Где гаснут аккорды

Ева проснулась задолго до рассвета в своей съёмной квартире на окраине Вильнюса. Сон так и не пришёл, ночь прошла в полудрёме, тревожно и рвано, как старое одеяло с вытертыми швами. Она лежала на спине, уставившись в потолок, и в сотый раз прокручивала в голове всё, что могло пойти не так. Голос подведёт. Слова вылетят из памяти. Руки задрожат — и всё, нота фальшивая, мечта снова рухнула. Или, что хуже всего, она просто не тронет никого. Останется невидимой.

За последние дни она прогнала песню, с которой собиралась идти на кастинг, десятки раз. До боли в пальцах, до хрипоты. Гитара стояла у окна, чуть покосившись на подлокотник дивана, как немой свидетель её бессонных ночей. Ева репетировала каждый вечер, пока соседи не начинали стучать в стены, а потом, напевая строчки шёпотом, на вдохе, едва касаясь струн. Иногда ей казалось, что музыка звучит не из инструмента, а из неё самой — из усталости, из страхов, из надежды, за которой не было никакой гарантии светлого будущего.

В это утро она стояла перед зеркалом дольше обычного. Комната, заставленная книжками и кофейными чашками, казалась вдруг чужой, как будто всё это не имело значения. На кровати лежала гора одежды: рубашки, свитера, футболки, все лежало так, словно после тщетной попытки найти себя в ткани и фасоне. Всё казалось неправильным: слишком ярким, слишком формальным, слишком не-её. В итоге она выбрала тёмно-синюю рубашку в мелкую клетку, которую когда-то надевала на свои первые квартирники. Светлые джинсы, потертые на коленях, и кеды, прошедшие с ней тысячи шагов. Волосы собрала в небрежный пучок, оставив пару прядей свободно спадать на щеки. Без грима. Без маски.

Она аккуратно положила гитару в чехол, будто собиралась не на кастинг, а на встречу с самой собой. В рюкзак она хаотично бросила бутылку воды, блокнот с текстами и проездной.

Когда она вышла на улицу, город встретил её утренней прохладой и пахнущими кофе булочными. Сердце стучало в ритме шагов, как метроном. Машины гудели громче, чем обычно. Люди шли мимо с сосредоточенными лицами, и Ева вдруг почувствовала, как сильно выбивается из общего ритма, словно её аккорд звучал в другой тональности. Но она не остановилась. Потому что теперь струна в ней уже дрожала, готовая зазвучать.

Холл был полон гомона и мельтешащих теней, будто всё пространство вибрировало от напряжения и нескончаемых голосов. Ева Дауканте стояла у стойки регистрации, сжимающая в руке листок с номером участника, который выдали ей с сухой, почти равнодушной улыбкой. Бумажка казалась нелепо маленькой для такого большого дня. Номер — 327. Она пробормотала его себе под нос, словно хотела закрепить в памяти: «ты — 327, и это твой шанс».

Она прошла в коридор, где уже ждали десятки людей. Запах дорогих духов, кофе, лака для волос и чужого волнения заполнил воздух. У стены парень с густыми кудрями распевался, щёлкая пальцами в такт — его голос был глубоким и уверенным. Девушка с безупречным макияжем напевала модную балладу, глядя на себя в фронтальную камеру. Рядом стояли участники в кожаных куртках, в блёстках, с гитарами, клавишами, даже скрипкой — каждый будто вышел со сцены, а не только собирался на неё.

Ева осела в уголке, чуть поодаль от суеты, и села на край узкой скамейки. Она не чувствовала себя частью этого мира. Все казались ярче, профессиональнее, свободнее. В их жестах и интонациях было то, чему она пока не научилась — уверенность, которая шла изнутри. Её джинсы и клетчатая рубашка вдруг стали казаться слишком повседневными, почти домашними. «Как будто я зашла сюда по ошибке... как будто перепутала дверь», — подумала она, глядя на свои руки, беспомощно лежащие на коленях.

Она достала из рюкзака блокнот, привычный, с исцарапанной обложкой и страницами, исписанными строчками песен, обрывками мыслей, аккордами. Начала листать, будто ища опору, но глаза не цеплялись за слова — только бегали по строчкам, как по чужим заметкам. В голове царила какофония: чужие голоса, свои сомнения, обрывки мелодий, стук собственного сердца.

Пальцы дрожали, как тогда, перед первым школьным концертом. Она спрятала руки в рукава, вспоминая, как мама тогда тихо села рядом, взяла её за руку и сказала: "Если дрожишь — значит, тебе важно. А если важно — значит, стоит попробовать." От воспоминания в груди стало пусто и холодно. Тогда мама была рядом. Сейчас — только белая стена за спиной, чужие взгляды и номер 327 в пальцах, скомканный от напряжения.

И всё же она не ушла. Сидела, слушала, замирала, пока кто-то начинал петь, и мысленно повторяла: «Ты пришла сюда. Ты дошла до этого коридора. Это уже что-то. Не смей уходить».

Когда объявили её имя, Ева вздрогнула, словно кто-то резко дёрнул за невидимую струну внутри неё. В ушах вспыхнул резкий ветер, шум и гул заглушили всё: голоса, мысли, даже собственное дыхание. Ноги стали тяжёлыми, будто она шагала не к сцене, а сквозь воду. Каждое движение казалось вымученным, чужим.

Сцена встретила её холодом и слепящим светом. Под ногами пустой, чуть скользкий пол, от которого отражался свет софитов. Он бил прямо в глаза, и Ева щурилась, не в силах сразу разглядеть сидящих впереди. Постепенно фигуры становились чётче.

Трое в жюри. Женщина с серебристо-седыми прядями и короткой стрижкой — в стильном тёмном костюме, с серьёзным, сосредоточенным выражением лица, пальцы её тихо постукивали по планшету. Мужчина в очках — худощавый, в водолазке, с задумчивым взглядом поверх оправы, и в каждом его движении чувствовалась усталость профессионала, переслушавшего за день уже десятки голосов. Третий — в чёрной шапке, надвинутой почти на брови, с небрежной щетиной и помятой джинсовкой. Он откинулся назад и смотрел на Еву с отстранённым, немного равнодушным видом, словно мыслями был где-то далеко.

— Здравствуйте, — произнесла Ева, но её голос прозвучал приглушенным шёпотом, будто не мог прорваться сквозь вату напряжения в горле.

— Погромче, пожалуйста, — сразу отозвался мужчина в очках, слегка наклонившись вперёд.

Женщина-жюри подняла брови и посмотрела прямо на Еву:

— Что вы нам исполните?

Ева сглотнула, стараясь держать подбородок ровно, хотя он чуть заметно дрожал.

— Авторскую песню, — кивнула она, нащупывая гитару, как будто только что вспомнила о её весе на плече.

— Хорошо. Начинайте, — кивнула женщина, откидываясь назад в кресле.

Пауза повисла в воздухе. Ева на секунду прикрыла глаза, нащупывая в себе ту самую первую ноту. Зал стал ещё холоднее, а сцена больше. Но пальцы сами нашли струны. И в этот момент ей оставалось только одно — начать играть.

Первые аккорды дались Еве мучительно. Пальцы цеплялись за струны, будто впервые дотронулись до них. Движения были скованными, чужими, неуверенными до болезненного дрожания. На втором аккорде рука дёрнулась, и струна издала резкий, дребезжащий звук, похожий на скрип сломанной двери. Это было фальшиво. Это было плохо. Сердце провалилось куда-то глубоко в живот.

И тут — вспышка.

Голос из глубины памяти. Мамина интонация. Даже не слова, а просто ощущение.

— «Не бойся ошибиться. Всё, что нужно — быть честной. Сыграй, и пусть услышат тебя такой, какая ты есть».

Перед глазами встало лицо матери — мягкое, светлое. Как она поправляла Еве воротничок платья перед школьным концертом, как провела ладонью по щеке и сказала: «Ты умеешь. Просто спой так, как чувствуешь».

Горло сжалось, но в груди стало немного теплее. Ева глубоко вдохнула в живот, как учила мама. Затем — выдох. Медленный, долгий. И снова поставила пальцы на струны, уже твёрже.

— Попробую ещё раз, — сказала она, почти шепотом, но уже не таким дрожащим.

И начала с начала. С нуля. С себя.

Аккорды стали чище. Она играла медленно, осторожно, будто боялась спугнуть тонкую ниточку, соединяющую её с музыкой. Но эта осторожность была не от страха, а от уважения к песне, к себе, к тому, что было внутри. Голос прозвучал робко. Он дрожал, но не ломался. В каждом слове была Ева — не певица, не конкурсантка, не чей-то голос под фонограмму, а просто девочка с гитарой, которой нужно было что-то сказать. Непринуждённо, искренне, почти как молитву.

С каждым куплетом она чувствовала, как страх отступает. Как ноты становятся увереннее, как дыхание выравнивается. Музыка лилась — невычурная, несовершенная, но честная до боли. Каждая нота, взятая из сердца. Каждое слово — как шаг по тонкому льду, но такой необходимый.

Женщина в жюри чуть наклонила голову, прищурилась, вслушиваясь не только в мелодию, но и в смысл. Мужчина в очках перестал смотреть в планшет и начал тихо кивать, будто что-то в ней всё-таки его зацепило. А тот, равнодушный в шапке, который до этого выглядел скучающим, вдруг сел ровнее и внимательно посмотрел на сцену, прикусив губу.

Последний аккорд прозвучал тихо. Он не звенел, не поднимал зал на ноги, он просто... замер. И вместе с ним всё вокруг. Повисла такая тишина, что Ева услышала, как у неё щёлкнул сустав в пальце. Несколько секунд — ни вздохов, ни звуков, только звенящая пустота.

А потом — хлопки. Редкие, но живые. Не из вежливости, а потому что что-то задело. Пусть не всех, пусть не громко, но задело.

Где-то в углу зала кто-то хмыкнул, и один из членов жюри, тот же, что был с планшетом, чуть закатил глаза — будто это было слишком «чувственно» для его вкуса. Щёки Евы вспыхнули мгновенно, казалось, что кто-то окатил её жаром. Она опустила взгляд, словно гриф гитары мог её защитить. Руки вдруг показались слабыми, а гитара непосильной ношей.

В груди всё обмякло. Она уже почти подняла инструмент, чтобы уйти. Хотела сказать: «Извините». Просто — уйти. Но что-то остановило. Тот взгляд женщины. Её наклонённая голова и лёгкий кивок почти незаметный. Как знак: «Ты здесь. Я услышала».

Ева вышла за кулисы, будто выбиралась из глубокой воды с тяжёлым дыханием и ватными ногами. Свет сцены всё ещё слепил изнутри, пульс бился где-то в горле. Она поспешно свернула в сторону холла, не замечая людей вокруг, и почти бегом направилась в туалет.

Там — спасение: прохладный пол, тусклый свет ламп, гулкие стены.

Она встала перед зеркалом. Лицо было бледным, глаза огромными, будто чужими. Губы подрагивали. Ева повернула кран, и холодная вода хлынула в ладони. Она плеснула себе в лицо — один раз, второй. Зажмурилась. Вода текла по вискам, по шее, по пальцам, будто смывая всё: страх, напряжение, осуждающие взгляды, дрожь в голосе.

— Ты сделала это, — прошептала она самой себе, держась за край раковины. — Ты вышла. Ты спела.

В горле стоял ком, но в груди светлело. Тихо, как ранним утром, когда никто ещё не проснулся. Она снова вернулась туда, где когда-то чувствовала себя живой. Где музыка была не просто звуком, а смыслом. Где она дышала.

Она вытерла лицо бумажным полотенцем, выпрямилась и посмотрела в зеркало. Ева. Та же, но уже чуть другая. Вернувшаяся.

Спустя полчаса холл вдруг ожил.

— Списки! Вышли списки! — крикнул кто-то из-за угла. — На стенде, идём!

Толпа хлынула вперёд — репетиционный коридор наполнился топотом, взволнованными голосами, чьими-то всхлипываниями. Ева медленно двинулась следом, ощущая, как с каждым шагом усиливается напряжение — будто весь воздух стал тяжелее.

У стенда толпились люди. Кто-то кричал «Да!» и обнимал окружающих, кто-то вцепился в телефон, сообщая новость, кто-то стоял с потухшими глазами, не находя себя в списке.

— В седьмой раз... — прошептал парень рядом, глядя в пустую строчку. Его плечи опустились. — Седьмой.

Все плакали, обнимались, уходили в тишине. Ева, дрожа, протискивалась вперёд, мимо чьих-то локтей и курток, пока не увидела знакомую фамилию.

Дауканте Ева — №327 — приглашена на слепые прослушивания.

Она застыла. Взгляд метался между цифрами и буквами, пытаясь поймать подвох. Потом прочитала ещё раз. И ещё. Сердце, казалось, остановилось, а потом резко ухнуло вниз, как при падении с высоты.

— Я в списке... — выдохнула она, почти беззвучно.

Чья-то рука легла ей на плечо — один из организаторов, молодой парень в чёрной футболке и с бейджиком на шее.

— Ева Дауканте? Поздравляю. Вот ваш лист — подтверждение, — он протянул ей белый, гладкий лист бумаги. На нём были чёткие чёрные буквы. — Увидимся на слепых прослушиваниях.

Она взяла его обеими руками, как нечто хрупкое, священное. Читала своё имя, приглашение, дату. Всё выглядело нереально, как кадр из сна. Но это был её шанс. Её путь.

Слёзы подкатили быстро, едва заметные, но горячие. Они скользнули по щекам, как подтверждение тому, что всё было не зря.
Она не просто спела. Она вернулась к себе.