КывМер: истории в миниатюре

Тишина. Первым пришло осознание боли. Тупой, ноющей, разлитой по всему телу. Потом — запахи. И только потом — звук. Монотонный, надоедливый писк больничного аппарата, подключенного к ее руке.

Кывылджим открыла глаза. Слепящий белый потолок. Капельница у кровати. А рядом, пустая, маленькая вторая кроватка в палате.

Память нахлынула обрывками, как в самом дурном сне: вспышки выстрелов. Крики. Грохот падающей мебели. Пронзительный, животный страх. А потом... адская боль внизу живота, не имеющая ничего общего со схватками страха. Влажные штаны. Крики уже другие. Рядом Метехан подхватывающий ее за руки и Омер, бледный как полотно, несущий ее на руках, а за ним кровавый след.

Ребенок.

Ее рука инстинктивно рванулась к животу. Он был плоским, пустым, подпираемым тугой больничной повязкой. Пустота снаружи и ледяная, пугающая пустота внутри.

Дверь отворилась без стука. В проеме появился Омер. Его лицо было серым от усталости, а глаза запавшими, но они сразу вспыхнули, когда он увидел, что она смотрит на него, почти ясным взглядом.

— Кывылджим... — его голос сорвался, он сделал два шага и рухнул на колени у ее кровати, схватив ее холодную руку в свои горячие, дрожащие ладони. — Ты очнулась. Слава Аллаху.

— Где... — ее голос был чужим, отстраненным хриплым шепотом. — Где мой сын?

Взгляд Омера дрогнул. Он прижал ее ладонь к своему лбу, а после к губам, словно ища в ней силы.

— Он жив, — выдохнул он, и это было самое главное. — Он борется. Он такой маленький, Кывылджим... такой хрупкий. Его подключили к аппаратам. Дышать сам еще не может. Он в реанимации. Нужно время.

Слезы текли по его щекам беззвучно, смешиваясь с ее пальцами. Она не плакала. Внутри все замерло. Ее мальчик. Ее кроха, которого она так берегла, с которым разговаривала по ночам, которого они с Омером так ждали после всех потерь и испытаний... он один в стеклянной коробке, окруженный проводами, а не ее теплом.

Месяц спустя.

Омер медленно открыл дверь ключом, стараясь не производить лишнего шума. Он замер на пороге, пропуская вперед Кывылджим. Она вошла, не глядя на него, поскольку все ее внимание было приковано к хрупкому свертку в ее руках.

В спальне, залитой мягким вечерним светом, она опустилась на колени у новой, наконец-то занявшей свое место кроватки. С невыразимой нежностью она развернула одеяльце и положила Кемаля на мягкий матрасик. Ее пальцы, еще дрожащие от переполнявших ее чувств, поправили складку на его крохотной распашонке.

Ее ребенок. Ее частичка. Он спал, его щеки порозовели, а губки шевелились во сне. Месяц. Целый месяц она не могла обнять его, не чувствовала его запаха, не слышала его дыхания рядом. Только холодный экран планшета и бесконечные, унизительные просьбы у врачей посмотрел на него хотя бы через стекло реанимации.

Слезы текли по ее лицу беззвучно, капая на перила кроватки. Это были слезы облегчения, ярости, боли и безумной, всепоглощающей любви.

Омер стоял в дверях, а его могучие плечи были ссутулены под тяжестью вины и беспомощности. Он увидел, как ее спина напряглась, когда он сделал шаг вперед. Но от бессилия и безразличия с ее стороны, он все же начал говорить:

— Кывылджим...

— Прошу тебя, не сейчас...— она прервала его, не оборачиваясь. Ее ладонь легла на хрупкую спинку сына, защищающим жестом.

Омер тихо отступил, оставив ее одну — с их спящим сыном и с ее пока еще не зажившими ранами. Дверь в спальни прикрылась с тихим щелчком, а Кывылджим наконец позволила себе расслабиться, опустив голову на барьер кроватки и шепча сыну самые главные слова, которые он пока не мог услышать, но обязательно должен был почувствовать, уснула.

***

К вечеру она вышла из спальни. Перешагнув порог кухни, она замерла. На столе стоял ужин, а на его середине букет цветов с запиской.

Сердце сжалось. Она медленно подошла и взяла этот небольшой листок.

«Ты — самая сильная женщина на свете. Наш сын счастлив, потому что у него такая мать. Я люблю вас обоих больше жизни.
О.»

В этот момент за спиной послышался шорох. Она обернулась. В дверном проёме стоял Омер. Он был без пиджака, рубашка помята, волосы всклокочены, будто он долго ходил по улице, собираясь с мыслями. В руках он держал две чашки дымящегося чая.

— Я думал, ты ещё спишь, — тихо сказал он, голос его был глухим от усталости и волнения.

Кывылджим молчала, сжимая в пальцах записку. Вся обида, вся боль последних недель поднялась комом в горле.

— Я не знаю, что сказать, — прошептала она дрожащим голосом. — В этот ужасный месяц ты был рядом, но в то же время я была одна и боролась со всем одна...

Омер поставил чашки на стол с глухим стуком.

— Мы были вместе, почему ты так говоришь?

— Вместе? — её голос сорвался на высокой ноте. — Сколько раз ты страдал за нашего сына так же, как страдала я? Ты был спокоен... холоден. Как будто тебе и вовсе было всё равно!

— Не говори так! — он резко шагнул к ней, и в его глазах впервые за все это время вспыхнул настоящий, неуправляемый огонь. — Кто-то должен был оставаться сильным! Общаться с врачами, искать препараты, возиться с бумагами, пока ты могла позволить себе просто... чувствовать! Если бы я хоть на секунду показал свой страх – твоя паника усилилась бы вдвое! Ты бы просто сгорела! Неужели ты обвиняешь меня в этом?

Он тяжело дышал, его грудь вздымалась. Он провел рукой по лицу, и она вдруг увидела то, что не замечала раньше – глубокие тени под его глазами, новые морщины у рта и легкую дрожь в пальцах на ее любимых руках, которые были готовы свернуть горы ради нее в прошлом.

— Каждую ночь, — его голос снова стал тихим и сдавленным, — когда ты наконец засыпала, я выходил на балкон и... — он сглотнул, — и меня просто трясло. От бессилия. От ярости. От страха потерять его. Потерять тебя. Но я не мог позволить себе этого. Особенно тогда.

Кывылджим смотрела на него, и ледяная стена обиды внутри дала первую трещину.

— Я...не знала.

— Значит я все делал правильно, уберегая тебя. — он опустил голову.

Он сделал шаг вперед, медленно, давая ей время отступить. Но она не сдвинулась с места.

— Прости, — выдохнул он. — Прости, что заставил тебя усомниться во мне. В моей любви к нему. К тебе.

Его рука дрогнула, потянувшись к ее щеке. Она закрыла глаза, чувствуя прикосновение его пальцев – теплых, немного шершавых, бесконечно родных.

— Я просто так боялась, — голос ее сломался, и первые по-настоящему облегчающие слезы покатились по щекам. — Я думала, я одна его люблю так сильно...

— Никогда, — он притянул ее к себе, и его губы коснулись ее лба в самом нежном, самом исцеляющем поцелуе. — Никогда не сомневайся во мне.

***

— Нас ждет еще много разговоров, прежде чем я приду в себя, Омер, — тихо произнесла она, сидя на диване в его объятиях. Ее голос был усталым, но в нем не было прежней ледяной стены. — Я чувствую, что изменилась и мне это не нравится.

— Мне стоит переживать? — он улыбнулся, стараясь придать словам легкую интонацию, и сильнее притянул ее к себе, чувствуя, как хрупки ее плечи под его ладонью.

— Конечно, — Кывылджим усмехнулась, и в уголках ее губ на мгновение промелькнула знакомая ему искорка. — Как всегда, будь начеку.

Немного помолчав, он вдруг сказал, и вся легкая игривость исчезла из его голоса, уступив место тихой, но абсолютной серьезности:

— Ты же знаешь, что я люблю тебя? Больше всего на свете.

Она подняла на него взгляд — уставший, еще хранящий тень пережитых тревог, но уже без прежней обиды. И просто кивнула. Слова застревали в горле, но в ее глазах он прочитал все, что хотел — и прощение, и усталость, и остаток страха, и ту самую любовь, о которой он говорил.

Омер медленно склонился к ней. Его пальцы осторожно коснулись ее подбородка, едва заметно приподнимая его. Он смотрел ей в глаза, ища в их глубине малейший знак запрета, но находил лишь молчаливое ожидание. Он приблизился так близко, что их дыхание смешалось: его неровное и теплое, а ее чуть прерывистое. Он позволил им обоим задержаться в этой тишине на краю, где слова уже были не нужны.

И тогда он закрыл последний миллиметр между ними.

Это был не стремительный, а бесконечно медленный поцелуй, как первая капля дождя после долгой засухи. Он не требовал, а спрашивал. Не брал, а дарил. Его губы мягко двигались в такт ее дыханию, словно пытаясь передать то, что невозможно выразить словами — всю глубину его раскаяния, всю силу его обожания и весь его страх потерять ее снова. Ее рука поднялась и коснулась его щеки, пальцы вцепились в его волосы, притягивая его ближе, глубже. Они оба очень соскучились.

— Я знаю, — прошептала она наконец, и эти два слова значили для него больше, чем любая длинная речь.

Он просто прижал ее к себе, чувствуя, как ее сердце бьется в унисон с его собственным. Разговоры будут. Но сейчас они просто дышали друг другом, по крупицам восстанавливая разрушенное доверие.

***

Ночь.

Омер резко сел на кровати, его сердце колотилось где-то в горле, выбивая неровный ритм. По спине струился липкий, холодный пот, пропитавший тонкую хлопковую футболку. Сон мгновенно отступил, отброшенный адреналиновым всплеском, оставив после себя лишь смутное, но ужасающее ощущение — ощущение глухого, мягкого удара, отозвавшегося в костях руля.

Ох...Аллах.

Он зажмурился, пытаясь отогнать наваждение, но картина проявилась за веками с пугающей четкостью. Ночная дорога, мокрая от недавнего дождя, блестящая под фарами, как черное стекло. Внезапное мелькание чего-то светлого на обочине. Резкий, инстинктивный поворот руля. Глухой удар. И... тишина. Оглушительная, давящая тишина, нарушаемая лишь шипением радиатора и его собственным прерывистым дыханием.

Он не останавливался.

Мысль ударила с новой силой, заставив его сглотнуть ком тошноты. Он просто нажал на газ и умчался в темноту, оставив позади лишь пятно мрака и свой собственный, животный страх.

— Это был сон. Должно быть, сон, — пытался он убедить себя, вглядываясь в знакомые очертания спальни.

Ровное дыхание Кывылджим доносилось с другой стороны кровати. Она спала, ничего не подозревая, а ее лицо в лунном свете казалось безмятежным и хрупким.

Но ощущение было слишком реальным. Слишком физическим. В мышцах до сих пор отдавалось напряжение от того резкого поворота, в ушах стоял тот самый приглушенный звук.

Это не сон. Он что-то сбил. Или... кого-то.

Обрывки вечера пронеслись перед глазами. Он уехал, чтобы остыть после их ссоры, гнал машину по пустынным вечерним дорогам, пытаясь заглушить ярость и чувство вины. Он был не в себе, мысли путались...

Он сжал кулаки, чувствуя, как его мир, только начавший обретать почву под ногами после возвращения сына, снова рушится в пропасть. Одно неверное движение, одна секунда слабости — и все может пойти прахом.

Матрас мягко подался под его весом. Он сидел, склонившись вперед, локти уперты в колени, а лицо скрыто в ладонях. За спиной он чувствовал тепло спящей Кывылджим, слышал ее ровное, безмятежное дыхание. Этот звук, обычно умиротворявший его, сейчас резал слух как нож.

Он обернулся и посмотрел на нее.

Лунный свет серебрил ее распущенные по подушке волосы, лепил нежные скулы, касался ресниц, лежащих на щеках темными полумесяцами. Она спала с едва заметной улыбкой на губах — первый раз за последний месяц. Ее рука, тонкая и хрупкая, лежала поверх одеяла, ладонью вверх, будто в немом вопросе или приглашении.

И он должен был разрушить это? Должен был разбудить ее и сказать, что тот кошмар, из которого они только-только начали выбираться, возможно, не закончился, а лишь сменил форму?

Нет. Горло сжалось. Он не мог. Не сейчас.

Но если это правда? Если там, на дороге, кто-то нуждается в помощи? — настаивал внутренний голос, голос совести, который он так старательно заглушал все эти недели практичностью и холодной собранностью.

Он представил ее лицо — не спящее и умиротворенное, а искаженное ужасом и разочарованием. Представил, как свет в ее глазах, едва зажегшийся вновь, померкнет навсегда. Представил, как стена, которую они только что начали разрушать, вырастет вновь, на этот раз — до небес, и станет непреодолимой.

Говорить? Обречь ее на новые муки неизвестности? Взвалить на ее и без того израненные плечи тяжесть его возможного преступления?

Или молчать? Взять этот груз на себя одного? Жить с этим гнетущим страхом, с ожиданием, что в любой момент в дверь могут постучать, и тогда он увидит в ее глазах не просто боль, а крах всей их жизни.

Он закрыл глаза, но перед ним снова возник тот момент: мокрая дорога, блики, глухой удар.

Сердце сжалось от леденящего ужаса. Его губы коснулись её лба. Они были сухими и горячими на ее прохладной кожу. Омер задержался на мгновение, вдыхая ее родной запах – запах дома. Затем его рука осторожно приподняла ее расслабленную ладонь, лежавшую на одеяле. А его пальцы переплелись с ее, нежно и чувственно, чтобы даже во сне она не была одинока.

Так он и заснул. С тяжестью на сердце.

____________________________________________

Вот такой вот 4 сезон! Надеюсь, что нам хорошо расскажут эту линию с аварией и раскроют историю КывМер с другой стороны: более нежной, взрослой и красивой.

Я немного изменила сюжет.
И это будет  не полноценная история, к миниатюра в несколько частей 🔥

Огромное спасибо всем тем, кто дочитал до этого момента! 🙏🏻
Оставляйте свои впечатления в комментариях💋