Глава 20
- Берус? Звал?
Он сидит на кровати и напряженно всматривается в циферблат очередных карманных часов. Хмурится, подкручивает, трясет ими, но с каждой секундой злится все больше.
А я стою в дверях и в покорном молчании наблюдаю за его действиями.
- Берус?
- Встали, - вздыхает. - Только вчера нормально шли, проверял же... А сейчас встали.
- Может, с механизмом неполадки? Устарел?
Берус фыркает. Поднимает взгляд на меня и с раздражением выбрасывает:
- Что ты стоишь? Не знаешь, что нужно делать? Раздевайся и ложись в постель, я сейчас освобожусь.
Хмыкаю. Скидываю с себя платье и опускаюсь на кровать. Закидываю ногу на ногу, наблюдая за Берусом. Отбрасываю тяжелые волосы назад.
- Никогда не задумывался, что общество сочтет это странным? - изгибаю бровь.
- Что именно?
- Что ты почти каждое утро вызываешь меня к себе.
- Пусть говорят что вздумается. Кто этой рабочей силе поверит, господи...
- А Марлин? Неужели ты думаешь, что она оставит это без внимания?
Берус отмахивается:
- А... Да я давно отмазку придумал. Не зацикливайся, это не твои проблемы.
- Что за отмазка?
- Я сказал ей, что продаю тебя.
Давлюсь слюнями.
Таращусь на Беруса и, не веря ушам, переспрашиваю:
- Что, прости?..
- Сказал, что продаю тебя, - в негодовании Берус разжевывает мне каждое слово.
- И что это означает?
- Только то, что ты услышала! Сказал, что сделал из тебя проститутку, и теперь тайно продаю богатым офицерам. Достаточно понятно объяснил?
Долго смотрю на него.
Усмехаюсь и откидываюсь на подушку.
- И, полагаешь, она ни разу не думала, что ты никогда не искушался... воспользоваться товаром?
- Знаешь, меня как-то меньше всего волнует, о чем она там думает! Чтобы подтвердить мою вину перед офицерами, у нее нет доказательств, кроме глупых теорий. А потому - и бояться ее мне нечего. Твою мать, да что с часами?! И механизм вроде в порядке, ну отчего они не идут?
Переворачиваюсь на бок, подпираю голову рукой и смотрю на Беруса.
- А откуда они у тебя? - тихо спрашиваю. - От Гельмута?
- Нет, от дяди Гельмута встали уже давно. Эти мне Вернер подарил на прошлый... или позапрошлый? Нет, все-таки прошлый - день рождения.
Замолкаю.
Упираюсь взглядом в часы. С грустью вздыхаю.
- Вернер вчера опять пьян был, - начинаю аккуратно.
- Да боже мой, не удивила! И его пьянки мне уже, знаешь, до одного места, как и он сам! Алкаш вонючий, превратился в какое-то быдло, только квасить умеет, а других, конечно, не слушает. Он же лучше знает. Он же такой умный у нас. Да чтоб он сдох наконец уже от этой водки, в самом деле. Хоть на одну головную боль меньше станет.
Осекаюсь. Тереблю простыню.
- Но... Ты не пробовал с ним поговорить? Обсудить, почему он это делает?
- Не поверишь, Элеонор. Спросил однажды. Да, помню, спросил! Поинтересовался! Хотел обсудить! И, знаешь, что он мне ответил? Дословно помню, даже с интонацией: «Ты все равно меня не поймешь». Не пойму? Да пожалуйста! Такой я глупый? Да пошел он! Будет тут еще мной манипулировать, сопли распускать. Ишь, неженка! Думает, я подружка какая, что буду над ним трястись и причитать: «Ой, душечка, ну расскажи же, что случилось!». Не рассказывает? Хрен с ним. Его право. Я в душу лезть не собираюсь. Пусть живет как хочет.
- Он же твой друг...
- К чертям таких друзей! Друг - тот, который помогает, слушает тебя, советуется с тобой, считается с твоим мнением. Но не тот, кому лишь бы поныть в чужую жилетку. А ведь раньше он совсем другим был... Не таким плаксивым... Не алкашом...
- Так ведь вы оба другими были. И...
- Я тебя позвал сюда не для того, чтобы обсуждать выкидоны Вернера! - огрызается Берус и швыряет на стол часы. - Ты, кажется, должна работу свою выполнять? Так выполняй, а то теплого места и вкусной жратвы лишишься.
Я тру виски. Опускаю глаза.
- Ты только не нервничай, Берус, хорошо? Расслабься. И я все сделаю. Мне трудно сосредоточиться, когда ты так зол...
Он хмыкает. Ложится на кровать и выжидательно смотрит на меня.
Искусно улыбаюсь, откидываю назад волосы и шепчу:
- Да, мой оберштурмбаннфюрер, вот так уже лучше.
Прищуривается. Почти незаметно усмехается.
Да, ему все еще нравится. Он все еще блаженствует от того, как звучит его звание из моих уст.
Он наивно думает, что я делаю все это лишь ради теплого места и вкусной еды... Глупый! Я делаю это ради него! Ради редких, но таких сокровенных моментов с чтением «Фауста», с игрой в шахматы, с вишневыми леденцами и выкуренными папиросами. Он, дурачок, еще не понял, что стал для меня семьей, и что я готова отдать все, включая себя, чтобы проводить с этой семьей как можно больше времени.
Глажу его по щеке, вновь откидывая шевелюру назад. Он не любит, когда она лезет ему в лицо.
Прохожусь кончиками пальцев по шее. Глажу ремень. Звон пряжки, скрип искусственной кожи - и пояс медленно, как змея, соскальзывает с талии. Неспешно расстегиваю одну за одной пуговицы его надушенного кителя. Выправляю из брюк рубашку, задираю ее. Глажу напряженной живот.
Склоняюсь над ним и целую в шею. Он любит поцелуи в шею. Очень любит.
Вот и сейчас с тихим стоном вздыхает и вцепляется в мои волосы. Так привычно, но все еще будоражаще и страстно.
С шеи перехожу на гладкую грудь, и только после этого смыкаюсь с его губами. Он подается ко мне, сжимает мою талию. Рвано дышит и жадно целует. Согревает... неистово согревает...
- Мой оберштурмбаннфюрер, - выдыхаю в его губы, зарываясь в светлые волосы истинного арийца.
- Элеонор... - шепчет с вожделением, целует мочку уха...
В дверь стучат.
Берус на мгновение замирает подо мной. Затем вскакивает. Отталкивает меня, швыряет мне платье и отрезает:
- Чтоб оделась за пять секунд.
Сам спешно заправляет рубашку, застегивает китель и затягивает ремень. Только после этого спешит открыть дверь. А я пододвигаюсь к стене, чтобы со стороны двери из той комнаты меня не было видно.
- Герр Эбнер?
Напрягаю слух.
- Да, что-то случилось?
- Срочный вопрос, требуется твое присутствие.
Судя по голосу, это гауптштурмфюрер Отто, адъютант группенфюрера.
- А без меня никак нельзя? - раздраженно выбрасывает Берус.
- Боюсь, что нет. Дело очень срочное.
- Что за дело хоть?
- Касательное штурмбаннфюрера Цираха.
Моя спина мгновенно потеет. Прекращаю даже дышать.
А Берус лишь смеется:
- Что, снова нажрался и всю квартиру заблевал?
- В этот раз - дело куда серьезнее. И без тебя не обойтись никак. Боюсь, что Цираха ожидают большие проблемы.
И я слышу, отчетливо слышу, как Берус напрягается.
- В чем дело-то? - спрашивает, а сам уже серьезно смотрит на адъютанта. - Что такого он мог натворить?
- Не хочу обсуждать это сейчас. Пройдем, ты сам все подробно узнаешь.
- Сейчас буду, - мгновенно кивает Берус, а сам в очевидном беспокойстве трет лоб.
- Ждем тебя в кабинете группенфюрера, - бросает адъютант и выходит.
Берус делает два глотка воды из стакана. Дрожащими пальцами оттягивает воротник, сглатывает.
Изо всех сил сжимаю простынь, чтобы дьявольское волнение не выплеснулось наружу.
- Берус...
- Пошла вон! - рявкает он и тычет в дверь. - Не до тебя сейчас!
Понимаю с полуслова. Киваю. Накидываю шубу, повязываю платок и торопливо выхожу из квартиры.
С ума сойти, как переполошился весь штаб! Неужели известие о Вернере дошло и до рабочей силы? Что они все так подорваны? Что они так активно обсуждают? О чем шепчутся?
- О, фаворитка коменданта вернулась, - хмыкает Васька, которая находится почему-то в центре и восседает на колесе, как император на троне.
Слышу вопли Ведьмы: «Работаем, работаем!». Хватаю лопату, чтобы не получить. Приближаюсь к женщинам.
- Вы что тут все сидите? - шепчу.
Они переглядываются. Почему-то на Ваську смотрят, словно разрешения спрашивают.
- Вернера арестовали, - вдруг подает голос Анна. - Он за мужчинами смотрел, все хорошо было. Ну, с похмелья, как всегда, ну это и не новость... Ходил, расхаживал со своей плеткой. А потом к нему офицеры подходят, за ними идти просят. Ну... и ушел он.
- Когда?!
- Да вот, где-то полчаса назад.
- А... а зачем? В чем суть ареста? Вы не знаете?
Глупо спрашивать. Ведь я догадываюсь.
Но, как и свойственно людям, верю в неправдоподобное лучшее.
- Мы уж выучить должны были, как считаешь? - вдруг фыркает Васька.
Мгновенно смотрю на нее.
- Ты это к чему?
- Сама знаешь. Вернер нам постоянно внушал, дескать, третий пол - это плохо, это ужасно, это вообще мерзость какая-то, которой не должно быть. Но, как говорится, у кого что болит - тот о том и говорит. Уж хотя бы по его словам должна была знать, что таких людей здесь в принципе не жалуют.
У меня перехватывает дыхание.
- Что? - хриплю я, медленно сжимая губы.
- Ты все правильно услышала, - она пожимает плечами. - И, знаешь, Вер... В следующий раз, когда вы будете мило с ним беседовать по поводу его безраздельной любви к своему же начальнику - закрывайте, пожалуйста, форточку. Ну, мало ли, на улице ведь слышно прекрасно, о чем вы там щебечите.
Закрываю глаза.
Медленно выдыхаю.
Размахиваюсь и сшибаю Ваську с колеса ручкой лопаты.
Теряюсь на время в мире.
Задыхаюсь в ярости и совершенно забываю себя.
Пинаю ее ногами, хватаю за волосы и макаю в снег, бью по щекам... она визжит так пронзительно, как поросята, когда их закалывают. Так пронзительно и так ничтожно.
- Тварь! - кричу. - Сука! Сука, сука, сука! Ненавижу, скотина, ненавижу тебя! Ненавижу, сволочь! Ненавижу, слышишь?! Ненавижу!
Рву на ее голове бледные волосы, размазываю лицо по земле, расцарапываю кожу и делаю все что можно, лишь бы ей было больно. Лишь бы она орала. Лишь бы поняла, что Вернера я ей не прощу.
Чувствую как меня сзади хватают руки и пытаются оттащить от Васьки. Вцепляюсь в ее воротник. Брыкаюсь, пытаюсь удержаться ногами. Я еще не закончила! Я еще не до конца проучила ее за все ее дела!
- Вера! Остановись, слышишь меня?!
Бешено рвусь из рук Марлин, которые оттаскивают меня все дальше от Васьки. Извиваюсь, дергаюсь и не забываю истошно орать:
- Гнида! Сучка позорная! Клянусь, я позабочусь, чтобы тебя пристрелили! Сдохнешь, сука, сдохнешь! Ненавижу тебя! Ненавижу!
- Вера! - Марлин резко разворачивает меня к себе. - Что происходит?!
- Вернера арестовали! - ору я и все еще дергаюсь в сторону лежащей в сугробе фигурки.
- Да знаю я! - огрызается Марлин. - Арестовали, и что теперь?
- Нет, вы не поняли! Вы не знаете даже, из-за чего его арестовали!
- Прекрасно знаю.
Замолкаю.
Кошусь в сторону Васьки. Женщин, которые, как курицы, налетают на нее.
- Знаете? - тихо спрашиваю. - Правда?
- Правда. После того, как Василиса доложила на него, офицеры обыскали его квартиру. Нашли фотографии полуобнаженного Беруса и рисунки мужского торса. А также весьма откровенные записки в блокноте. Он не очень-то беспокоился, стало быть, раз неизвестное время хранил все это в своей квартире.
- И вы так спокойны? Значит, Вернеру за это не будет ничего серьезного?
Марлин молчит.
Упорно продолжаю:
- Просто... Он говорил мне про расстрел, про концлагерь... Что ему будет?
Она отряхивает форму.
Смотрит на переполошенных офицеров. Там и Ведьма, там и Отто среди них...
- Концлагерь, - совершенно спокойно поясняет Марлин. - Там кастрируют. Ну и вряд ли будут хорошо относится. В газовую камеру и...
- Что-о?! А вы... так равнодушны?!
- А что я должна делать?! Реветь?! Кто он мне, чтобы реветь?! Да он всю жизнь меня ненавидел и всячески оскорблял, а я что, жалеть его теперь должна?! Сам виноват, вбил себе в голову эту дурость! Берус к нему нормально относился, как к другу, да только этому козлу дружбы, как оказалось, не хватало.
Закусываю губу.
Смотрю на лицо Марлин - холодное и абсолютно неживое, словно лик мраморной статуи.
Медленно киваю, глотая слезы.
Отхожу от нее.
Отхожу от дрожащего тельца Васьки.
Прислоняюсь к стене штаба. Медленно сползаю вниз. Растираю горящие щеки снегом. Всхлипываю.
Где он там? Почему так долго? Что с ним там делают?! Я просто хочу его увидеть! Просто вновь увидеть!
Собираю в ладони снег и прижимаю к лицу. Хочу почувствовать холод. Хочу почувствовать покалывание.
Но не чувствую ничего. Только как агрессивно колотится в груди сердце.
Не приди я вчера к нему - ничего этого бы не было! Не раскрой он мне душу - никто бы о его любви и не узнал! Это все я, я виновата! Не нужно было его расспрашивать! Вообще не нужно было к нему приходить!
С силой закусываю руку. Распарываю ногтями щеки, бью себя по лицу, падаю в снег и захожусь в судорогах.
Успеваю только шипеть на каждого проходящего мимо и яростно визжать:
- Пошли вон! Пошли вон от меня, я сказала! Не приближайтесь ко мне даже!
Я не помню ничего.
Будто бы я лежала в снегу так... во сне. И снились мне мелькающие людские силуэты. И голоса их были приглушенным эхом. И казалось, что меня никто не видит, что я лежу посреди штаба невидимая и неслышимая для всех. Будто бы я и не человек теперь вовсе, а неосязаемая сущность, сокрытая от человеческих глаз.
Хочу его увидеть. Больше всего на свете хочу его увидеть. Мне ничего не надо. Просто нужно его увидеть.
И я вижу.
Вижу, как его выволакивают из штаба и швыряют в снег. Лишенного офицерского мундира. В тоненькой рубахе и кальсонах - кидают в толпу русских. Мол, издевайтесь, как хотите; мстите, как вздумается, это отныне быдло, которое полностью в вашем распоряжении.
Вернер ничего не делает. Только дрожит, мерзнет и пытается обнять себя руками. Дышит, и из его рта вылетают клубы пара.
Вскакиваю.
Всеобщий ступор меня немного успокаивает.
Слава богу, его бросили к русским. Русские издеваться не станут. Они ведь такие же, как и я, они обычные люди, волей судьбы оказавшиеся в штабе.
Рабочие мужики с радостным воем стаей стервятников набрасываются на него. Кто с чем - кто с лопатами, кто с молотками, кто с досками, а кто и с его же хлыстом. Уже натерпелись достаточно, а сейчас мгновенно ощутили перед старшим надзирателем власть. Намерены отомстить за все, что он когда-либо им сделал. Обозленные, живущие на его поводке слишком долгое время, они так бесстрастно ломали ему молотком кости, что становилось очевидно: отныне это стая озверевших псов, но точно не люди.
Офицеры курят. Курят и лениво наблюдают за местью рабочей силы.
Я рвусь в его сторону. Даже и не понимаю сперва, что меня задерживает. Кажется, руки Марлин?.. Не хочет, чтобы я пострадала? Или боится, что я смогу ему помочь?..
Вернер вдруг поворачивает голову и смотрит прямо на меня.
Прямо мне в глаза.
Вижу его невольно проступившие от боли слезы. Вижу, как хлещет кровь из его носа. И вижу... то горькое разочарование и обиду, что сочится в его взгляде.
А он ведь не знает про Ваську... Он ведь думает, что это все я...
Ничего не успеваю сделать, как один из русских бьет его носком сапога в висок.
Вернер молчит, но жмурится, изо всех сил сжимает губы и пытается уткнуться раной в грязный снег. Пытается охладить, чтобы не было так больно.
Теперь я не в силах даже пошевелиться.
То ли меня все еще держат, то ли уже отпустили, то ли я лежу в снегу без сознания, а все это мне только снится...
Воет метель. Так радует, что я чувствую хотя бы холод. И слышу, как визжит пурга... или это Вернер?..
Это Вернер.
Вижу, как ему наступили на руки, чтобы обездвижить, а какой-то немецкий охранник тушит папиросы о его глаза.
Он разрывает глотку от крика, он изгибается всем своим телом, он визжит и еще находит силы непонятно у кого просить о помощи, но...
Но кто бы мог подумать... что именно в этот момент у меня будет ступор. Состояние, когда ты не можешь ничего воспринимать. И ничего не понимаешь.
Просто сидишь коленями в снегу и не можешь даже оправдаться. Выкрикнуть, что это не ты. Не ты виновата во всем случившемся.
Вряд ли Вернеру это сейчас важно.
Но это важно мне.
Удивительно, как стая обозленных мужиков может превратить старшего надзирателя в искалеченное жалкое животное.
Вернер уже даже не пытается уворачиваться. С него сдирают всю одежду. Его закидывают камнями, на него плюют, мочатся, глумятся настолько, насколько вообще позволяет глумиться их человеческая сущность.
Он дрожит. Дышит - очень тихо, редко и тяжело, но пытается дышать, старается изо всех сил... Уже не противостоять им. Просто банально дышать и жить. Отряхивает с лица льющуюся с виска кровь. Все еще скулит, как жалкая покалеченная собачонка. Пытается открыть выжженные папиросой глаза, но с каждой попыткой взвизгивает, как от хлестка, и воет. От беспомощности.
И снова визг. Теперь уже визжит метель, хотя могу ли я быть хоть в чем-то уверена? Колючие хлопья вонзаются мне в лицо пощечинами. Будто сама природа говорит: «Чего ты сидишь, дура?! Встань, помоги же ему!».
И я встаю. Пытаюсь помочь. Понимаю, что бесполезно. Но он должен понять, что моей вины перед ним нет.
Хотя бы тем, что меня в негодовании отшвыривают в сторону.
А Вернеру наступают на горло.
Теперь он не может даже хрипеть. Вздуваются от боли вены по всему его телу, лицо начинает сливаться с текущей по нему кровью и мгновенно опухает, руки вцепляются в сапог на шее.
Он бы задохнулся, если бы ногу не убрали.
Кажется, рабочие мужчины еще недостаточно отомстили своему надзирателю.
И самое ужасное в этой ситуации - ты ничего не можешь сделать. Ничего не можешь. Ты бессильное ничтожество перед толпой разъяренных животных. Все, что тебе остается - смотреть. И все.
Ведь ему никто не поможет. Все настроены против опущенного быдла, которое не имеет даже прав на существование.
Разве он так издевался над рабочей силой, что они выплескивают на него месть такого масштаба?!
Ему снова наступают на руки.
Поднимают с земли крупный камень. Пытаются затолкать ему в рот. Вернер сопротивляется как может, вырывается, мотает во все стороны окровавленной головой, колотит ногами по снегу.
Вытягивает одну руку из-под сапога. Скорчивается. Слепо тычется в стороны. Пытается отползти. Ему зажимают голову и снова пытаются разорвать его рот камнем.
- Да хватит! - вдруг вырывается из моей глотки, а я понимаю, что все это время ревела... да и реву до сих пор. - Не надо! Перестаньте, он же тоже живой!
Говорю, словно о какой-то собаке.
- Прекратите! Пожалуйста, не надо! Хватит! Он же человек! Отпустите его, не надо!
Это бесполезно.
Ничего от меня не зависит.
Вон, даже Марлин с Ведьмой сгоняют всех женщин в барак...
Мы уйдем, а с Вернером что будет?!
А что с ним будет, если не уйдем? Что мы можем вообще?
Могут лишь те, у кого есть хоть какая-то власть. Такие, как Берус.
- А ну-ка все отошли! - вдруг рявкает на толпу русских один из офицеров. - Пусть один кто-нибудь его в сарай кинет. Да расходитесь, расходитесь уже все, это вам не цирк!
Юркаю в здание штаба.
Охраны на этот раз нет. Да и неудивительно. Кто упустит возможность поглазеть на избиение штурмбаннфюрера?
Быстро поднимаюсь по лестнице. Оказываюсь перед квартирой Беруса.
От моего толчка она неожиданно открывается.
Пусто.
Беруса нет ни в одной комнате, ни в другой. Лишь одиноко лежит на кресле его китель, у порога стоят ботинки. Вновь аккуратный и армейский порядок.
Мертвый порядок.
Совсем не так, как в квартире Вернера.
Делаю несколько бесполезных попыток позвать Беруса.
А потом, совсем неожиданно для себя, сползаю по стене, сажусь на пол, утыкаюсь в колени и начинаю реветь.
От того, каким я увидела последний взгляд Вернера. Когда он посмотрел на меня. Когда он еще мог смотреть.
От того, как он кричал, как тыкался в снег и пытался приглушить боль. Как извивался, скрючивался и отползал. И как похож, невероятно похож в этот момент он был на меня. Я чувствовала его. Я его понимала.
От его вчерашних слов в теплой квартире.
От воспоминаний о детстве с Берусом. О безраздельной, нежной и даже, возможно, немного детской любви Вернера. От теплых объятий. От его снимков и умения видеть красоту во всем.
Холодно.
Вновь продувает в форточку.
Вскакиваю и агрессивно ее захлопываю. От такого резкого удара она вновь открывается. Захлопываю еще. И еще. Закусываю губы и яростно впечатываю кулак в оконную раму.
Всхлипываю.
Замолкаю.
Странным образом двор штаба выглядит пустым из окна. Нет никого.
Вижу, что сарай не заперли.
Да и от кого его запирать? Рабочую силу разогнали, а Вернеру бежать некуда. Незачем, да и нет возможности. Вряд ли он теперь после всего может шевельнуть хотя бы пальцем.
Выдыхаю.
Подхожу к креслу с кителем Беруса.
Беру его. Отряхиваю и накидываю на плечи. Застегиваю пуговицы. Волосы убираю под китель. Надеваю фуражку. Зашнуровываю ботинки на голые ноги и натягиваю кожаные перчатки.
В довершение брызгаю на себя пару раз его древесным парфюмом.
Приближаюсь к зеркалу. Провожу по контуру своего лица в отражении. Сцепляю кулаки и выныриваю из квартиры.
На первом этаже охраны нет.
Нужно подождать, когда и во дворе людей не будет.
Осторожно выглядываю из-за двери. Вижу офицера, подрываюсь и мгновенно прячусь под лестницей.
Он заходит. Меня не видит. Быстро взбирается на второй этаж.
Снова выглядываю на улицу.
Вот теперь - никого.
Срываюсь и несусь в сторону сарая, перемешивая снег тяжелыми и спадающими ботинками.
Залетаю внутрь.
Замираю.
Слезы наворачиваются на глаза, когда Вернер мгновенно прижимает колени к животу, скукоживается и начинает почти неразборчиво вопить:
- Не надо! Не надо, не трогайте! Не надо!
Сжимаю губы.
Утираю ладонью в перчатке слезы с щек.
Нет, сейчас нельзя плакать. Никак нельзя.
- Кто здесь?! - вопит Вернер. - Кто здесь?! Кто?! Кто здесь?!
Пытается открыть выжженные глаза, но вновь кричит от боли. Все еще боится, жмется к стене. Надеется, что ему это поможет.
Сглатываю.
Делаю несколько шагов к нему. Тяжелые сапоги так непривычно стучат...
- Берус... - с кровью выдыхает Вернер. - Берус...
Затихаю.
С кровью. Он весь в крови. Все глаза в крови, костлявое тело в крови. В форме он казался куда полнее. А сейчас...
Только сейчас вижу, как до кошмара неестественно выгнута его нога. Да и в руках, кажется, размозжены все косточки. Так, что ладони выглядят двумя окровавленными тряпками.
И рот порван. То ли озверевшим мужчинам все же удалось затолкать камень в его рот, то ли они умудрились его разорвать другим способом - с помощью ножей или ножниц.
Но я горжусь своим Вернером! Несмотря на все, он все еще может говорить! И даже почти понятно! Молодец!
- Берус... - бормочет и дергается, пытаясь подползти в мою сторону. - Берус... Берус, Берус...
Стараюсь даже не дышать.
Подхожу ближе.
Вернер тычется лицом в мои ботинки. Голодное избитое существо. Тощее. Окровавленное. И с трудом дышащее. Но дышащее - несмотря ни на что.
Дышащее все еще тяжело. Все еще медленно, осторожно. Ему тяжело дышать. У него фиолетовая от издевательств шея. У него сломан нос.
Сажусь перед ним на корточки.
И вижу, как жадно он пытается через кровь втянуть запахи древесных духов. Как все еще не сдается и старается подползти ко мне ближе. Как тихо он поскуливает - то ли от боли, то ли от радости.
Слабый. Но такой живой.
Утираю обтянутыми перчатками руками кровь с его лица. Утереть не получается - лишь размазываю. Сдаюсь, чтобы не причинять ему лишнюю боль.
Нежно касаюсь пальцами его щеки. Слышу, как он прекращает дышать и замирает от восторга.
Да, он все еще может восторгаться. Он все еще способен чувствовать. И не только боль.
Глажу его волосы. Его искалеченную шею. Голые плечи.
- Берус... - шепчет. Не умолкает.
Живет.
Охватываю ладонями его лицо и осторожно целую в губы.
С немыслимой аккуратностью - боюсь сделать ему больно. Хотя... вряд ли ему может быть еще больнее...
Вернер жадно впивается в мои губы. Так, будто изморенный жаждой путешественник, за часы жары которому наконец дали хлебнуть холодной воды, приникает к фляге. Казалось даже, что у него за эти секунды исчезает вся боль, потому как он целует меня все вожделенней и настойчивей.
По крайней мере, я сделала все, что было в моих силах. Ему уже не помочь. Так нужно попытаться хотя бы сделать последние часы жизни Вернера самыми прекрасными за все его существование.
Медленно отстраняюсь. Сглатываю и на прощание снова пытаюсь убрать рукой в перчатке кровь с его щек.
- Берус... - стонет, а я чувствую, как учащается его дыхание, а голос изменяется: становится ниже и проникновеннее.
Поднимаюсь.
Нельзя затягивать. Вернер может распознать обман, и тогда все будет зря.
А кто ручается, что он уже не распознал? Может, все его искалеченное тело в бреду действительно воспринимает меня Берусом, а, может, Вернер просто банально хочет в это верить - и верит.
Но я вижу, как он успокаивается. Не извивается больше, не скулит от боли, не просит о помощи, а лишь...
Улыбается?
Разорванным ртом?
Наверное, мне все-таки показалось. В сумраке сарая и не такое покажется.
Снимаю с себя надушенный китель Беруса и бережно накрываю им окровавленное, совершенно нагое тело Вернера.
И мне плевать, что его найдут. Плевать, что будут выяснять, кто это сделал. Пусть он знает, что его любят и что он обязательно согреется.
И он, уверена, все понимает. Последний раз вздыхает и замолкает. Засыпает, наверное. Или умирает.
Пячусь к выходу из сарая.
И слышу вдруг, как дверь со скрипом начинает открываться.
В последний момент успеваю юркнуть за балку и затаиться во мраке.
Солнечный свет сквозь прорехи в крыше сарая падает на фигуру Беруса.
Вернер начинает шевелиться. Сипло дышать и снова слепо пытаться распознать вошедшего. Наверное, за это короткое время он уже успел сойти с ума и перестал воспринимать происходящее...
Берус долгое время взирает на Вернера в полном молчании. Нервно теребит края плаща. Оттягивает воротник, ремень. Сглатывает. Жмурится и в мучении запрокидывает голову.
Будто собирает силы перед тяжелым решением.
- Не нужно держать на меня зла, - вдруг шепчет.
Вновь тяжело сглатывает.
Достает револьвер и нацеливает на голову Вернера.
Я вижу, как оружие дрожит. Вижу, как дрожит его рука. Как она вспотела. Как вспотел сам Берус, как жмурится, как глотает воздух...
И делает наконец выстрел.
Последнее, что мелькает перед глазами - кровавое месиво вместо лица Вернера и застывший слепой взгляд.
А потом я прислоняюсь к балке и сжимаю горло от визга, который упрямо вырывается из глотки наружу.
Эта птица все равно бы скоро умерла...
Скрючиваюсь и глотаю слезы. Опять начинаю сходить с ума. Опять расцарапываю щеки и разрываю собственные губы.
Я всегда считал, что лучше быстрая смерть, чем долгие мучения...
Берус не задерживается надолго. Вкладывает револьвер в окровавленную руку Вернера и спешит уйти.
Я раздавил ее, чтобы она не болела, понимаешь?
Понимаю.
И понимаю, что Берус, черт возьми, прав.
Сейчас Вернер далеко.
Далеко от этого гнилого мира и ненавистных людей.
Он там, на далекой планете - одной из тех, что светятся от доброты. Он там, с Берусом, сидит под деревом и любуется костром. Он там, положил голову на его плечо и согревается под плащом, наблюдая, как небо начинает светлеть и постепенно появляются голоса первых лесных птиц. Он там, фотографирует Беруса на фоне рассвета, потому что считает его самой совершенной красотой, какая только может существовать на земле.
Он там.
И он счастлив.