Lust
Сад за церковью был пуст.
Редкие, искривлённые деревья роняли с сухих ветвей листву, словно стёртые молитвы, не нашедшие ответа. Воздух был неподвижным. Ни ветерка, ни пения птиц — только удушливая тишина, как будто сама земля затаила дыхание.
Я шла медленно, не торопясь.
Каждый шаг отзывался глухо — будто ступала не по земле, а по чьей-то памяти. И среди этой безмолвной обители, у старого иссохшего дерева, я увидела её.
Монахиня Молли.
Тонкая, как церковная свеча, с лицом, лишённым всех чувств, будто высохшим от долгих лет покаяния. Она стояла неподвижно, и её взгляд был пуст, как мраморная икона. Ни страха, ни доброты, ни жизни.
Я улыбнулась. Тепло, почти дружелюбно — словно мы были знакомы давным-давно.
Я улыбнулась. Тепло, почти дружелюбно — словно мы были знакомы давным-давно.
— Здравствуйте, Молли. Сегодня удивительно тихий день, не находите?
Она не ответила сразу. Лишь чуть наклонила голову, словно прислушиваясь не ко мне — а к чему-то внутри себя.
— Разве грешной душе дано понимать, что такое "удивительно"? — её голос был холоден, как вода из колодца в предрассветной темноте. — Всё, к чему ты прикасаешься, черствеет. Тебе не дано чувствовать свет. Только гнить в тени.
Тишина вновь опустилась между нами. Даже деревья, казалось, перестали дышать. Где-то глубоко внутри раздался глухой звон.
"Она знает."
Этот голос — не её. Мой.
Я подняла голову.
— Простите... я не понимаю, о чём вы, — голос звучал ровно, но внутри что-то дрогнуло.
— И всё же ты здесь, — прошептала она, — в доме Господа.
Как церковь позволила войти такой душе, не опалив тебя адским пламенем на пороге? Ты — падшая. Ты — воплощение греха. И ты никогда не найдёшь искупления.
Слова резали, но не причиняли боли. Лишь оставляли след. Как шрамы.
Я сделала шаг ближе.
— Искупление? Мне не нужно прощения, Молли.
Вина живёт только в тех, кто чувствует, что согрешил. Я не отклонялась от пути — я и есть путь. Я не боюсь взглянуть в лицо своей природе.
И снова — "Она знает."
И я, не пряча больше мысли, ответила про себя: «Да. Знает».
— Ты — падшая душа, — произнесла Молли чуть громче. В её голосе впервые дрогнули эмоции — отвращение, и... страх.
Я подошла ближе. Мы разделяли всего пару шагов.
Её дыхание стало чаще. Если бы я захотела — могла бы обхватить её шею и сжать до хруста. Но я не хотела её смерти.
Она была лишь отражением своих собственных догм. Пленница веры, которую сама создала.
— А вы, Молли, — прошептала я, — святая среди святых? Неужели за всю жизнь за вашими плечами не осталось ни единого греха?
Она отшатнулась. Словно мои слова оставили ожог.
— Я знаю о тебе всё, — добавила я тише. — Все твои тайны. Все желания, что ты прятала под сутаной.
Ты боишься не меня — ты боишься того, что я напоминаю тебе о тебе самой.
Глаза Молли расширились. Страх в них уже не скрывался. Он жил там. В каждом движении, в каждом вздохе.
Я чувствовала, как её сердце колотится, будто запертая птица бьётся в клетке.
Мои зрачки стали шире.
Глаза — без белков, без цвета. Чёрные, как дно марсианской впадины.
Я видела, как в её взгляде отразилось моё истинное лицо. Кожа — бледнее мрамора. Волосы — как тень. Я — суть желания. Я — первородная форма похоти.
— Во мне нет греха. Мне не нужно искупления, — произнесла я спокойно. — Я сама — грех.
— Отправляйся в ад... адское отродье! — зашипела Молли, но голос дрожал. Она пыталась выглядеть уверенной, но страх пожирал её изнутри.
Я улыбнулась. Не злорадно — почти с жалостью.
— За всю свою жизнь я не встречала души черствее твоей.
И ты, Молли... ты когда-то сама шла рядом со мной. В юности ты знала, что такое желание. Ты сама впустила меня — и теперь лицемерно требуешь покаяться?
Молли отступила назад, запнувшись о камень. Почти упала.
— А зависть? — я сделала шаг ближе. — Ты скажешь ей каяться? А алчности? А гордыне? Вы, люди, любите винить нас в своих слабостях...
Но ты забываешь: никто не толкал тебя.
Каждый грех — твой выбор. Не наш.
Молчание. Только хрип её дыхания.
— Я одна из семи, — прошептала я. — Я была здесь с начала времён. Не ты выбираешь искупление. А я — не прошу прощения. Потому что мне нечего прощать.
Я создана такой. И я честна в этом.
— Ты заблуждаешься, — прошептала Молли, голос её стал хриплым, почти сорванным. — Даже самая тёмная душа может увидеть свет, если искренне пожелает этого.
Обмануть себя — значит осудить сердце на вечные муки.
Я наклонила голову, прислушиваясь к её словам — как будто уловить хочу не смысл, а намерение.
Была ли в этом надежда? Или только отчаяние?
— Свет, говоришь... — я обошла её по кругу, легко, почти танцуя на влажной траве. — А ты — видишь его? Или просто повторяешь чужие молитвы, забыв, что они не твои?
Молли стояла, как статуя, сжав пальцы в кулаки.
Но я видела, как под рясой дрожат её колени.
В её взгляде мелькнула искра — слабая, хрупкая.
Это была не вера. Это была тоска.
По тому, чего она давно лишила себя сама.
— Ты заперта, — тихо произнесла я. — В оковах, что называешь святостью.
А я — свободна.
Я принимаю свою суть, не скрываю себя, не каюсь и не лгу. Я не обещаю рай. Но я живу по-настоящему.
Свобода или тюрьма, Молли — выбирай сама.
Молчание.
И снова — шёпот в голове.
«Она знает»
Я не ждала ответа. Развернулась и пошла в сторону храма.
Но прежде чем исчезнуть в полумраке:
— Бог создал меня такой. И тебя — тоже.
Мы обе — его отражения.
Ты просто боишься, что твоё отражение тебе не понравится.
Молли осталась стоять под деревом. Одна.
Своё «искупление» ей придётся искать в зеркале.
А я исчезла в тишине, уверенная: однажды она поймёт, что грех — это не демон. Это выбор.
И что настоящая исповедь — начинается не в церкви. А в себе.