глава 15
Лалиса
— Ты вообще знал, что рост Эндрю Джексона составлял больше шести футов (182 см), но весил он всего сто сорок фунтов (63.5 кг)? — интересуюсь я, подогнув под себя ноги и повернувшись к камину ещё больше.
— Да.
Бросаю взгляд на Чонгука.
— Откуда?
— Я читал книгу, — произносит он, ни на секунду не отрываясь от своего тома, который, насколько я могу судить, являет собой огромный фолиант по философии.
— Читал?
— Нет. Написал.
— Написал?
Это вынуждает-таки его поднять источающие раздражение серые глаза.
— Ты меня с ума свести пытаешься?
Я одариваю его самодовольной ухмылкой, которая так и говорит: «ещё как».
— Ну, а если серьёзно, ты её читал?
— Да, в прошлом году. Хорошая. И ты поймёшь это, как только заставишь себя нормально сесть за неё, вместо того, чтобы каждые две минуты переговариваться со мной.
Это хорошая идея, и в теории я так и хочу сделать. Эти поздние несколько часов перед камином, в течение которых мы оба читаем книги, — моя любимая часть дня.
Единственная проблема — это моя любимая часть дня вовсе не из-за чтения. Всё дело в том, что только в эти несколько тихих, бесперебойных часов с Чонгуком он ненадолго лишается своего затравленного вида, растворяясь в книге. И это гораздо лучше всего, что я читаю.
И, да, прерываю его чтение, чтобы немного поболтать, чем как бы немного противодействую этому эффекту. Я стараюсь дать ему покой, правда. Просто я недооценивала влияние, которое оказывает на меня всё это одиночество. Я так спешила сбежать от всего мира, что не остановилась подумать, что побег чаще всего идёт рука об руку с одиночеством.
Я не совсем одна. Почти каждое утро пью кофе с Линди и иногда сталкиваюсь с Миком.
Я даже предприняла попытку подружиться с местными девушками, которые приходят убирать каждую среду, и они оказались очень даже общительными.
Но единственный мой настоящий собеседник — это Чонгук. Я здесь уже две недели, и, пусть он и проводит много времени, избегая меня, я, по крайней мере, каждое утро встречаюсь с ним на пробежке и в тренажёрном зале, а вечером — за книгами.
Этим-то я и должна заниматься. В конце концов, мне платят за то, чтобы я была его компаньоном. Но самое страшное заключается в том, что я, наверное, искала бы его компании, даже если бы мне никто за это не платил. Думаю, он мог бы понравиться мне.
Как человек.
Вряд ли он разделяет мои чувства, но с каждым днём его становится на капельку легче склонить к разговору, поэтому мне нравится думать, что я добилась какого-то прогресса, по крайней мере, на дружеском фронте.
А на другом? Что ж, он не пытался коснуться меня. Ни разу. С той ночи.
Я убеждаю себя, что рада этому.
— Могу я задать тебе один вопрос? — спрашиваю у него.
Он недовольно ворчит.
— Почему твой отец считает, что тебе нужна сиделка? В смысле, ты же ясно даёшь понять, что не хочешь этого и не нуждаешься ни в ком.
Отчасти я надеюсь, что он станет отрицать, но он этого не делает.
— Ещё в первый день я сказал тебе, почему мой отец отправляет всех вас сюда, — говорит он раздражённо.
— Ты о «надзоре с целью предотвращения самоубийства»? — недоверчиво произношу я.
— Слушай, у меня в планы не входит принижать всю серьёзность темы, но, каким бы психом ты ни был, глядя на тебя, едва ли можно сказать, что ты отказался бы от жизни. От социальной, нормальной жизни — возможно. Но не от самой жизни.
Его глаза остаются прикованными к пламени в камине, а я тем временем изучаю напряжённую линию его челюсти. Он всегда сидит в кресле так, что мне видна только «целая» сторона, и это действительно почти мучительно красивый профиль.
Молчание Чонгук растягивается на такое долгое время, что мне кажется, будто он решил проигнорировать мой вопрос, как он часто и делает, когда я перехожу границы дозволенного и добираюсь до слишком личного. Но затем он отвечает низким, грубым голосом:
— Он не хочет, чтобы я был один.
Несмотря на попытки сохранить выражение лица безразличным, я удивлена сделанным признанием. Он почти никогда не упоминает Гарри Лэнгдона, а если вдруг имя его отца всё-таки всплывает, оно, как правило, сопровождается издёвкой. Это первый раз, когда он вообще хоть как-то намекнул, что отец может действовать в его интересах.
— На мой взгляд, это, скорее всего, проявление типичного отцовского инстинкта, — замечаю я мягко.
— Что было бы круто, будь мне двенадцать, — ворчит он.
— Не бесись, но разве правильно дуться, когда ты живёшь за его счёт?
Его и без того напряжённая челюсть на мгновение сжимается ещё сильнее, но через секунду он пожимает плечами:
— А что ты предлагаешь? Моя нога мешает мне заниматься любой физической работой, а отталкивающее лицо чересчур смущает корпоративный мир, не находишь?
— Чушь. Конечно, профессиональный футбол, наверное, стоит исключить и модельный бизнес тоже можно убрать из списка, но ты мог бы зарабатывать на жизнь, если бы захотел.
— Разумеется. Я мог бы стать сиделкой. Это же такая замечательная перспектива карьерного роста.
— Отвали, — огрызаюсь в ответ. — Я хоть что-то делаю.
— И всё по доброте душевной, да? Ты ведь всего-навсего слишком волнуешься о других людях, верно? — он чуть наклоняется вперёд, в его глазах таится понимание, и я ненавижу то, что он, кажется, видит меня насквозь.
— Да, волнуюсь.
— Обо мне? — он одаривает меня каким-то слабым подобием улыбки, и я мысленно задаюсь вопросом, как, чёрт возьми, этот дружеский, легкомысленный разговор с такой скоростью зашёл так далеко.
— О людях, — скриплю я.
— Ну,конечно,—отзывается он,обманчиво
расслабленно откидываясь на спинку кресла.—Лалиса Миддлтон-исправившаяся благодетельница.
Откуда он знает, что исправившаяся?
— Мы говорим не обо мне.
— А может, я хочу поговорить о тебе, — говорит он.
— Ладно, когда Я стану такой ненормальной и психически нестабильной, что мой отец начнёт платить тебе за то, что ты проводишь со мной время, мы поговорим обо мне!
Его тело едва уловимо дёргается назад, и я закрываю рот. Мои слова не могут его ранить. Я точно это знаю. Ему наплевать на меня, и терпит он меня только по тем причинам, которые мне ещё предстоит выяснить.
Так, что за вспышку, вдруг рассёкшую его лицо, я только что увидела? Ведь она до ужасного сильно напоминала боль.
— Прости, — бормочу я. Мне нечасто приходится терять самообладание, поэтому жар на щеках мне столь же незнаком, сколь и неприятен.
— Не стоит, — произносит он, вновь открывая книгу. — Ты правильно заметила. Мой отец платит тебе за то, чтобы ты проводила со мной время, и мне придётся мириться с этим ровно столько, сколько я захочу оставаться под папочкиной крышей. Но это не значит, что я должен тебя развлекать, поэтому, если ты не возражаешь...
Настал мой черёд наклониться, и я не очень-то нежно пинаю его, хотя и стараюсь вести себя осторожно, ударяя по его здоровой ноге.
— Я оставлю тебя и дальше угрюмо читать, но ни на секунду не допускай мысли, будто я не знаю, что прихожусь единственной сиделкой, умудрившейся зависнуть здесь. По какой-то непонятной причине, ты позволяешь мне остаться. И ты даже почти всегда приятен, хотя что-то подсказывает мне, что это дрянная фальшивка. Так что, если вдруг решишь всё прояснить, я буду только счастлива любой малейшей подсказке о том, что за чертовщина здесь творится. Что ещё за псевдо-дружелюбное поведение? Почему я, а не кто-то другой?
Чонгук не смог бы выглядеть ещё более скучающим, даже если бы зевнул, но, к моему величайшему удивлению, он поднимает взгляд от книги, когда я заканчиваю свою гневную тираду.
— Хочешь знать, почему ты здесь, тогда как все остальные разбежались?
— Скорее, почему ты решил быть со мною вежливым? Что-то подсказывает мне, что злобный монстр, которого я встретила в первый день, и есть настоящий ты.
— Отчасти, это правда, — произносит он голосом, полным лёгкого дружелюбия. — С чего вдруг я держу тебя рядом с собой? — его глаза путешествуют по моему телу, но вовсе не льстиво... А оскорбительно, унижающе.
Но моё тело всё равно реагирует.
— Единственная причина, по которой ты всё ещё здесь, заключается в том, что ты горячая, — произносит он. — Сиделка ведь из тебя никчёмная. Ни хрена не знаешь о физической терапии, больше раздражаешь, чем утешаешь, и, когда Мик с Линди отчалят на выходные через пару дней, почти уверен, что ты окажешься ещё и отвратительным поваром. Но не печалься, сладкая. Ты всегда сможешь найти работу у мужчин-клиентов. Те, что постарше, будут называть тебя конфеткой, а те, что помоложе — горячей задницей.
На каком-то подсознательном уровне я понимаю, что мне стоило бы оскорбиться, но почти до боли очевидно, что именно нанести обиду он и хотел. Потому и очень легко игнорировать его подлость, расценённую мной, как жалкую попытку самообороны.
Я откидываюсь в кресле и открываю собственную книгу.
— Не-а, ты держишь меня здесь не поэтому, — размышляю я, будто бы разговаривая сама с собой. — Но, к сведению, я реально хороший повар. Вот увидишь.
На лице Чонгука отражается недоверие моему отказу расстраиваться, но почти сразу же он восстанавливает своё обычное равнодушное выражение.
— Ты сплошной кладезь навыков.
— Да, и ты начинаешь переживать, что я могу тебе понравиться, — уверенно говорю я. — А учитывая, что я к тому же ещё и вызываю у тебя эрекцию, вся эта хрень станет по-настоя-я-я-я-ящему непростой в ближайшие несколько месяцев.
Тихий смех Чонгук в ответ — лучшее, что я слышала за последние несколько недель.