Где гаснут аккорды

Январь в деревне под Клайпедой был особенным. Он не просто наступил, он словно осел внутри каждого предмета, впитался в половицы, в ткань одеял, в запотевшие окна. Этот январь дышал медленно, осторожно, будто боялся потревожить покой. Воздух снаружи был тяжёлый, обволакивающий, и каждый вдох казался как последнее усилие перед тем, как уйти в спячку.

Снег лежал плотным, ватным ковром, укрывшим дворовые дорожки и крыши, как будто пытаясь стереть границы между прошлым и настоящим. В доме, где Ева прожила уже больше месяца, пахло сушёными травами, зольно-сладкими берёзовыми дровами и чем-то неуловимо родным — старым временем, тем, где не нужно быть сильной.

Сразу после того, как Ева покинула студию проекта «Голос», сбежала почти в панике, после урагана осуждений, комментариев и медийной истерии, она сделала то, чего не могла позволить себе раньше. Она исчезла. Просто вынула сим-карту из телефона, бросила её в ящик, туда же — наушники, зарядку, блокнот с черновиками песен. Одно за другим, будто сбрасывала с себя чужую кожу, как змея, избавляющаяся от отжившего.

Удаление социальных сетей оказалось даже не болью, а облегчением. Страницы, одна за другой, гасли, исчезали. Вместе с ними — и та Ева, которую ждали в кадре, на сцене, в чьём голосе хотели услышать не её, а то, что было удобно другим. Никто не знал, где она. Так спокойно и хорошо ей не было уже много лет.

Ева не переехала в другую страну, не уехала к друзьям — она поехала к дедушке. В деревню, где время, казалось, замерло, где почта приходит раз в неделю, а зимой соседи могут неделями не заходить друг к другу в гости. Где можно было спокойно и глубоко дышать.

Первые дни она почти не вставала с кровати. Смотрела в потолок, пытаясь разглядеть в фактуре старой штукатурки ответы, которых не существовало. Иногда просто молчала. Иногда плакала. Но чаще всего просто лежала. Эта усталость была не физическая, она была где-то глубоко в костях, в сердце, в голосе. В той части души, где раньше звучала песня.

Дедушка ничего не спрашивал. Он не вставал над ней с советами, не задавал вопросы, не пытался «разобраться». Он просто приходил утром, аккуратно ставил поднос у двери и говорил через неё:

— Поешь. Остыло уже.

Он не уходил сразу. Ждал. Иногда она слышала, как он что-то поправляет в коридоре. Просто был рядом, не вторгаясь.

На второй неделе ее пребывания Ева спустилась на кухню и впервые за это время увидела себя в зеркале. Лицо было бледным, под глазами — тени. Волосы спутаны. Она провела рукой по щеке, словно удивляясь, что всё ещё существует.

— Ты выглядишь как та самая нота, которую никто не может взять, — вдруг сказал дедушка, заходя за её спиной и накрывая стол.

— Что? — она обернулась, впервые за долгое время слабо улыбнувшись.

— Такая болезненная, но настоящая, — пояснил он. — Всё никак не решишься прозвучать.

И Ева снова заплакала. Молча. На этот раз — не от боли, а от усталости.

На третьей неделе ее деревенской жизни Еве вдруг захотелось играть. Не петь — ещё рано. Но коснуться струн, почувствовать, как они дрожат под пальцами. Электрогитару она купила ещё в Вильнюсе, за несколько дней до этапа «Нокауты» в проекте «Голос» — почти импульсивно. Тогда ещё жила на старой съемной квартире, училась на вечернем отделении и откладывала каждую мелочь. Гитара стоила недёшево, но она выбрала именно ту: тяжёлую, с глубоким, почти мужским тембром, в темно-синем корпусе, с лёгким глянцем. Ева назвала ее «Люцией». Это имя звучало нежно, но в то же время внутренне сильно, для Евы она была фонарем в темноте.

Теперь «Люция» стояла в углу комнаты, вместе с ее первой акустической гитарой, молча, как забытая чашка на подоконнике, терпеливо надеясь, что к ней все-таки вернутся, согреют ладонями и напомнят себе, что тепло нужно не только зимой.

Она подключила её к небольшому усилителю, наклонилась, проверяя звук. Комната заполнилась гулким, дрожащим эхом.

— Эй, потише! — донеслось снизу. — Тут стены не студийные! У нас ведь не подвал, а дом!

Ева улыбнулась впервые по-настоящему. Настоящей, лёгкой улыбкой, в которой не было боли.

— Извини, дед!

— Играй, играй. Только без землетрясений, ладно?

Она убавила громкость, провела по струнам. Звук стал тише, но чище. И так начались её вечера — не репетиции, а возвращение. Сначала просто проигрыши, потом старые аккорды, которые пальцы помнили лучше, чем разум. Иногда — чужие песни. Иногда — свои. Те, что она никогда не показывала.

Прошло ещё несколько недель. Ева начала выходить на улицу, сначала просто к сараю, потом до рынка, а однажды даже прошлась к замерзшему пруду. На щеке щипал мороз, но в душе уже что-то теплилось. Что-то напоминало о себе. Может быть, даже — голос.

А потом случился тот вечер.

На кухне пахло мятным чаем и медом. Ева стояла у плиты, раскладывая по тарелкам отрезанные куски пирога с яблоками. В углу гудел телевизор — дедушка переключал каналы, щурясь через очки. Свет был мягкий, тёплый, как будто сам дом их крепко обнимал.

— ...и в финале национального отбора победила группа «Катарсис». Именно они представят Литву на «Евровидении» в этом году, — прозвучал голос диктора.

Ева замерла. В руке — серебряная ложка, капля мёда застыла на краю.

— Их песня, по словам жюри, сочетает в себе искренность, бунт и глубокий эмоциональный посыл...

Её дыхание сбилось. В груди что-то вздрогнуло. На экране — сцена, зал, свет. Лукас. Стоящий с опущенной головой, в сером костюме, с микрофоном в руках. Его глаза напряжённые, не торжествующие. Его губы что-то шепчут. Потом кадры из их выступления. Толпа. Флаги. Грохот аплодисментов.

Ева медленно подошла, села на край дивана. Сердце колотилось. Казалось, что даже чай в чашке перед ней дрожит от напряжения.

— Это... он? — спросил дедушка.

Она кивнула. Не могла говорить. Только смотрела.

— Ты не знала, что они участвуют?

— Нет. Я ничего не смотрела.

Слова не шли. В горле пересохло.

Она встала и, не глядя на дедушку, сказала:

— Я вернусь позже. Хочу кое-что услышать.

В комнате она села за свой ноутбук, покрытый тонким слоем пыли, он молчаливо напоминал о всем, от чего она пряталась в последнее время. Ева открыла браузер, ввела в строке: «Katarsis — «Veidrodžiai» live demo». Не клип. Не студийная версия. А ту самую — сырой звук, репетиционная запись.

Когда заиграла гитара, у неё задрожали пальцы. Легкая дрожь прошлась по коже, как сквозняк по старому деревянному полу. А когда прозвучал голос Лукаса — грубый, почти с хрипом, немного шероховатый, будто только что вынырнул из омута боли, Ева замерла. Он не пел, он вытаскивал звуки изнутри, словно каждое слово проходило сквозь сломанные ребра.

Ева слушала внимательно, без всхлипов, без вхождения в истерику. В ней немного поднялось напряжение, осевшее в груди, как тяжесть, которую невозможно вытолкнуть. Она смотрела в точку на экране, и с каждой новой строчкой ощущала, как растет его внутренняя боль и тревога.

— Кто тебя так ранил? — сказала она, глядя на экран. — Кто сделал тебе так больно?

Лукас не злился, в его голосе не было ни одной острой интонации. Но в этой ровности – что-то страшное. Он звучал, как человек, который давно сдался, но все еще держит инструмент, будто не зная, что делать с руками.

Ева попыталась вспомнить первые клипы группы Катарсис, вспомнить какой был Лукас до этой песни. Улыбался ли он когда-нибудь по-настоящему или всегда сторонился, будто знал, что приближаться к чему-то или кому-то опасно?
Она выключила музыку, положила гитару рядом, и просто легла на кровать, обняв колени, дыша в темноте.

Снаружи мягко шёл снег. Где-то вдалеке, в столице, праздновали победу группы Катарсис. Группа Лукаса отправится на Евровидение, а его голос прозвучит на всю Европу.

Но сейчас, в этой комнате, звучала только тишина. Ева сидела, прислушиваясь к ней, будто к чужой мелодии, в которой искала хоть одну знакомую ноту.

Лукас тогда молчал, когда все рушилось. Когда стены студии «Голоса» давили, как замкнутая клетка, когда заголовки рвали ее на цитаты, а в комментариях ее имя стало синонимом буллинга и агрессии.

Лукас молчал, просто смотрел издалека. Он так ничего не сказал.

Ева сжала пальцы в кулак, словно удерживая себя от всего, что хотелось выплеснуть наружу.

— Когда их ненависть стала хором, а слова разрывали меня по кусочкам, ты хоть на миг пожалел, что первым дал повод, Лукас? – проговорила Ева, обращаясь к нему и смотря в теплую тьму окна, будто где-то там, за сугробами и километрами, мог быть услышан ее вопрос.

_____________________________
Спешу сообщить, что данная работа уже доступна на фикбуке! Жду от вас комментариев, делитесь мыслями, пожалел ли Лукас? :)