Башня

Ночь окутала землю, как тяжёлый саван. Луна, бледная и холодная, пробивалась сквозь рваные облака, а ветер шептал в камнях древние слова, будто пересказывал историю, которую уже никто не помнил. На холме, среди редкого леса, стояла старая каменная башня- низкая, с потрескавшимися стенами, почерневшими от времени и дождей. Из узкой трубы струился дым, тонкий и прозрачный, будто последний вздох усталого путника. В единственном окне мерцал свет керосиновой лампы, дрожащий, как пламя свечи перед затуханием.  Внутри, у каменной печи, сидел дедушка. Лицо его было изрезано морщинами, словно карта забытых дорог, а седые усы, пожелтевшие от табака, шевелились при каждом медленном вдохе. Он курил трубку, и дым клубился под потолком, оседая на камнях, впитавших за долгие годы столько горя и исповедей, что, казалось, стены шептались между собой по ночам. Иногда мимо башни проходили странники, и тогда кто-нибудь заходил переночевать, чтобы наутро, с первыми лучами, снова шагнуть в дорогу.  Но в эту ночь гость был не похож на обычных путников. 
Дверь скрипнула, и в проёме возникла фигура-  высокая, тучная, но приникшая , будто под тяжестью  невидимого груза. Мужчина шагнул в свет лампы, и старик увидел его лицо: измождённое, с впалыми щеками, с тёмными кругами под глазами, в которых застыла пустота, глубже, чем ночь за стенами. Одежда на нём была изорвана, а через грудь наискось тянулась грязная повязка, под которой проступало бурое пятно- старая рана, не желавшая заживать. 
- Садись, - хрипло сказал старик, указывая на табурет у печки. - Поешь. 
Он наложил в миску дымящейся картошки, отломил кусок чёрного хлеба, подал кружку воды. Мужчина ел медленно, словно каждое движение давалось ему через боль. Пальцы его дрожали, когда он сжимал хлеб, и крошки сыпались на стол, как песок из разжатой ладони. 
- Откуда путь держишь? - спросил старик, раскуривая новую папиросу. 
Мужчина поднял глаза. В них не было ни злобы, ни отчаяния, только пустота, как в покинутом доме, где остались лишь тени прежней жизни. 
- С войны, - прошептал он.  И начал свой рассказ. 
О том, как ушёл воевать, оставив дома жену и сына. О том, как каждый в его отряде сражался за что-то своё: один  за землю, другой  за честь, третий просто потому, что некуда было деваться. А он - за них. За их смех на пороге, за тёплый хлеб по утрам, за то, чтобы когда-нибудь вернуться и обнять их так крепко, как будто время остановилось. 
Война встретила его адом. Первый бой  и сразу кровь, грязь, крики. Земля дрожала под ногами, как живая, когда рвались снаряды. Воздух был густым от пороха и страха. Он видел, как падали товарищи. Одних разрывало на куски, другие умирали медленно, скуля, как подстреленные звери. А он шёл вперёд, потому что отступать было некуда. 
Он помнил, как однажды, в короткой передышке между боями, сидел у костра и писал письмо домой. Чернила плохо ложились на перо, но он старательно слюнявил кончик и выводил каждую букву. А потом и отвечать перестали. 
Последний бой был самым страшным. Они шли в атаку по грязи, которая засасывала сапоги, как болото. Пули свистели над головой, и с каждым шагом кто-то падал. Он бежал, не чувствуя раны на груди, не слыша собственного крика. А потом-удар, темнота, и он очнулся уже в стенах потертой мешковины полевого госпиталя. Люди суетились, их голоса сливались с мольбами раненых, говорили, что война закончилась.  Но для него она только начиналась. 
Когда он вернулся, деревни уже не было.  Дверь своего дома он увидел издалека: на ней качалось маленькое тело. Его сын. А на стене, широкими, неистовыми мазками, кровью было выведено: «ЗА ВСЁ НАДО ПЛАТИТЬ». Жена лежала рядом, с перерезанным горлом, её пальцы впились в землю, будто она пыталась доползти до ребёнка. Вся деревня была вырезана, дома сожжены. Даже собаки не выли, их тоже убили. 
Голос мужчины не дрогнул ни разу. Но когда он закончил, по его щеке скатилась слеза. Единственная, будто выжатая из него последняя капля жизни. 
Старик молчал. Потом спросил: 
-  Чего ищешь теперь? 
- Покоя, - ответил мужчина. - Покоя от боли. От воспоминаний. От тоски, которая гложет изнутри, как червь. 
Старик задумчиво скрутил папиросу, прикурил от лампы. Дым заклубился в воздухе, смешиваясь с тенью. 
- В этих стенах, - медленно проговорил он, - осело много таких историй. Каждый, кто заходил сюда, искал что-то своё. И каждому я давал один совет. 
Мужчина поднял на него глаза: 
- Какой, отец? 
Старик встал, достав с полки бутыль с мутной жидкостью. Налил в стопку, пододвинул гостю. 
- Выпей. 
Тот кивнул, поднёс к губам, опрокинул в себя залпом. Горечь разлилась по жилам, жгла, как расплавленный свинец. 
Старик наклонился, шепнул что-то на ухо. 
Тишина.  Потом мужчина медленно кивнул. 
- Я всё понял. 

Утро пришло тихо, как вор. Солнце коснулось верхушек деревьев, птицы защебетали, лес ожил. В башне старик проснулся один.  На столе лежали хлебные крошки. Рядом стояла стопка, на дне её оставалось несколько капель настойки, мутной, как слеза.  Старик вздохнул, вылил её в печь.  Остатки белладонны зашипели на остывающих углях.
А на краю леса, где тропа терялась в тумане, лежал тёмный силуэт - неподвижный, наконец-то нашедший покой.