Шепот змей[蛇发出沙沙声]

Коттедж цвета белой лилии в китайском стиле залит теплыми лучами заходящего ноябрьского солнца, на ажурную крышу с поднятыми к фиолетовому небу краями слетаются синицы, во внутреннем дворике с островком из пруда, известняковыми скалами и камнями цветут магнолии и мандариновые деревья. На третьем этаже с узорчатым балконом горит свет, в просторной спальне в бежево-белых тонах пахнет пионом и ванилью. Лунное зеркало с широкой мраморной полкой отражает обнаженного омегу, тонкими пальцами наносящего бальзам на припухлые розовые губы.

Порочный взгляд обведен темной подводкой, соперничая с бездонной чернотой восточного разреза глаз.

Мягкая молочная кожа переливается медовым, обласканная солнцем и сладким лосьоном, пурпурная шелковая блузка оголяет острые ключицы, портупея и кожаные штаны обтягивают талию. Манящий аромат ив сен-лоран ложится  вкусным облаком на шею, окольцованную чокером. Омега прикусывает вишневого цвета нижнюю губу и поправляет блондинистые пряди прежде чем захлопнуть за собой дверь.

Хрустальные люстры переливаются лоском, золотистые подсветки у картины в центре гостиной, диваны из бархата цвета платины и столик с дорогими ручными вазами, режущие сознание расценками и ни разу не уютом. Как и каждый предмет декора — словно роскошный музей, который не смеет назвать домом. У мраморной тумбы с горящей лампой стоит высокий омега в брючном небесном костюме, ставя в одну из своих драгоценных ваз свежие нарциссы. Прислуга пристыжено стоит рядом с ним, обливаясь потом и извинениями. Ни за что.

За то, что не идеален, как его хозяин.

Омега замирает с желтыми цветами в ухоженных руках, взглянув на только что спустившегося сына. Холодом и надменностью в его глазах вырезать бы народ династии Цин.

— Ты выйдешь в таком виде, как дешевая шлюха? — слова-ножи ранили бы в самое юное сердце, если бы оно не обросло колючими проволоками за долгие годы. Приблизишься — умрешь. — Когда я задаю вопрос, ты отвечаешь, Чонгук.

Царапающие ногти впиваются в локоть, сильно сжимая его, и Чонгук невольно останавливается. Заветный выход маячит впереди, прислуга на кухне пробирается ближе. Как будто им не надоел этот ежедневный сеанс.

А у него самого в глотке застревает горечь и ненависть — необузданная, ничем не рушимая. Он выдергивает руку, диким зверьком смотря на родителя и выплевывая фразы-убийцы прямо в красивое, но до боли не родное лицо:

— Сколько раз тебе еще повторить, чтобы ты отвалил от меня? — Чонгук не успевает вдохнуть, как звонкая пощечина окрашивает его правую щеку в ярко-розовый. Чертова рутина. В уголках глаз предательски скапливается влага, но лишь от боли физической — внутри больше ничего не смеет покрыться ранами. — Эта шлюха будет проклята, если проронит на твоей могиле хоть единую слезу.

У омеги ни единый мускул не дергается от язвительных слов сына, норовящих бы раздробить его душу на куски, если бы она у него еще где-то теплилась.

Как и у Чонгука, что перенял от него целое ничего и парадоксом — все. Он вылетает из ненавистного коттеджа, не оборачиваясь на суетливых слуг, едва не свалившихся с ног с их очередного укола друг друга — кто уязвит сильнее.

Вечерняя прохлада встречает его ароматом цветущих магнолий и китайских роз, пока он проходит мимо внутреннего дворика к воротам, окруженным охраной в темных костюмах с оружием, которое они так старательно скрывают. Чонгук тянет ядовитую усмешку на пухлые губы, замечая новеньких телохранителей, совсем еще молодых, жадно рассматривающих все его обтянутое кожей и шелком тело. Что им никогда не достанется, и они это знают.

Белоснежный порше панамера стоит в ожидании под закатным оранжевым светом, высокий альфа спортивного телосложения открывает для него переднюю дверцу, до этого успев раздеть его тысячи раз глазами, в которых омега ловит лишь одно — голод.

— Я заждался тебя, сладкая детка, — хрипло шепчет в светлые пряди, прижимаясь горячим телом в темно-синей рубашке, просвечивающей его крепкую грудь.

Чонгук склоняет голову набок, дерзко глядя из-под ресниц и заманивая в свои губительные сети, из которых никак не выпутаться. Его очередная жертва.  

— Покажи мне, как сильно, — выдыхает с привкусом дурмана. Омега из него соткан всецело.

Альфа довольно ухмыляется, резко сжимая его задницу широкими ладонями и подаваясь навстречу бедрами. Чонгук стреляет в него томным взглядом, раскрывая чувственные губы и давая надежду. Ложную, как он сам и льдины в венах.

Рев шин и зажженные фары уносят их в мигающий мириадами неонов Шанхай, рождающий ночь, ее грехи и сладость в обертке боли.

***

Темные лазурные воды набережной Вайтань мятежны, рокоча и отражая сиреневое сияние «жемчужины востока» и сотен небоскребов, раскинутых на противоположном берегу. Мерцающий акварелью цветных огней порочный город накрывает покров, влекущий за собой запах падали и крови. Блеск красно-синих подсветок ложится на капот тонированного гелика, рассекающего шумные улицы с горящими вывесками с цепью черных внедорожников, преданно петляющих за ним квартал за кварталом к окраинам.

Режущий лоск дорогих вилл в азиатском стиле маячит, словно алая тряпка перед разъяренным стадом, густые угольные облака прячут бледные очертания луны.

И будто весь грязный мир сгинул.

Рычание моторов разносится за далекие метры, череда автоматных выстрелов встречает их у позолоченных ворот трехэтажного особняка. Охрана становится по периметру в виде живого щита, паля по надвигающимся словно цепные псы мощным тачкам, из передних окон которых высовываются по несколько альф в масках диких животных. Винтовки в их смуглых и шрамированных годами пыток руках расстреливают насмерть, окрашивая белоснежные рубашки в ядерно-алый.

Летящие пули озаряют мрак молчащих небес в яркий багряный, намешивая в удушливом воздухе запахи пороха, рек крови и истошных криков.

Тэхен захлопывает переднюю дверцу черного мерса, с дури толкая ногой в грудь целившегося в него телохранителя. Палец давит на спусковой крючок, и под массивной подошвой оказывается упавшее замертво тело. Альфа кривит ядовитую усмешку и сплевывает на выложенную гранитной плиткой землю, усеянную теплыми трупами. Он переводит горящий жаждой мяса и мести взгляд на сочащийся дороговизной и фальшью особняк, вытаскивая из кармана темного пальто стальной кастет.

— Сегодня у нас кровавая вечеринка, — с бездушной ухмылкой тянет он, по-хозяйски входя в дом начальника тюрьмы.

Его люди с оглушающими криками и свистами вваливаются в широкий, обставленный вазами из золота холл, радостные выстрелы из пистолетов сопровождаются напуганным визгом слуг, окрасивших мраморный ливерный пол багровыми разводами. Будто сорванные с цепи хищные звери альфы вытаскивают старый коньяк и выдержанные вина из погреба, осушая бутылки с горла и разваливаясь на бежевых диванах, обтянутых бархатом. Некоторые из его отбитых псов разбивают фарфоровые сервизы и статуэтки, стоявшие половину состояния всех тюрем страны, и срывают со стен подлинные картины, разламывая пополам позолоченные рамы.

Тэхен зажигает длинную гаванскую сигару, затягиваясь до дна легких и пуская кольца сизого дыма в подвесной потолок с люстрой, украшенной хрусталем и драгоценными камнями. Он тянет губы в кривой ухмылке, когда крупные синие сапфиры падают под его ногами, словно хрупкий жемчуг.

— Тэхен, — низкий баритон раздается за его спиной звериным рыком. Его верный Цербер с кровавой усмешкой тащит за шкирку сопротивляющегося начальника тюрьмы. Как жалкая жертва, пытающаяся выжить в смертельных лапах хищника.  — Добыча сама приползла к нам в руки.

Леденящий позвонки страх отражается в расширенных глазах мужчины, понявшего ужас расправы, что нависала прямо над ним — в обличии холодного животного взгляда Тэхена.

— Неужели ты посмел полакомиться им до меня, Хосок? — наигранно-снисходительным тоном спрашивает альфа, замечая алые струйки в уголке узкого рта начальника тюрьмы.

Цербер грубо швыряет его под ноги своего хозяина и примирительно поднимает руки, замаранные чужой свежей кровью. Как стая гиен сбегаются молчавшие до этого альфы, образуя полукруг и с пылающими от предвкушения глазами ожидая.

Наносекунда. Хруст. Грохот.

Тэхен хватает за сальные волосы альфу, распластавшегося безвольно на полу от одного лишь смачного удара, и бьет по второй щеке кулаком с нацепленными на пальцы стальными кастетами. Раздражающие слух вопли вылетают из поганых губ, приговоривших их к двум годам заключения, и он превращает ненавистное лицо в уродливое месиво. За десятки остервенелых ударов с одичалыми рыками, как он мечтал все эти гребанные ночи на железных нарах.

Раздирающие связки нечеловеческие крики заполняют замаранный багряными лужами холл, с телами слуг со вспоротыми животами.

— Завались, сукин сын, — цедит сквозь зубы Тэхен, вонзая острие ножа в солнечное сплетение и водя кровавую дорожку вверх к груди.

Раззадоренные альфы орут голодными псами, присвистывая и предлагая обезглавить, четвертовать мужчину прямо здесь. Тэхен лишь скалится на их заманчивые предложения и закладывающие уши болезненные вопли.

— Остановись, умоляю, — охрипшим от долгих криков голосом просит начальник, хватаясь за темные брюки альфы и смотря на него со слезами в бесчестных глазах. — Я всего лишь выполнял приказ комиссара полиции! Я приползу к нему на коленях и добьюсь того, что он освободит и остальных твоих людей, но, умоляю, оставь меня в живых, — жалкий плач раздирает его горло,  вместо слов выходят бессвязные молебны.

Которым не суждено быть услышанными.

Тэхен с отвращением глядит на валяющегося  в его ногах мужчину и резко отодвигается, будто ощутив помои, вылитые прямо ему на голову.

— Как смеешь дотрагиваться своими грязными руками? — рявкает он с пугающим омерзением и поворачивается к стоящему позади него Церберу с одичалыми глазами. В них пламень ада и чернота, что выжжет великую стену, оставив лишь холодный пепел. — Дай топор, Хосок, — бездушный тон рождает безумную ухмылку на лице его верного пса и животный ужас — в воплях мужчины. — Конечности сильно мешают работе твоего тела, а лишние детали, как известно, следует устранять.

Тэхен сжимает в окровавленных смуглых ладонях рукоять, на миг заостряя внимание на начищенном лезвии топора, пока двое альф хватают брыкающегося как при эпилепсии альфу и выставляют вперед его правую руку, которой он дотронулся.

— Умоляю тебя, у меня семья и дети, они не смогут без меня жить, умоляю! — задыхается в рыданиях мужчина, измучено опустив превратившееся в уродливое месиво лицо.

— Ты про них? — с язвительной насмешкой спрашивает Хосок, и альфа резко оборачивается на сидящих на коленях мужа и старших сыновей-омег, смотрящих на него заплаканными и перекошенными от боли и страха глазами.

Над ними смертельной тенью нависает Цербер с тремя альфами, от плотоядных ухмылок которых в животе нещадно клокочет, подступая рвотными позывами к глотке. На медной коже Хосока прорисовываются следы сумасшествия и тонких шрамов, в глазах цвета стали и агата — безличие с примесью дьявола.

Утробный рев раздается раскатом грома в мягко-пыльном небе, колыша рассыпанные по роскошной плитке рубины. Морщинистая рука, обрубленная до локтя, падает с ошметками крови на хрупкие драгоценные камни, сбитые с люстры. Начальник тюрьмы с мутной пеленой смотрит на свою конечность, не удерживаясь от ноющих рыданий.

— Чудовища! — раздирает горло его муж, подскакивая с места под общий гогот распаленных альф. Хосок в рывок хватает его за шкирку и грубо сажает обратно на пол.

— До вас очередь тоже скоро дойдет, — вещающая гибель и расправы ухмылка появляется на сухих губах Цербера, пылающим от беспрекословного уважения и преданности взглядом смотрящего на своего хозяина.

Тэхен вздергивает бровь, проводя пальцами в багровых пятнах по полотну топора и, сильно замахнувшись, отрубает вторую руку под громкий смех и истошные крики. Последний удар рассекает грудную клетку напополам. Жуткая какофония звуков давит на виски.

— Убирайтесь из нашего дома! Животные! — в надрывном плаче орет омега, пытаясь вырваться из крепкого захвата Хосока. Тщетно.

Растянув губы в короткой усмешке, Тэхен со звонким грохотом бросает топор на заляпанную чужой кровью плитку. Он впивается хищными глазами в омег, слегка щуря их и разводя руками в стороны.

— Ты прав, мы животные. Животные, которых слишком долго держали в клетках. И теперь они хотят сытного мяса, — с примесью дикости и помешательства говорит Тэхен, по-отцовски улыбаясь своим цепным псам. — Добыча ваша. Я не позволяю оставлять от нее даже косточек.

Оглушающие вои и свисты. Безумный смех с нотками больной мании.

Альфы ломают несуществующие железные прутья, как голодные гиены набрасываясь на кричащих в отвращении и страхе омег. Звуки разорванной одежды и расстегнутой пряжки ремня ощущаются ударами в гонг, отчаянные мольбы прекратить прямо из глотки, в которую засовывают толстый член. Шлепки о голую кожу и слезливые мычания заполняют просторный холл, отражаясь от мерцания разбросанных изумрудов.

Тэхен затягивается сигарой по самые ребра, не удосужившись стереть чужую кровь с татуированных пальцев, и с бездушным холодом наблюдает за тем, как его люди пускают по кругу омег, натягивая их по очереди и не оставляя незапятнанного места на красивых, утонченных телах. В его ледяных глазах — пугающая пустота и омерзение.

— Здесь еще один омега, — сплевывает под ноги Хосок, засовывая дергающиеся руки в широкие карманы серого пальто. Ненормальное, бесчеловечное желание крови и вспоротых органов душит его кожаной плетью. — Я чувствую его вонь за километры, — он слегка морщится, не проявляя малейшего интереса к порочной оргии и болезненным крикам вперемешку со зверскими стонами.

Тэхен криво усмехается, напрягаясь и отталкиваясь от стенки с позолоченными узорами.

— Я с ним разберусь.

Хосок без единой доли сомнения усмехается ему вслед, бросая короткий взор на мертвого начальника тюрьмы и облизываясь. Церберу иногда по душе падаль.

Вдоль длинного коридора второго этажа с обеих сторон тянулись резные двери, развешанные веера с желтыми драконами и фарфоровые статуэтки тигров и журавлей. Тэхен хмыкает с безвкусного декора дома, кишащего пафосом, и идет на поводу своих инстинктов, ловящих манящий запах. Чистота, безгрешность, девственность.

Дурманящий коктейль черт, сводящих его с ума.

Он останавливается у одной из запертых дверей, украшенных цветочным орнаментом, и нетерпеливо выбивает ее ногой, проходя в юношескую комнату в розово-лиловых тонах. Довольная ухмылка трогает его тонкие губы при виде маленького омеги, сжавшегося в комок в углу спальни. Как будто он не увидит его за чертовым сиреневым балдахином.

— Хочешь сыграть в прятки, крошка? — тянет он низким голосом, словно даруя надежду на побег и отбирая ее в ту же секунду.

Омега сжимается еще сильнее, обнимая себя за острые колени в узких белых брюках. Его худые, лебединые руки привлекают внимание альфы наготой, кипящими лавинами стекая из мозга к паху. Тэхен сдавлено рычит и в рывок оказывается рядом с ним, хватая за черные завитые пряди и заставляя смотреть на себя.

— Поднимай голову, когда с тобой разговаривают, маленькая сука, — выплевывает он прямо в искаженное от чудовищного ужаса совсем детское, заплаканное личико. Он бы дал ему от силы семнадцать лет, но ему слишком плевать. — Твой мерзостный отец-мертвец ничему тебя не научил и сдох бесполезным подонком, — разочарование сочится из каждого его слова, пропитанного щедрой порцией яда.

— Умоляю, оставьте меня, — омега начинает рыдать сильнее и вскрикивает от боли, когда Тэхен поднимает его за волосы и грубо кидает на кровать, накрытую пушистым фиолетовым покрывалом.

Аромат нетронутой, пахнущей сладкой карамелью кожи туманит рассудок, освобождая внутренних демонов. Тэхен снимает заляпанное алыми разводами пальто и швыряет его на пол, подминая плачущего омегу под себя и переворачивая его на живот. Он зажимает его тощие ноги своими крупными бедрами, сжимая небольшие ладони своими и, навалившись сверху, проводит носом по его затылку и плечам.

Так пахнет мимолетное безумие, ради которого он готов вырезать династии. Так пахнет невинность.

— Я мог бы отдать тебя на растерзание своим голодным, как псы, людям, — хрипло шепчет ему на ухо альфа, лизнув мягкую щеку и вгрызшись зубами в нежную кожу на шее. Болезненный вскрик омеги ласкает его, как самая трогательная музыка. — Но ты пахнешь слишком крышесносно.

***

Спустя долгие полчаса, казавшиеся вечностью, омега не смеет пошевелить ни единой конечностью, будто бы атрофировавшейся навсегда.

Крохотная капля жалости колет в том месте, где у обычных людей теплится сердце. Тэхен прогоняет наносекундный порыв добавить этого омегу в личную коллекцию, предательски вспомнив, чьим он был сыном.

— Поднимайся, твоя работа еще не закончена, — без малейшего намека на душу произносит альфа, хватая его за волосы и стаскивая с кровати.

Бесполезные попытки выбраться и дать сдачи, угрозы расстрелять его и станцевать на его могиле. Тривиальная классика, сидящая у него в кишках. Он так презирает людей, бросающих в пропасть бессмысленные слова.

Его цепные псы все еще измываются над растерзанными телами омег, устало терпящих очередной заход и беспрекословно сосущих, как самые искусные проститутки в его борделе.  Жуткий гогот и отвратный смех застывает в украшенных фарфором и золотом стенах. Его не высечь, только оставить пепел. Тэхен тащит юного омегу по холодной плитке за волосы, его родитель и братья с трудом узнают его, но все еще голодные альфы смотрят на него, как на лакомый, желанный десерт. Грязные фантазии и слюни текут так ощутимо.

— Сделайте с ним все, что хотите, — он с ухмылкой толкает омегу в центр холла, поправляя воротник черного пальто и выходя на улицу, пахнущую неискупимыми грехами и смрадом.

***

Порше панамера плавно подъезжает к воротам белого коттеджа, окунутого в чернильный шлейф облаков. Темные воды пруда во внутреннем дворике мятежны, лилии колышутся в такт северным ветрам, приносящим с собой горести и холода. Мандариновые деревья и магнолии робко склоняют худые ветви, статуэтки из фарфора покрываются слоем грядущих болей.

Хрусталь люстры ласкает сиянием дорогую обивку дивана, на котором сидит высокий альфа с угольными волосами в форме комиссара, сгорбившись и напряженно вглядываясь в настенную плазму. Размытые в прямом эфире новостей кадры не могут скрыть обнаженные изуродованные тела и кровь, обагрившую особняк одного из самых известных людей в городе.

Тошнота подступает к тонкому горлу невыносимыми позывами, кроша кости к чертям. Чонгук замирает мраморным изваянием посреди гостиной, вцепляясь ногтями в кожаное кресло цвета платины и неотрывно смотря большими, бездонными глазами то на экран, то на отца. Рядом с ним стоит папа, сменив небесный костюм на пастельно-желтый, и зажимает изящной ладонью рот всего на секунду, в следующую же впиваясь ледяным взглядом в него.

— Посмотри, Намджун, как нас позорит тот, кого ты называешь своим сыном, — без единой капли тепла говорит омега, смеряя Чонгука горькой усмешкой. — Скоро к нам придет заявление, что он продался в один из тех публичных домов, где ты каждую неделю проводишь рейды, — ядом и презрением его к собственному ребенку иссушить бы воды океанов. На гребаной земле устроить бы засухи и жажду.

Чонгук на мгновение отмирает, оказываясь под нещадными глыбами. Света и спасения давно уже не видно — ни снаружи, ни внутри. Он потерял смысл искать уцеление долгие годы назад.

Омега одаривает папу язвительным взором, собираясь раскрыть губы, сочащиеся отравой и болью.

— Хватит, Джин, — резким тоном кидает Намджун, сжимая кулаки от происходящего на плазме и голосов репортеров, не замолкающих хоть на минуту. На время, чтобы сделать вдох и принять кару, посланную жестоким небом в виде свирепого зверя, разрушившего клетку. — Ты, наверное, не понимаешь, что значит это, — он поднимается в рывок и указывает пальцем на экран, силясь не сорваться при семье. Ведь здесь он — не главная цель всех преступников и отморозков страны.

Джин упрямо вздергивает подбородок, его пухлые розовые губы дрожат от негодования и высокомерия, что однажды, Чонгук уверен, выест остатки его пустой души. И ему самому уготована та же участь — ведь он когда-то жил под его холодным сердцем, приняв осколки льда как дар и проклятье вместо молока и любви.

— Ты никогда ко мне не прислушивался, и результаты этого ты видишь в лице своего сына и всех бед, что обрушиваются на наш дом, — с горечью выдыхает Джин, упрямо игнорируя назревающий ужас и перемены, о которых так отчаянно хочет предупредить Намджун. — Пошли наверх, Чонмин, — на йоту мягче зовет он омегу, сжавшегося в маленький комок на диване.

Чонгук переводит на свою копию болезненный взгляд. У его близнеца черные, как органза, пушистые волосы, бледная кожа и неестественная худоба. У его близнеца глаза цвета июньского неба, но в них всегда беззвездно. У его близнеца голос тихий, как шелест сакуры на ветру, губы оттенка самого сладкого меда, а сердце до неверия непорочное.

У его близнеца есть душа, и на двоих ее не хватило.

Чонгук сглатывает комок нездоровой ненависти, отворачиваясь, чтобы не видеть, как Чонмин собирает свои альбомные листы с претендующими на высокое искусство рисунками и нагоняет папу, приобнявшего его за талию по пути на второй этаж.

Намджун огорченно глядит им вслед и устало зарывается пятерней в спутанные волосы, пытаясь принять, что опасность вновь нависла над его семьей и городом цепными псами. Они будут утолять свой голод любой ценой. Реками крови и трупами всех, кто обрек их на заключение.

Его голова — их самый желанный и ценный трофей.

Но ему предательски не страшно за себя — за тех, кто живет под безжалостным куполом этого неба и под его крышей — он готов рвать глотки и голыми руками душить каждого из триады, кто придет посягнуть на его семью.

— Что произошло, отец? — тревожным голосом спрашивает омега, слепо ища защиту в заботливых объятиях и тычась щекой в его крепкую грудь. Намджун прижимает его к себе ближе, горящими от желания спасти глазами всматриваясь в его своевольные, бесстрашные.

— Ты больше не выйдешь из дома без охраны, Чонгук.