"Первенец"

   По запорошенным тропам, утопая в густой мех зимы по сбитые колени, пробиралась женщина в худом, погрызенном мышами, тулупе из старой чёрной овцы. На вид то ли двадцать, то ли все сорок, круглые рябиновые щёки, листья-глаза. Из-под тулупа выглядывает узорная наливным яблоком юбка, напоминание о когда-то хорошей жизни. Когда-то, когда ещё дом стоял, а печь в нём грела, а в той печи пекли пироги, варился суп на говядинке, кот прогревал пушистым пузом хозяйское место у окна и сам ел аки барин. Но вот война. Дома не стало. Печь разбили, посуду вынесли, привычные стулья пустили на костры. За пироги сгодился сухой хлеб из ледяной воды, остатками ржи и пыли. В супе мёрзлая картошка, зелени последний пучок, сгнивающая мягкая луковка, да кость, отобранная у помойной собаки. Ютились с другими семьями, благо нашёлся свободный угол. Ёжились в морозы, выли от горя, грызлись за крошки, щебетали о былом и тёплом, крысили, утаивая еду, скопытивались в глубокой дрёме. Кот, упитанный и пушистый, привлекал внимание. Иногда его шкурку мыши путали с чьей-то одеждой, вили в ней гнёздышки, сматывая шерсть в тугие колтуны, а так же обеспечивали живой шапке сытный ужин. Как-то в пасмурную погоду хозяева отлучились за съестным, а по приходу кота уже соседи съели. Долго и надрывно ругались о виновности, что мясо было не вкусным, что делить место с котом было бессмысленно, что он всё равно бы помер, чумную мышь сожрав. Да только что толку? На фоне ссоры, прибившись спинами к углу, дети лет 12 гладили и вычесывали свежую шкуру, предвкушая новые рукавицы, которые они будут носить по очереди.

   От прошлой жизни остались только намёки. Хорошую одежду, что хозяева успели унести, не удавалось спасти от изголодавших обитателей подвалов, тёмных пустых, как и желудки, кладовых, пыльных чердаков и мусорных складов на углах улиц. Тёплые варежки из собачьей шерсти, что так бережно вязала свекровь, когда узнала, что невестка на сносях, женщине пришлось использовать вместо бумаги для розжига. Мягкое изделие оккупировали мыши. Использовать их после такого женщина не решилась, поэтому с душевно-дорогой вещью пришлось распрощаться. Зато теперь нежные ручки замерзали до белой кожи, но не выпускали из объятий синюю тесную колыбель в кружевах. Тяжёлая с бархатом внутри и с ручками у ножек и изголовья. Ещё муж сделал. Дерево подобрал, пустил в ход остатки штор, даже ржавую иглу заставил работать, за что та, надеявшаяся, что её отправят на покой, от обиды уколола до кости мужчину. Рана не заживала, лечить было нечем. С каждым днём ему было всё хуже, чёрные волосы опадали, кожа сливалась со стенами в потрескавшейся краске и инее. В одно то ли утро, то ли пасмурную обедню, женщина проснулась, обнимая колыбель. Она, будто примёрзнувшая к ней, не выпускала её из рук и уже почти не чувствовала холода в пальцах. Осмотрелась. Мужа нет. Тихонько встала, просеменила к двери и в коридор юркнула. Один сапок лежит, мужской, знакомый. Второй лежит такой же. Через 2 квартиры дверь открытая. Подошла, смотрит, пусто, даже стекла в раме окна нет. Страшно, всё сжимается, колыбель к груди прижимает, что то ли рёбра, то ли дерево трескается. Подходит. Смотрит вниз, а там муж лежит, как птица подбитая. Толком нет крови, зато лопатки из спины вышли, аки крылья нерасправленные.

   Долго бежала. Ноги отбила уже, больно, но бежит, словно гонится кто-то страшный, кто-то голодный. Платок слетел с головы, волосы, как солома в масле, сдуло назад. Когда-то этот платок был любим. Муж подарил. Всегда берегла, хранила в сундучке на ключике. Напоминал он лето или сентябрьскую осень, такую тёплую и душистую. Уронишь его в корзинку с брусничкой и не найдёшь. Сейчас же он напоминал только беготню по дому, быстрый сбор вещей, страх быть заваленными под родными стенами. Цвет больше не напоминал бруснику. Ни бруснику, ни клюкву, ни землянику, ни вишню, ни гранат. Похлёбка из бычьей крови в потрескавшейся тарелке* сливалась с уставшей от непрерывного ношения тканью.

   Темнело. Холодное солнце, показавшееся только на последние пару часов, исчезало, как в чьей-то глотке пышный оладушек. Обессиленные ноги согнулись в коленях, отказавшись дальше нести хозяйку. С войной даже снег перестал быть пушистым. Тяжёлый, мокрый, колючий, больше напоминал измученного песца, в муках дохнувшего от чумной болезни, сгнивая изнутри и осевшего вечным сном на промёрзлую землю.

   Наконец поставив колыбель на снег, но так, чтобы она не провалилась под его толстый слой, скрюченными пальцами женщина выкапывала лунку, низко пригнувшись. Всё глубже. Всё шире. Дойдя до земли, она сломала почти все оставшиеся ногти, пытаясь раскопать ещё глубже, но почка льдом застыла и не поддавалась. Безмолвно плакала, иногда всхлипывала, пуская болезненную сырость по нездорово-красной коже щёк. Горько и нехотя она взяла колыбель за ручку и из последних сил притянула к себе, а после затащила в лунку. Опустила руки в снег по бокам лунки, нависла над гробиком, как старая ива над засохшей рекой, от которой остались только мокрая глина и рыбьи кости. Слёзы блестели и скатывались с ресниц на синее деревянное обрамление. Недоношен. Счастье было так близко, уже держало за руку... А в итоге разбилось вдребезги ненавистным зеркалом. Долгие думы мучили женщину, не давали спать, ворошили голову, грызли её душу, как мыши овчинный тулуп.

- За что же мне такое горе? - и вслух и про себя спрашивала женщина - За то, что никогда не посещала могилу матери? За то, что оставила сестру в канаве? За то, что в юношестве топила соболей, кроликов и котят, а после продавала их шкурки? За сушку болотных гадов с солью и их продажу под видом рыбы к горькому пиву*? За халатность к нелюбимой профессии? За отпуск препаратов с повышенной дозировкой мерзким людям?... Или за всё сразу?

   Медленно наклонившись передом, женщина легла рядом, присыпая себя снегом. Обняла неживой рукой гробик. Медленными хлопьями падал снег. Лес неспешно окутала чёрная непроглядная пелена. Поднялся ветер, превращающий снежинки в бисерные иголки, заставляя их резать и колоть холодом кожу и глаза. Заметало. Воздуха становилось всё меньше, звёзд становилось всё больше. Молодой месяц напоминал перевёрнутую пустую колыбель, у которой никогда не будут петь любящие матери. На последнем болезненном выдохе льдом застыли смотрящие на ручку гробика глаза.

По мотивам картины Николая Ярошенко "Похороны первенца".

СЛОВАРИК:

«Похлёбка из бычьей крови в потрескавшейся тарелке»: Спартанская похлёбка (чёрная кровяная похлёбка) - традиционное блюдо спартанцев. Она представляла собой соусообразную кашицу тёмно-бурого или чёрного цвета с кусками мяса. Предполагаемыми ингредиентами называли бычью кровь и чечевицу.

Сами греки отзывались о похлёбке как об исключительно отвратительном блюде. Спартанские бойцы ели её из-за сытности и дешевизны.

Рецепт чёрной похлёбки не сохранился, однако супы с использованием крови и в настоящее время употребляются в разных странах мира. Например, в Германии готовят шварцзауэр, в Польше и Литве - чёрную поливку или чернину, а в Корее - чёрный суп.

«За сушку болотных гадов с солью и их продажу под видом рыбы к горькому пиву?» - отсылка на новеллу «Ворота Расёмон» Акутагавы Рюноске.

Отрывок из новеллы (перевод Н. Фельдман):

«... - Оно правда, рвать волосы у мертвецов, может, дело худое. Да ведь эти мертвецы, что тут лежат, все того стоят. Вот хоть та женщина, у которой я сейчас вырывала волосы: она резала змей на полоски в четыре сун и сушила, а потом продавала дворцовой страже, выдавая их за сушеную рыбу... Тем и жила. Не помри она от чумы, и теперь бы тем самым жила. А говорили, что сушеная рыба, которой она торгует, вкусная, и стражники всегда покупали ее себе на закуску. Только я не думаю, что она делала худо. Без этого она умерла бы с голоду, значит, делала поневоле. Вот потому я не думаю, что и я делаю худо, нет! Ведь и я тоже без этого умру с голоду, значит, и я делаю поневоле. И эта женщина,- она ведь хорошо знала, что значит делать поневоле,- она бы, наверно, меня не осудила...»