глава 5
Лалиса
Те пять минут, что я стою возле библиотеки и пялюсь на дверь, которую он захлопнул перед моим носом, меня интересует только одно: кто такой — или что такое — Чонгук Лэнгдон.
Должна сказать, я не ожидала плюшевого мишку, которому нужно, чтобы его обняли и выслушали, однако это создание больше похоже на замученного варвара, чем на искалеченного войной человека. Так и продолжается, пока дверь вдруг вновь не распахивается, что подталкивает меня на мысль о том, насколько по-идиотски я неподготовлена.
До этого он был полностью укрыт тенью, но на этот раз свет коридора вылавливает его черты, и меня поражает ощущение ухающего к ногам желудка.
Чонгук Лэнгдон не пожилой обезображенный отшельник, которым он по идее должен быть.
Он отступает в полумрак прежде, чем я успеваю его разглядеть, хотя беглый взгляд выхватывает широкий разворот плеч, светлые, по-военному коротко остриженные волосы и пронзительные голубые глаза. А ещё он молодой. Примерно моего возраста.
— Какого чёрта ты здесь делаешь? — спрашивает он, отступая назад, во мрак библиотеки.
Я инстинктивно ступаю вперёд, а он столь же поспешно отходит ещё на шаг, и впервые мне бросается в глаза, что, несмотря на общее впечатление молодости и жизненной силы, он двигается не слишком проворно.
Я останавливаюсь в полушаге, будто побоявшись напугать раненого зверя. Разве не раненные звери нападают чаще всего? А этот парень однозначно ранен.
— Какого хрена ты всё ещё здесь делаешь? — повторяет он, на сей раз с рычанием.
Что ж. По меньшей мере, ещё несколько минут назад я даже представить себе не могла итог происшествия с этим неприветливым неандертальцем. Спустя мгновение после того, как он обрушил маленькую бомбочку насчёт самоубийства, Линди тяжело вздохнула и похлопала меня по плечу, сказав мне быть «терпеливой с мальчиком».
В задницу терпение. Разумеется, он насмотрелся больше ужасов, чем я могу себе вообще вообразить, но если и есть что-то, с чем может быть так близко знакома богатая манхэттенская девушка, так это с тоном потакающего своим желаниям придурка. В Чонгуке Лэнгдоне без сомнений есть нечто подобное.
Наверное, мне стоит ответить на его раздражённый вопрос о том, почему я ещё здесь, чем-то невозмутимым, простым и успокаивающим. Но на ум ничего не приходит, и поэтому я продолжаю молчать.
Он так и держится в тени, отчего у меня возникает отчаянное желание узнать, что же он скрывает. Что может превратить кого-то, похожего на него, в затворника с суицидальными наклонностями?
— Хотя бы брось доллар в шляпу, — огрызается он, прежде чем отвернуться и двинуться к столу. Он ходит немного прихрамывая, однако...
Это всё моё воображение или хромота появилась уже после того, как он начал двигаться? Как если бы он напомнил себе хромать?
Наверное, мне нужно пойти к нему и как-нибудь помочь, но некий тёмный неизведанный инстинкт подсказывает мне, что не стоит. Именно этого он и ждёт, а быть предсказуемой с этим парнем — ошибка.
— Доллар в шляпу? — тихо повторяю я, затворяя за собой дверь в библиотеку. Глупый поступок. Теперь уже тёмная комната навевает интимность, и до меня доходит, что в ней нахожусь только я и парень, который может — или не может — захотеть покончить с собой. Или со мной.
— Если собираешься глазеть, по крайней мере, пожертвуй мне из сострадания тот же доллар, который отдала бы любому другому цирковому уродцу, — поясняет он, всё так же не оборачиваясь.
Я закатываю глаза на его мелодраматизм, придвигаясь ближе в желании увидеть его лицо. Нет, жаждая его увидеть.
Со спины он практически идеален. На нём чёрная футболка, достаточно узкая, чтобы продемонстрировать выпуклости его скульптурной спины, и тёмные джинсы, сидящие низко ровно настолько, чтобы заинтересовать. Уверена, если бы он поднял руки над головой, я бы наверняка смогла мельком увидеть его боксёры.
Или брифы?
Почему у меня текут слюнки?
Я ещё даже не видела этого парня в полном свету, а уже в пятнадцати секундах от того, чтобы спросить, поселится ли его потомство в моём чреве.
Мне следует бежать. Но вместо этого я придвигаюсь ближе.
— Дай угадаю. Ты ждала старика в смокинге? — грубовато интересуется он.
Честно говоря, да. Я совершенно не ожидала того, что Чонгук окажется поздним сыном Гарри Лэнгдона. Очень поздним, если Гарри настолько стар, насколько кажется на фотографиях.
Но, конечно, я не скажу ничего такого Чонгуку.
Я делаю ещё один осторожный шаг вперёд, отмечая то, как он напрягается при моём приближении. Он в самом деле похож на раненого зверя, который мог бы заставить меня посочувствовать ему, если бы не использовал свои увечья лишь для того, чтобы оправдать своё поведение манипулирующего сукина сына.
Что ж, если он хочет поиграть...
Приближаясь к нему, я выуживаю бумажник из сумочки от Шанель, по-прежнему перекинутой через моё плечо.
Он полностью поворачивается ко мне спиной, теперь оказавшись в ловушке между мной и столом, беззащитный, за исключением укрывающих его теней подходящего к концу дня.
Я замираю, выжидая. Обычная вежливость требует, чтобы он развернулся. Но он не поворачивается. Я сдвигаюсь в сторону, однако он сдвигается вместе со мной, продолжая держаться ко мне спиной.
Серьёзно? Это уже несерьёзно.
Я перехожу на другую сторону, и он снова передвигается.
— Может, когда закончим, мы сможем поиграть в «Спуски и Лесенки» и «Страну Сладостей», — говорю я ласково, впиваясь взглядом в его спину. — Если, конечно, они не превышают степень твоей зрелости.
— Они отлично подойдут, — подхватывает он столь же приятным тоном. — Мне не нужны рабочие ноги, чтобы играть в настольные игры.
Я чувствую укол жалости. Быть может, я слишком строга с ним. Вот, а теперь мне нужно вспомнить, зачем я здесь. Мне необходимо помочь ему, ведь только так я могу начать исправляться. Только так я смогу доказать себе, что не являюсь каким-то монстром.
Моя рука оказывается на его локте, прежде чем я успеваю понять, что начала двигаться, и понимаю, что он совсем не ожидал прикосновения, потому что, несмотря на то, что он напрягся, мне удаётся повернуть его лицом к себе. Не до конца, но и этого достаточно. Я подавляю вздох, но с трудом.
Меня предупреждали, что Чонгук Лэнгдон был искалечен. Я была к этому готова. Но во всех наших электронных переписках Гарри Лэнгдон, видно, забыл упомянуть рваные шрамы, сбегающие по правой стороне лица его сына.
Теперь-то всё приобрело беспощадный смысл: почему он прятался в тени, причины враждебности и горечь, волнами исходящая от него.
Он с проклятьем отшвыривает мою руку, и я рассчитываю, что он отвернётся от меня.
Возможно, даже оттолкнёт.
Но вместо этого он полностью поворачивается ко мне лицом, позволяя мне увидеть его лоб, и при этом глаза его ничего не выдают, даже настороженность, что практически разбивает мне сердце. Возникает ощущение, будто то, что я на самом деле вижу его, отключает его человеческую сторону.
Мы несколько секунд пялимся друг на друга, едва освещённые последними лучами дневного света, проникающего через окно.
Его ожесточённые глаза светло-голубого, почти серого, цвета, особенно в обрамлении густых ресниц. Волосы слишком коротки, чтобы точно различить цвет, но можно предположить, что это что-то среднее между блондом и коричневым.
В конце концов, мои глаза опускаются на его шрамы. Сейчас, когда я подготовлена, они не кажутся мне такими ужасными, какими представлялись поначалу. Три рельефные линии спускаются вниз по правой стороне его лица, самая короткая проходит чуть ниже брови до верхней части скулы, словно это — чем бы это ни было — промахнулось, нацелившись на его глаз. Второй, длиннее, спускается от волос вблизи виска к середине его щеки. Последний, самый длинный и уродливый, пересекает два других, будто сбегая от уголка его глаза и останавливаясь недалеко от губы. Напрямую линии не повредили его губы, но, вполне возможно, его рот точно также изуродован, потому что я не сомневаюсь, что в последний раз он пользовался им для улыбки очень и очень давно.
В конце концов, наконец, я позволяю себе встретиться с его глазами. Мой желудок слегка вздрагивает, когда его взгляд останавливается на мне. Он поднимает брови, будто бы говоря: «И?». Становится ясно, что раньше он уже попадал под этот испытующий взгляд и знает, чего следует ожидать.
Наверное, в основном люди стараются притвориться, что всё в порядке. Некоторые как-то выражают жалость — может, даже задают деликатные вопросы, движимые искажённым идиотским представлением, будто бы он захочет поговорить об этом с кем-то, кого вообще не знает. А некоторые в ужасе сбегают.
Мне не хочется быть частью какой-то из этих групп. Мне хочется, чтобы ЧонгукЛэнгдон видел, что я другая.
Поэтому я делаю немыслимое. Находясь в самом настоящем, неподдельном ужасе и с каким-то странным предчувствием, что это должно быть сделано.
Я молча опускаю голову, снова завозившись с кошельком.
— Булава тебя не защитит, — говорит он с издёвкой.
Я не обращаю на него внимания, продолжая задуманное, и вытаскиваю из кошелька двадцатку.
— Что это? — спрашивает он, глядя на банкноту в моей протянутой руке. Я чувствую странный прилив победы из-за растерянности на его лице. Всего на мгновение я одерживаю верх.
С лёгкой печалью, я качаю головой:
— Доллара в шляпе недостаточно. Тебе надо серьёзно задуматься о надбавке за первое впечатление. Двадцатка, как минимум.
Между нами повисает тишина, хотя выражение его лица не меняется.
Во рту у меня пересыхает, пока он изучает меня. Это рискованный шаг, и я это знаю. С кем-то другим — с кем угодно — это было бы нестерпимо жестоко. И ещё у меня почему-то закрадываются подозрения, что такого рода подтверждение о наличии шрамов на лице — именно то, чего страстно желает Чонгук Лэнгдон.
А потом он с удушливым рыком ударяет меня по руке, но ни один из нас не наблюдает за тем, как купюра парит навстречу полу.
Упс. Значит, возможно, я ошибаюсь. Может, он вовсе и не знает, что страстно этого желает.
Моё колотящееся сердце требует, чтобы я отступила, прежде чем передо мной возникает двусмысленно мертвенно бледный парень, однако я продолжаю держаться, стоя лицом к лицу с чудовищным человеком, который выглядит так, будто ничего так не желает, как насильно вышвырнуть меня из своего укромного логова.
— Убирайся, — произносит он, еле шевеля ртом.
Я нервно облизываю губы, замечая, как его глаза прослеживают движение моего языка, и наконец признаю, что, несмотря на саму себя — несмотря на страх, — меня до абсурда к нему влечёт. Влечёт неистово, по-животному, чего раньше я никогда не испытывала.
Я находила Итана привлекательным, конечно.
В смысле, мы же встречались примерно половину моей жизни. И Майкл... Я не хочу думать о Майкле.
Но ничего из моего ограниченного сексуального опыта не сравнится с этим магнетическим притяжением, которое оказывает на меня он.
Я игнорирую требование оставить его в одиночестве.
— Мне что-нибудь тебе принести? — интересуюсь я, как будто он не выгонял меня из комнаты. — Чашку успокаивающего чая? Сэндвич с индейкой? А может, солнечные очки, чтобы защитить себя от всего этого счастливого сияния, которое ты излучаешь?
Его глаза вновь вспыхивают, на сей раз в замешательстве. Я одариваю его поддельной сочувствующей улыбкой и похлопываю его по руке.
— Ох, прости, милый. Твой медвежий рёв и повадки пещерного человека были направлены на то, чтобы я убежала? Ты ожидал, что я упаду в обморок от твоих гневных взглядов?
Он открывает рот, скорее всего, чтобы снова рявкнуть на меня, но я всего-навсего прикладываю палец к его губам, будто бы затыкая капризного ребёнка, хотя подобная смелость и поведение наглой девчонки так же непривычно для меня, как и для Чонгука.
Но, по всей видимости, я не единственная, кто может вести себя непредсказуемо, потому что вместо того, чтобы оттолкнуть меня или отвернуться, его пальцы обвиваются вокруг моего запястья до тех пор, пока его хватка не становится достаточно сильной, чтобы причинить мне боль. Его язык неожиданно щёлкает по кончикам моих пальцев, и я задыхаюсь, пытаясь отнять руку от ласковых эротических поглаживаний.
Он заигрывает со мной.
Я понимаю, что это всего лишь манипуляция, без сомнений, но будь я проклята, если не возбудилась от этой нездоровой игры с напрочь запутавшимся парнем, которого даже не знаю.
Мы оба дышим слишком быстро, и я чувствую прилив паники.
Это совсем не похоже на то, что было с Итаном. То всегда было комфортным и лёгким. Это не сравнимо и с тем, что было с Майклом. То было попросту запретным. То был уход от действительности и грех, за который я продолжаю расплачиваться.
Глаза Чонгука всё ещё удерживают мои, пока он очень медленно отпускает мою руку и отталкивает меня.
— Ты явно невероятно глупая идиотка, к тому же, ещё и стерва, поэтому разреши мне внести больше ясности. Проваливай на хрен из моего дома. Я не хочу, чтобы ты была здесь.
Я пожимаю плечами, делая ещё один шаг к нему, и меня поражает странное чувство удовлетворения, когда в ответ он отступает назад.
— Я уеду, — говорю я низким голосом, не отпуская взглядом его глаза. Удивление мелькает на его полукрасивых, полуискаженных чертах, тогда как я настаиваю: — Да, я уеду.
Он щурится.
— И в чём подвох? В двойной оплате? — спрашивает он с издёвкой.
— Нет. Я останусь. На три месяца, как и было условлено, — я слегка наклоняюсь, позволяя своим глазам сфокусироваться на его губах. — Тебе лучше привыкнуть ко мне.
Я успеваю добраться до самой двери, прежде чем понимаю свою ошибку. Нет, Чонгук заставляет меня понять мою ошибку.
Он хватает мои запястья за секунду до того, как грубо толкнуть мою спину. Лопатки ударяются о дверь за полсекунды до того, как его рот безжалостно обрушивается на мой. Я издаю испуганный визг, впиваясь ногтями в твёрдые широкие плечи, что напоминают гранит под моими руками. Быть может, его нога и искалечена, но верхняя часть тела — безусловно нет.
Это поцелуй не из желания, и уж точно не из романтических побуждений.
Это поцелуй власти. Он пытается напугать меня.
Серьёзно, я никогда не считала себя темпераментной, но что-то в этом парне явно делало меня такой. Мой гнев разгорается, и я вонзаю зубы в его нижнюю губу. Недостаточно сильно, чтобы пустить кровь, но определённо хватит, чтобы сказать ему отвалить.
Однако вместо того, чтобы отпустить меня, он рычит и придвигается ближе, прижимая меня к двери своим телом, пока его язык скользит в мой рот.
Ух ты.
Мои пальцы вновь сжимаются на его плечах, но не отталкивают. Словно какая-то тёмная, дикая часть меня вырвалась на волю, испробовав его на вкус, и вместо того, чтобы извиваться и бить его, я делаю немыслимое.
Я целую его в ответ.
Он замирает на мгновение, когда мой язык робко касается его, а потом начинает отстраняться, но мои руки ложатся на его затылок и притягивают его обратно ко мне. В тот момент, когда наши губы встречаются в очередной раз, это превращается в ожесточённый бой, в котором каждый пытается взять на себя контроль в сплетении наших языков. Мы как два озабоченных животных, которые отчаянно нуждаются друг в друге, чтобы выжить.
Это абсурдно. Это неправильно.
И я не хочу, чтобы это прекращалось.
И только вибрация телефона Чонгука расцепляет нас, вынуждая глазеть друг на друга в озадаченном замешательстве. Я начинаю подносить к губам трясущуюся руку, но понимаю, что это уязвимый жест, поэтому взамен поднимаю подбородок и вызывающе смотрю на него.
Его глаза прохаживаются по моему телу.
— Убирайся.
Я одариваю его высокомерным взглядом.
— Да пожалуйста. Если бы я сбегала от каждого тёплого мальчишеского поцелуя, я бы так никогда и не поцеловалась в начальной школе.
Я ухожу от его взбешённого взгляда, уверенная в том, что выиграла эту битву, хоть и по очень, очень высокой цене. Потому что у меня серьёзный женский стояк из-за парня, на которого мне предстоит работать.