегодня. На лице Евы Беловой. Когда она парировала мои выпады. Тот же самый изгиб бровей, то же самое упрямое напряжение вокруг губ. Та же маска сдержанности, за которой прятались настоящие, живые эмоции.
Но нет. Это показалось. Наваждение. Моя большая, искалеченная психика ищет знакомые черты в случайных людях. Она – психолог из Москвы в дорогом костюме. Вероника… Вероника была из такого же, как я, рабочего района. Ее смех был громким и немодным, а мечты – простыми.
Заскрипел телефон. Мама. Из Глухорево. Я сгреб аппарат с пассажирского сиденья.
— Сынок, ты как? – ее голос, теплый и обеспокоенный, всегда действовал на меня умиротворяюще. Но сейчас он лишь заставил почувствовать вину.
— Нормально, мам. На тренировке был.
— Не перетруждайся. Выспись. Папа картошку новую выкопал, как приедешь – возьмешь.
— Хорошо, – я сглотнул ком в горле. – Обязательно.
Мы поговорили еще минуту, и я положил трубку. Родная деревня, родительский дом… Это был другой мир. Простой и понятный. Мир, в котором я оставлял часть себя, и в который сейчас боялся возвращаться, потому что мог принести туда свою черную тень.
Я завел машину и поехал уже домой, в свой поселок городского типа на окраине Питера. Дождь не утихал. Я въехал на свою улицу, припарковался у знакомого двухэтажного дома и, не включая свет, прошел в гостиную.
Пусто. Тишина. Только за окном шумел дождь. Я стоял посреди комнаты и чувствовал, как призраки обступают меня. Призрак Вероники. И новый, едва проступивший призрак – Евы.
Они не были похожи. Ни внешностью, ни характером. Но была какая-то общая нить. Какая-то внутренняя сила, которую нельзя было сломать. Вероника доказала это, шагнув перед ножом. Эта Белова доказала это сегодня, не отступив перед моей яростью.
Я подошел к книжной полке, где стояла единственная фотография в рамке. Мы с Вероникой. Она смеется, прижавшись ко мне щекой. Я смотрю на нее, и в моих глазах – вся вселенная.
«Прости, – прошептал я, проводя пальцем по пыльной стеклянной поверхности. – Прости, что позволил… что подумал…»
Я не договорил. Даже самому себе было сложно признаться. Но факт оставался фактом: сегодня, впервые за долгие месяцы, чей-то образ ворвался в святилище моей памяти и заставил вздрогнуть не от боли, а от чего-то смутного и тревожного. От сходства, которого не было. Или которое было не в чертах лица, а в чем-то другом, куда более важном.
И это пугало сильнее, чем любая угроза на ринге.