Пустышка

— Привет, отото! Я дома! — с порога прогорланил Мадара, хлопнув дверью. — Изуна! Изуна?..

Ответом ему стала лишь звенящая сумрачная тишина.

— Вот куда он опять запропастился, а?! — уже откровенно психанул Мадара, пробив кулаком дырку в стене.

***

— Мне просто скучно дома стало. Вот я и прибежал! — сказал Изуна открыто, даже с лёгкой наивностью, приветливо заглядывая в глаза Тобираме. — Мой дорогой нии-сан, я уверен, даже не успеет заметить моего отсутствия. Не о чем беспокоиться!..

«"Мой дорогой нии-сан"... — Тобирама умилился вопреки собственной воле (даже несмотря на то, что фраза эта была адресована ненавистному Мадаре). — Назови я Хашираму так, определённо же лопнет от радости, — подумал он. — Но, увы. Обойдётся. Я — птица гордая».

Изуна тем временем слез с камня и уже привычно умостился рядом с Тобирамой на траве. Сегодня его взгляд как-то по-особенному блестел. И был переполнен чем-то настолько светлым, что Сенджу даже невольно пожмурил свои и без того узкие глаза.

— А я онигири принёс, — вдруг участливо заявил Учиха. — Сам готовил. Хочешь?

— Хочу, — коротко согласился Тобирама, кивнув.

Изуна, достав из сумки коробку с бенто, дружелюбно его угостил.

И тут-то в жизни Тобирамы (уже в который раз, он даже со счёта сбился) произошло что-то из ряда вон выходящее.
Мир на секунду вспыхнул ярчайшими цветами; где-то за спиной, кажется, скрипнули Райские Врата, а в ушах раздалось ангельское пение, когда Тобирама откусил кусок и немного пожевал мягкий рис.

— Господи, какая вкуснятина!.. — поражённо выдал он, нечаянно утеряв свою сдержанность впервые за долгое время.

Но оправдание его порыву было довольно-таки весомым — в жизни Тобирама не пробовал такой вкусной еды. И даже представить себе не мог, что онигири с креветками и комбу, на первый взгляд самое обычное, способно так глубоко погрузить в эйфорическую нирвану.

Изуна только улыбнулся ему, удвоив удовольствие Тобирамы и отломив себе кусочек дораяки.

— Я рад, что тебе понравилось, — довольный, сказал он. — Чем займёмся?

Тобирама на несколько секунд возвёл взгляд к поднебесью, с наслаждением смакуя еду.

— Можем искупаться, если хочешь, — предложил он, немного подумав.

Изуна вдруг закашлялся, подавившись.
Сенджу торопливо, но осторожно похлопал его по спине, с опозданием понимая, что именно умудрился сморозить.
Хоть он и видел Изуну обнажённым однажды, сейчас Тобирама вряд ли перенесёт хладнокровно похожую ситуацию. Особенно, когда Учиха к нему так трогательно открыт и доверчив.

«Я смутил его», — понял он. И мысленно дал себе под дых.

Изуна перевёл дыхание, с каким-то необычным волнением теребя воротник своего кимоно.

— Ох, Тобирама. Прости за это. Просто я... просто я перед уходом уже успел посидеть в онсэне!.. — с улыбкой заверил он, покрасневший то ли от кашля, то ли от смущения. Тобирама понял прекрасно — Изуна соврал, пусть и неловко.

Сенджу укорил себя так, что от вины где-то в животе даже стало физически больно.

— Я понимаю, — постарался он быть как можно более деликатным. — Это была довольно странная идея, согласен. Ведь сегодня прохладно, можно простудиться, — сказал он Изуне. И, чтобы скрасить собственную неловкость, поспешил перевести тему, дожевав онигири. — Ты очень вкусно готовишь. Есть какой-то секретный ингредиент?

Изуна, удивлённо вскинув брови на миг, вдруг мягко засмеялся.

— Разве что любовь и забота, — солнечно проворковал он.

Сердце Тобирамы уже самостоятельно воткнуло в себя стрелу, бог знает какую по счёту, словно самурай, сделавший себе харакири обломком сахарного леденца.

— Неужели? — сдержанно поинтересовался Сенджу, внешне, кстати, совершенно не изменившись в лице.

Изуна участливо кивнул.

— Это чистая правда. Ну, не считая оливкового масла и пряностей, — в его глазах на долю секунды вспыхнул яркий лукавый огонёк.

Тобирама как-то отстранённо кивнул.
Он смотрел на его губы, вроде бы и слушая, но, казалось, вместе с этим глубоко задумавшись о чём-то своём.

— Знаешь, это ведь совсем несложно!.. — безмятежно рассказывал тем временем Учиха, улыбаясь, словно ангел. — Здесь самое непростое — нужную форму придать, а в остальном — даже ребёнок справится. Именно поэтому в детстве я часто!..

Слова его оборвались резко, как струна на шамисене. А сам Изуна неожиданно вздрогнул и почему-то напрягся всем телом.

Тобирама тут же убрал свою широкую ладонь с его плеча, прервав ненавязчивое полуобъятие.

— Прости, — низко сказал он (в глубине души чувствуя себя до дикости неудобно). — Я сделал неправильно. Я испугал тебя?

Лицо Изуны покраснело. Глаза почему-то забегали.

— Нет-нет, что ты!.. — вдруг торопливо затараторил он, очевидно, разволновавшись уже от явного стыда. — Пожалуйста, не извиняйся. Это... это всё мои притязания, ведь... Просто я не привык.

— Извини, — ещё раз попросил прощения Тобирама. И за эти несколько минут он извинялся больше, чем за пару прошедших лет.

Изуна нервно замаялся, кажется, лихорадочно пытаясь подобрать правильные слова.
И сам понимал, окунувшийся в какое-то непонятное смятение, что слишком уж бурно отреагировал на обычный, даже мимолётный жест.

— Боже мой, я... я совсем не это имел в виду. Это ты меня прости, я, наверное, несу полную чушь и кажусь нелепым!.. — он взволнованно заламывал пальцы, не находя себе места. — Просто раньше меня никто не обнимал, кроме брата...

Тобираму это крайне удивило.

— Почему? — поинтересовался он.

— С нии-саном я полностью открыт, — с трепетом пояснил ему Изуна. — Я доверяю ему. И, наверное, лишь с ним я могу быть собой, могу быть откровенным...

Сенджу словно кольнули под рёбра ржавой иглой.
Мадара. Снова этот чёртов Мадара, который даже сейчас умудрился встрять в его жизнь, как заноза, пусть и ошиваясь при этом неизвестно где.

— Нет, — вдруг настойчиво перебил Тобирама.

Изуна, запнувшись, посмотрел на него поражённо, с явным непониманием в глазах.

— Не только с Мадарой, — поспешил уточниться Сенджу.

— А с кем же ещё?.. — улыбнулся Учиха, правда, слегка растерянно.

Тобирама как-то простовато, по-житейски хлопнул себя кулаком по груди.

— Со мной, — сказал он. — Со мной ты тоже можешь быть самим собой...

***

Хаширама слонялся по территории клана так, будто вот-вот — и ляжет помирать у клумбы (загубив при этом одним лишь выдохом все маргаритки).

Похмелье у него было жуткое.

Голова болела дико.
В мозгах прокисала какая-то совсем невкусная каша из обрывков воспоминаний, пьяных вчерашних разговоров и истерических причитаний Мадары о чём-то, едва помнил Хаширама, невероятно важном. Но о чём именно — неизвестно.
Делая дела через силу, он отстранённо размышлял: трагически погибнуть от сушняка ему не даёт лишь предположение, что Тобирама вскоре найдёт его хладное тело, возродит его из мёртвых, использовав Эдо Тенсей, и прикончит повторно — с особо изощрённой жестокостью.

— А, кстати, где он?.. — запоздало заметил глава Сенджу Ичизоку, разлепив пальцами слипшиеся отёкшие веки, чтобы лучше видеть округу. — Опять смылся куда-то, что ли?.. Что-то он зачастил с этим...

Он постоял посреди улицы. Подумал. Почесал взлохмаченный от ветра и тяжёлой жизни затылок.

— Ну... и хрен с ним!.. — затем ответственно заключил Хаширама, в мыслях отметив, что отото, как-никак, скоро стукнет двадцать один.

***

Тобирама чувствовал себя так, будто в подробностях узнал, в чём состоит смысл жизни, и обрёл абсолютное просветление.

Изуна обнимал его, обхватив тонкими, но сильными руками широкую грудь, прижимался к коже горячей щекой и, кажется, никак не мог сдержать настойчивой улыбки.

Сенджу, немного помедлив, очень аккуратно положил ладони на его плечи.
Наверное, даже с пиротехническими реактивами он работал не так аккуратно. А сейчас отчего-то боялся спугнуть момент больше, чем радиоактивного взрыва.

— Спасибо... — искренне поблагодарил его Изуна, нечаянно опалив своим шёпотом кожу Тобирамы до самых мышц. — Спасибо за то, что принял меня. Я очень благодарен тебе за такие слова...

Тобираме, если говорить откровенно, очень хотелось прямо сейчас разложить его на мягкой траве, торопливо раздев, накрыть собственным телом и полностью сделать своим.
Изуна прижимался к нему так доверчиво, такой, казалось, легкомысленный и открытый.
Поэтому Тобирама настойчиво приказал себе терпеть, посчитав подобное желание грязным и низким.

— Не за что, — как можно безучастнее ответил он, бесцельно рассматривая горизонт. И, кажется, слыша, как все блаженные мертвецы Рая сейчас скрипят зубами от зависти — так хорошо ему стало.

Он вдруг (совсем нечаянно) отыскал в Изуне ту черту личности, в которую, по чести говоря, совершенно не верил, считал вздором буйной человеческой фантазии. И даже не подозревал, что обычный человек всё же может носить подобную силу внутри.

Но реальность была в его руках, настойчиво застилая глаза — Изуна и вправду был исполнен любви. Той любви, ради поиска которой монахи замуровывают себя в кельях, а религиозные просветители стирают десятки сапог, странствуя по миру и проповедуя за кусок хлеба.
Стало ясно, как день: Учиха с первых дней носил эту любовь в своём сердце, видимо, даже не замечая; он уже был с ней рождён.

Это была любовь ко всему сущему, к миру как целому и неделимому.

Это была любовь к поднебесью, к цветам и животным, к плеску реки, к своему народу и к Тобираме в том числе. Её было много, невероятно много, она плескалась буйно, лилась через край.
И казалось, что её не убить ничем, она — бессмертна, как абстрактное понятие самого бытия, жизни, счастья. Поэтому, наверное, эта любовь не исчезнет, даже когда Изуне придётся покинуть этот мир, оставшаяся витать в пространстве незримой согревающей памятью.

Тобирама сглотнул и задышал отрывисто.

Изуне в своих сверкающих, широко открытых глазах, где временами проскальзывала лёгкая наивность, как-то удалось спрятать совершенную мудрость, абсолютное принятие и весь свет, коим тот на самом деле являлся. Внутри его сердца, ненароком сломав все вероятные границы человеческого сознания, каким-то образом уместилась вселенная. И Тобирама вдруг понял, что именно в ней, в этой вселенной, и жил всю свою жизнь. Он жил в ней до того, как сказал своё первое слово, живёт сейчас, когда он молодой воин и солдат, и будет жить потом, ставший намного старше.

Изуна любил весь мир, необъятный, таинственный, радушно пропуская его сквозь себя. А Тобирама полюбил Изуну, лишь одного конкретного человека, однако тот, в свою очередь, стал целым миром для Тобирамы.

«Пустышка... — повторил Сенджу про себя, пока внутри противоречиво бурлили и сладость, и горечь — всё разом. — Надо же. Как забавно...»

Последствия этой любви были видны теперь, как на ладони. Всепрощение, святость, безвинность...
Тобирама называл подобное чепухой, если об этом кто-то начинал ему говорить, особенно из его военного подразделения.
И сейчас был поражён, ошеломлён до крайности, нечаянно встретившись с этим необъяснимым чудом лицом к лицу.

И на миг ошалел, вдруг осознав — каково же Изуне было запирать внутри эту любовь, бесконечно огромную, когда ему день ото дня приказывали взяться за оружие и идти убивать?..

— В битвах ты совсем другой... — констатировал он, вероятно, нечаянно озвучив эту мимолётную мысль.

Изуна, как показалось Тобираме, отстранился от него нехотя, и Сенджу всё же пришлось выпустить его из своих рук.

— Конечно, — сказал он. — Воинам ни в коем случае нельзя показывать своих эмоций и переживаний во время сражения. Иначе можно лишиться жизни.

Тобирама не стал с ним спорить, прекрасно зная, что это на самом деле было так.

— Да и когда видишь многое... неприятное, страшное... — продолжил Изуна, опустив взгляд, вмиг поблёкший. — И как-то помнишь об этом, обдумываешь... Сначала я места себе не мог найти, переживал, был неспособен заснуть. Но потом вдруг незаметно пришёл тот час, когда я начал держать всё внутри уже сам, осознанно, будь то поле боя или родной дом. И постепенно привык так жить, влился в ряды остальных... — он едва заметно повёл тонкими плечами, как если бы пытался стряхнуть с них снежинки или опавшую листву. — Это удобно. И правильно. Все дети сейчас так воспитаны. Но просто временами... прятаться — это так больно.

Он поднял потускневшие глаза на Тобираму и попытался улыбнуться, словно хотел быть весёлым наперекор себе. Но получилось у него это плохо: лишь как-то мелко задрожали губы, сказав без слов — Изуне стало сейчас невыразимо грустно.

Тобирама не стал акцентировать внимание на очередном открытии.
Хватит с него на сегодня.
Он просто узнал один факт — обнаружил то место, где именно находился фундамент всем известного проклятия ненависти клана Учиха.
Любовь.
Это была любовь, которую заперли, истязали скрытностью, заморили голодом и впоследствии сделали из неё чудовище. Как обида, очень долго скрываемая, в один момент выплёскивается неконтролируемым психозом, так и эта любовь, обозлившаяся, резко меняет знак на противоположный, превращаясь в абсолютное зло.
И затем выливается в глаза этих людей чакрой и кровью, заставляя видеть мир лишь в красных и чёрных цветах.

Сердце Тобирамы дрогнуло. Лёгкие вдруг словно сковало льдом.

Изуна был исполнен всего самого светлого, что только могло существовать в этом мире.
Однако, если так будет продолжаться и дальше: если он продолжит убивать людей ради аморальной клановой политики, неспособный в одиночку пойти против своих, если не прекратит день ото дня скрывать свои чувства и постепенно пропитываться жестокостью, которой был охвачен нынешний виток истории, то...

... то в один прекрасный день Мадара покажется в сравнении с ним слепым беспомощным щенком.

«Я не допущу этого, — тут же подумалось Тобираме. Это самоотверженное желание обрело форму резко и немедленно стало одной из главных жизненных целей. — Я ни за что не позволю ему отчаяться, хочет он этого или нет. Я всегда укажу ему верный путь, что бы Изуна обо мне не подумал...»

И, отчего-то запнувшись на этой ноте, Тобирама вспомнил кое-что, по его мнению, важное.

— Разве ты не держишь на меня обиду? — внезапно спросил он, пытливо склонившись к Учихе.

— За что? — искренне удивился тот.

— За всё... — Сенджу знал, что Изуна его поймёт, вспомнив все их бесчисленные вооружённые противостояния. — За всё то, что я делал раньше.

— Нет. Я никогда не обижался на тебя за это, — вдруг чистосердечно уверил его тот, мотнув головой. — Сам прекрасно знаю, что нельзя перечить приказам начальства. Особенно, когда это начальство — отец или любимый старший брат. Я никогда не думал о тебе ничего плохого, понимая, что ты просто исполняешь свой военный долг. Как и я, как и все остальные...

Изуна, сам того не подозревая, прицельно задел Тобираму больнее, чем клинок катаны или лезвие сюрикена — тот постыдился своих прошлых мыслей, тех своих острых, неоправданно грубых слов.
И на несколько минут даже стал неприятен сам себе, во всей полноте осознав собственную недальновидность.

Но Изуна неожиданно оборвал его меланхолию некой кроткой, трогательной просьбой.

— Тобирама... — он пододвинулся ближе, почти в плотную, разрумянившись отчего-то. — Можно я?..

Изуна мельком указал подбородком на его грудь и как-то выразительно, умоляюще посмотрел.

Но Тобирама ещё с раннего детства понимал намёки только в том случае, если они были исключительно в виде прямого текста со стрелками-указателями.

— Что?.. — немного твердолобо переспросил он, растерявшись.

Изуна только ярко усмехнулся на это, от своей улыбки чуток сощурив глаза.

— Можешь обнять меня ещё раз, пожалуйста? — теперь сказал он прямо, смело поборов смущение. — Это так приятно, оказывается.

Конечно же, Тобирама мог. Да и кто он такой, чтобы отказывать самому́ принцу Учиха Ичизоку, младшему брату Мадары? У него просто не было выбора!..

Ах, какой же Изуна всё-таки был хрупкий, изящный и лёгкий, хоть и хранил внутри чакру, способную под равнину разрушить небольшой городок...
Тело инстинктивно желало быть ближе к нему, и Тобираме, что сейчас был не в ладах ни с плотью, ни с разумом, очень хотелось убежать от себя самого.

Он так не хотел его портить, вымазывать собой, пусть тайком и грезил об этом.
Но нет, не сейчас, только не в этот миг, когда ему удалось сделать то, чего не получалось достичь у многих поколений ещё со времён основания адекватного человеческого общества.

— М-м-м... — довольно и с блаженной сонливостью промурчал ему под ключицы Изуна, свернувшись в руках, словно кошка.

«Вот она...» — с трепетом думал Тобирама. Он держал в руках его душу.

Душа.
Настоящая и полностью обнажённая душа, которую ему посчастливилось на какой-то стремительный миг освободить от доспехов, непосильного кланового долга, скрытности и шелухи человеческих принципов.

«Так вот, значит, как она выглядит на самом деле...»

Неизъяснимо прекрасная и совершенная, как само мироздание, однако пугливая и хрупкая, словно хрусталь.
Тобирама обнимал её, Тобирама касался её, чувствуя на своих ладонях трепет и пульсирующее тепло. И понимал, скорее, интуитивно: то, что он держал душу Изуны в руках, — невероятное везение, даже чудо.

Ведь всякое неверное движение — и она упорхнёт от него, либо вновь спрятавшись в панцирь военной униформы, либо, упаси Ками, разбившись.
Её мог спугнуть любой резкий взмах, опрометчивый жест, нетерпеливый поцелуй.
И Тобирама даже контролировал собственные выдохи, чтобы не оплошать.

Он ощущал её сладкую дрожь очень чутко, однако всё же не мог до конца прочитать её желаний.

«Чего же ты хочешь на самом деле, Изуна? — тревожно размышлял он, аккуратно сжимая ладони. — Защиты? Поддержки? Ты... ты очень красивый... невероятный!.. Ты понимаешь мир и саму жизнь, как никто другой, сам об этом не подозревая... Что я могу сделать для тебя?..»

Тобирама чувствовал, что сейчас готов пойти на всё, о чём бы Изуна его не попросил. Всякая аморальная вещь, будь то кража, убийство, даже предательство — Тобирама лично хотел быть у его ног, беспрекословно исполняя любую волю, как цепной пёс.
Некое необъяснимое, страстное и сладкое сумасшествие выжгло его разум, постепенно, но основательно. И почему-то заставило желать полной, абсолютной самоотдачи.

— Тобирама... — вдруг тихо прошептал Изуна, мелко задрожав, словно был в лихорадке.

— Да?.. — тут же откликнулся Сенджу, пытливо всматриваясь в его лицо.

Изуна выглядел до крайности разомлевшим, даже слегка болезненным: на щеках вспыхнул жар, к губам, и без того по-девичьи пухлым, прилила горячая кровь, тут же сделав их манящими до мурашек, а в глазах...

Глаза — зеркало души. И в этом зеркале Сенджу увидел кровавый, невозможно яркий багрянец, где тонули томоэ. И собственное отражение.

— Прошу тебя, Тобирама... — молил Изуна почти одними губами, цепляясь пальцами за его воротник с каким-то необычным отчаянием. — Поцелуй меня...

Тобирама ничего не ответил — просто склонился и без лишних слов выполнил то, о чём его попросили.

И на какой-то миг даже показалось, будто весь свет: все моря, реки и океаны — неожиданно втекли в его грудную клетку и устроили там безумную бурю абсолютно солнечным днём. Волны, цунами, смерчи всё бились и бились изнутри о его хрупкие рёбра, всё норовили сломать их, словно плотину...

Изуна своими мимолётными словами и жестами нечаянно обжёг его сердце, совсем ненарочно сделал его своим, сам не зная об этом.
Но Тобираме это нравилось. И он был совершенно не против.

О, как это было прекрасно!..

Как это было славно: целовать так, будто нет в мире ничего важнее этого поцелуя. Своими губами сминать желанные губы, такие сладкие и такие горячие, пока незримое пламя тихо выжигало его внутренние океаны до костей.

Тобирама просто сходил с ума от блаженства, он горел, он был абсолютно счастлив.

И чувствовал, как Изуна аккуратно ласкает в ладонях его собственную душу — пусть Тобирама и не верил до последней секунды, что та у него имеется.