***
Знаешь, а я вообще не могу целоваться с девочкой после того как кончу. Она такая мокрая везде, фу... как слизь, понял? Ещё этот запах ебли повсюду. От нее прям прет. Минуту назад ты улетал от этого, шептал ей, что любишь. Нет, ты не врал. Ты действительно так думал. Но, вот, ты кончил, и приходит самое ясное состояние сознания. Может, только ради этого и надо иногда ебаться. Хотя, состояние это скорее хуже. Нет, определенно, оно ужасно. Хочется убежать от мира, спрятаться. Забиться в нору, чтобы никого не видеть, и тебя никто, даже чтоб ветер с солнечным светом до тебя не доходил. И подумать. Почувствовать такую жизнь сполна. Где у тебя никого нет и тебя ни у кого.
Но, вот, вы в задрипанном отеле и тебе некуда бежать. Стакан на журнальном столике злобно смотрит на тебя. Сам этот столик, шторы, кресло. И, почему-то уверенно говорю об этом, даже твои трусы злятся на тебя. Не хотят, чтобы ты был в этом мире. Если бы я хоть раз в таком состоянии знал, где они находятся, отвечаю, я бы разговорил их и узнал, почему они меня так ненавидят.
Ты и не заметил, как она плюхается на кровать где-то позади тебя. Неужели она куда-то уходила? В туалет? Что же они там делают после секса? Разглядываются в зеркало? Смывают сперму? Или втихую додрачивают, потому что ты хуевый любовник? Вот интересно, но почему-то не спрашиваю. Боюсь? Предвестник каждой революционной эпохи -- появление таких людей -- не побоишься напиздеть на представителя власти, вступиться за чуть ли не порезанную женщину на улице, но вот спросить у девушки о такой мелочи или, скажем, потребовать от официанта выполнить заказ побыстрее -- это никак, это кровь стынет.
Вот, она по-кошачьи обвивает твою шею, требует второго раза. Ты пытаешься улыбаться, поглаживаешь её лапу, целуешь. Ничего не происходит, все классно. Все хорошо. Представляешь себя кем-то из своих друзей-мещан, которым нравится это все. Её пытаешься представить кем-то, кого рад был бы сейчас увидеть здесь... Не... не можешь никого представить. Но надо сделать из этого всего игру. Себе и ей роль даешь. Надо как-то выжить. Не свихнуться. Найти.
Наливаешь ей в стакан и добухиваешь её. С хуя свисает противный, вторичный и уже ненужный, как и весь этот мир, гандон. И сам пытаешься не отстать. Ведь мама и все воспитатели всегда говорили, что нельзя отставать, надо быть лучшим в том, что делаешь. Таким меня видели в будущем все, кто встречал меня. Это потому что они не видели Руслана настоящего -- плачущего в обрыганской общаге, пишущего какую-то хуйню под энджела и макулатуру, то убеждая себя в том, что бог, то в том, что падать с четвертого этажа ух как больно, и надо бы закончить все не так.
Вот, она выпивает первый, второй стакан. И ты понимаешь, что сейчас будет. Убегаешь в сортир скидывать резину. Включаешь воду и плачешь, сам не зная от чего. От того, что не способен получать от этого удовольствие. А тогда зачем жить? Зачем я появился на свет, если ни от чего не способен получить кайф? Только ради одного.
И вот ты быстрым шагом к телефону, открываешь блокнот. Тебя начинают доебывать. Жалко девочку, не хочется кричать на неё. Не хочется делать её частью своих проблем. Она пьяна, она отдыхает, ей хорошо.
-- Что ты там делаешь? Пишешь что-то? -- Да нет, -- отнекиваешься, -- че я, еблан -- писать? -- мужики ведь не пишут. Мужики не плачут. Они ничего не чувствуют, а когда и чувствуют, так это ебельное желание или братско-пацанская любовь. Им нравится ебля, водка, бары, стриптизы и твое обконченное пару минут назад личико, которое, признаю, все ещё остается милым.
-- А я вот люблю писать. Я же вообще дневник свой веду. Представь, лет с 12-ти... -- она легла сбоку от меня и началась какая-то ебань, которую я обязательно должен услышать.
В башке перемешивается ненависть к миру, что тебя не принимает, что не дал тебе возможность ловить кайф от секса, что не сделать тебя таким же, как все -- с биографией её бабушки, переломом ноги, что она получила в 9 классе и любимым блюдом её отца.
Слушаешь её, и с каждой секундой захватывает клетку за клеткой чувство беспомощности. Даже по горлу розочкой от бутылки сил не хватит. Хочется плакать от безысходности, но нельзя. Ты должен писать, но не можешь. Беспомощно смотришь на неё, она смеётся, вглядывается во тьму справа от тебя, вспоминая свою школьную математичку.
Маленькая моя. Был бы я помладше, позеленее -- влюбился бы. Как мило её уносит-кидает от воспоминания к воспоминанию. Увлекшись, уверен, она и позабыла, где, с кем и при каких обстоятельствах она находится. Она говорит со мной, будто я её брат, муж, лучший друг. Как жалко, что мне плевать на то, что с ней происходило, происходит и будет происходить.
Или нет? Как можно это понять? Для другого человека ответ на этот вопрос, в большинстве случаев, элементарен. А ты настолько не знаешь себя, что и не ответить. Как можно понять, любишь ты человека или нет, если в твоем сердце все выжжено. Не осталось ничего, кроме отчаянной ненависти и глубинного непонимания человека как вида.
Она так красива и даже, почему-то хочется сказать, чиста. Но мне плевать. Мне страшно, пусто и одиноко. И это совсем не подростковое: "Я ищу себя по жизни, хочу быть тем, кем я действительно являюсь". Никто из этих ослов не понимает, что их проблема вымышлена. Ведь быть самим собой проще простого, если ты никто, если ты ничем не отличаешься от других. Это и называется взросление -- осознать, что ты такой же, как и все, но убеждать себя в ином.
Из-под покрывала все так же выглядывает её сиська. Вот она -- соль мира, и горе тому, кто не принимает этого. Зачем тебе что-то в этом мире, если у тебя есть любимая женщина? Или вообще любая?.. Я окончательно запутался...
И единственное, что можно сейчас сделать -- попробовать ещё раз. Может, в этот раз оно и понравится. Может, бог мне испытание такое дал. Может, надо стараться, стараться и стараться. Выбивать и выбивать из себя это дерьмо - сексом, водкой, тупыми базарами ни за что - и все, придет время, будет хорошо?
Да, так все и должно быть. Иначе и не может быть. Ведь я -- человек. Ведь я -- животное. Что-то во мне сломалось, но я починюсь. Придет время, и все получится.
Попробую.