14 глава
Данил
Захлопываю дверцу и с визгом срываюсь с места. В голове черно-красная каша. Беспросветный черный - чистая ярость, а красный - колоссальное возбуждение.
Не понимаю, как я вообще оставил её в квартире наедине с тем придурком? Ему повезло, что на ногах еле стоял, иначе ночевали бы втроем. А так он способен разве что сходить под себя, чем на более интимные вещи.
Сжимаю руль, а потом хреначу по нему ладонью.
Представлять Юлю с ним в одной постели не то, что невыносимо, это мозги набекрень сворачивает.
Дьявол, я только что чуть не обезумел, пока целовал её мягкие податливые губы. Желание захватило с ног до головы. Мощное, острое, как топор гильотины. Давно у меня так от возбуждения крышу не рвало. До подрагивания кончиков пальцев и немыслимого напряжения во всем теле.
Виной тому еще и отсутствие секса вот уже несколько дней как. Можно было бы конечно куда-нибудь смотаться, чтобы снять напряжение, позвонить любой знакомой, только не хочу их.
Этих приевшихся Инг, Кристин, Милан, на которых встает только потому, что тела красивые и рты рабочие.
Хочу Её. На Юлю у меня стояк болезненный от одного взгляда в чистые зеленые глаза.
Это ее желание избегать прикосновений и взглядов рвет к чертовой матери все границы.
А то, как она произносит Даня… ил Вячеславович со сжатыми зубами и молниями в глазах, и вовсе гарантирует член колом до самого вечера.
Нет, хрен я ее отпущу куда. Моя только. Она знает это.
Вижу, что от Игоря своего подальше держится. Он ее за руку берет, она вырывает пальцы. Целует, она уворачивается. От меня тоже, но я-то знаю почему.
Боится, что снова окуну её с головой в унижения. Блять, я всю жизнь, наверное, буду расплачиваться за свое мудацкое прошлое.
Въезжаю в подземный гараж, паркуюсь и на лифте поднимаюсь на двадцатый этаж.
Вхожу в квартиру и собираюсь сразу же отправиться в холодный отрезвляющий душ. Надеюсь, Юля там возле него не крутится как нянька, надо было все-таки остаться, блять.
Только сейчас замечаю на кухне свет. Забыл выключить, или...?
- Даня?
Или. Кира. Вздыхаю и иду туда.
Сегодня первый раз, когда я пожалел, что у нее есть ключи. Есть такие моменты, когда хочется побыть одному. Не то, чтобы она часто наведывается.
Знает, что у меня, как у любого нормального мужика, есть личная жизнь, и не исключает возможностей напороться на бабу, что уже происходило и не раз.
Кира не устраивает истерик, хотя попыток вернуть меня не оставляет. Но это скорее привычка, нить, которую невозможно разорвать.
Мы всегда будем связаны одной и той же болью. Будущего у нас нет, но есть общее прошлое…
- Ты почему дома уже? Сбежала с собственного праздника? - спрашиваю, войдя на кухню.
Кира сидит на барном стуле в махровом халате, с мокрой головой и бокалом вина в руке.
- Показ закончился, а находиться на вечеринке не было желания. Потанцуют они там и без меня. Ничего, что я приехала? Завтра не придется за мной заезжать. Сразу поедем.
Я киваю, чувствуя, как оседают эмоции последнего часа. Ничто не отрезвляет быстрее, чем боль, вынутая на поверхность из закромов воспоминаний.
- Я в душ и спать.
Говорю коротко и разворачиваюсь, чтобы выйти, когда слышу:
- Даня, а кто эта Юля? Ты с ней уехал?
Я не удивлен, что она спросила. Слава еще несколько дней назад задал этот же вопрос. Видимо, мои эмоции по отношению к Цветочку заметны на расстоянии.
Впервые мне не захотелось отвечать. Никогда не скрывал, с какими бабами провожу время, наверное, потому что они не значили ничего, а Юля - она единственная, кто имеет значение.
Но и скрывать тоже не буду. Кире давно пора понять, что держаться за меня, как за спасательный круг - решение в корень неверное.
- Да, с ней. Это моя одноклассница бывшая.
- Вас что-то связывает?
Смотрит прямо в глаза, стараясь выглядеть равнодушной, но пальцы, нервно крутящие ножку бокала, выдают её с головой.
- Да.
Возможно, ей тяжело это слышать, но так будет лучше.
Сколько раз я пытался ей объяснить, что пора жить дальше, может хотя бы появление в моей жизни другой женщины заставит её задуматься. Кира попыталась беззаботно улыбнуться. Мне всегда нравилось в ней именно это – умение ценить и уважать себя.
- Понятно. Ладно, иди, купайся.
- Спокойной ночи.
Я принял душ и, выключив свет, отправился в кровать.
Середина ноября вот уже два года как самая сложная пора в году, и чтобы пережить её, нужно вычерпать все внутренние резервы.
Проснулись мы рано, как и всегда. Даже без будильника. И уже в девять утра я припарковал автомобиль на пустынной парковке. Мы вышли и прошли через ворота.
Промозглый ветер остервенело дунул в лицо, но сейчас он старался напрасно. Ничто не леденит так, как холод, исходящий изнутри.
Тишина этого места больше не казалась зловещей, как в первые месяцы. Теперь она окутывала обреченностью и проникала сквозь поры, чтобы травить безысходностью.
Дорожки были мокрые от недавнего дождя, и Кире приходилось обходить крупные лужи, я же просто шел вперед. Мы прошли пару поворотов и остановились.
Я всегда здоровался первым. Ступил на мокрую траву и крепко сжал угол небольшого гранитного памятника:
- Ну здравствуй, сын.
Кира всхлипнула и погладила памятник с другой стороны:
- Привет, Платоша. Мама с папой приехали.
Не знаю, слышал ли он нас где-то. Видел ли. Надеюсь, что так и было, потому что до рвущегося из горла рева хотелось, чтобы он знал, что мы о нем не забываем. Да и разве это возможно?
Ничего нет болезненнее и ужаснее, чем пережить собственного ребенка. И хоть Платону был всего месяц, когда его не стало, тот надлом в наших душах уже не залечить.
Не помогло даже то, что мы готовились к такому исходу. Врач предупреждал об опасности операции, но и без нее он прожил бы немногим больше. Порок сердца в нашем случае оказался сильнее месячного мальчугана.
- Я тебе конструктор привезла, - тихо сказала Кира, выставляя на могиле коробку с одним из самых дорогих и навороченных конструкторов.
Ей как матери хотелось баловать сына, а я никогда ничего не привозил. Зачем?
Если бы Платон был жив, у него бы не было недостатка в игрушках. А сейчас я не знаю, что он предпочел бы.
Гонять танки или возиться с конструктором, катать машинки или таскать плюшевого зайца за ухо по полу.
Тебе там не скучно, правда, сын? Ты ведь рядом с бабушкой, а с ней никогда не бывает скучно.
Повернул голову направо и сделал шаг в сторону памятника побольше. С трепетом провел ладонью по граниту, сбрасывая сухой лист с поверхности, и положил у подножия букет красных роз. Мама любила розы. Радовалась как ребенок, когда отец ей их дарил.
- Ты же присматриваешь там за Платоном, ма?
Спросил у пустоты и получил в ответ только карканье пролетающей вороны.
Прикрыл глаза, пока Кира там что-то тихо рассказывала тому, кто никогда не порадует её эмоциями в ответ. Ей как матери сложнее.
Платон провел с ней на девять месяцев больше, чем со мной, но я помнил все. Каждую минуту, проведенную с ним.
Две недели реанимации, потом одноместная палата и кратковременные прогулки на территории больницы.
Домой мы его так и не привезли. Врач не хотел рисковать.
Я старался приезжать каждый день. Синие от рождения глаза, которые бы потом однозначно поменяли бы цвет на мой или Кирин, смотрели на меня так серьезно. Проницательно. Он словно родился взрослым. Только с мягким пушком светлых волос на голове.
Мне казалось даже, что Платон знает о своей болезни и поэтому не улыбается, а мне так чертовски хотелось хотя бы раз увидеть беззубую улыбку. Не знаю, во сколько дети начинают улыбаться. Знал бы, да только возможность такую у меня отняли.
Я так часто задумываюсь, за что высшие силы отбирают жизнь у тех, кто даже ни разу еще не успел согрешить? И почему оставляют тех, кто не заслуживает простого существования? Вопросы, на которые нет ответов. И никогда не будет.
Нужно просто смириться и жить дальше. Проглотить эту боль и свыкнуться с ее оскоминой на зубах, которую не облегчить и не вылечить.
Да, я толком не успел побыть отцом. Менять гребаные вонючие памперсы и страдать от бессонницы. Слушать детские психи по поводу того, что машинка едет не в ту сторону, в которую хочется, и затыкать уши от бесконечных рыданий. Но это не значит, что я этого бы не хотел.
Я бы всю свою никчемную жизнь отдал, только бы увидеть, как косолапый двухлетний мальчишка летит ко мне с раскрытыми руками, весь перепачканный песком и грязью, и кричит “Папа”.
Крепко зажмуриваюсь, а потом присаживаюсь на корточки и провожу пальцем по выгравированным буквам.
Милохин Платон Данилович.
Я столько раз представлял, каким ты мог вырасти, сын. Как не выговаривал бы слова и нелепо трещал на своем языке.
Как врывался бы ко мне в комнату, прячась от грозы и кутаясь в одеяло. Как с пеной на голове громко хохотал, плескаясь в ванне.
Я много о чем думал, и в любых моих иллюзорных фантазиях ты идеален.
Мы побыли с Платоном еще немного, я отвез Киру домой к её родителям, которые каждый раз норовят меня оставить на поминальный обед, а я всегда сбегаю. Нахрена мне поминальный обед, если я и так не забываю о нем никогда?
Приезжаю в пустую квартиру, наливаю стакан виски и залпом его выпиваю. Алкоголь жжет трахею, и еще пара стаканов, и начнет затуманивать сознание.
Тяжело опускаюсь в кресло и набираю Богданова.
- Здорова, Даня. – друг отвечает почти сразу.
- И тебе не хворать.
- Съездили уже?
Слава один из немногих кто знает о случившемся.
- Да. Я дома уже.
- Приехать? Могу взять бутылку Дэниелса.
- А давай. Сам я тут сдохну.
- Хорошо, буду через полчаса.
- Жду. И заодно расскажешь мне, зачем Юле нужны деньги, и какой долг она должна выплатить.
Кажется, придурок Цветочка упоминал о том, что Слава должен быть в курсе.
Откидываюсь на спинку кресла и прикрываю глаза. Вроде давно должен свыкнуться с положением вещей, а иногда хреново так, что память выдрать из черепной коробки охота.